ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

ЕЛЕНА НЕВЗГЛЯДОВА

Несколько соображений об эпилоге «Войны и мира»

Об эпопее «Война и мир» написано очень много, в частности и об эпилоге. Например, Я. А. Гордин пишет о неблагополучном конце романа, устремленном в будущее, о чем говорит «пророческий» сон Николеньки Болконского, а Г. А. Ахметова сравнивает открытый конец эпилога с Гомеровой «Илиадой». Мне хочется сказать о другом. В эпилоге романа рассказано о счастливых семьях — Безуховых и Ростовых.

Пьер после долгого отсутствия возвращается из Петербурга в Лысые Горы, где он гостит у Ростовых. Все этому рады, и взрослые, включая прислугу, и дети. Пьер раздает подарки: старой графине — футляр и чашку с изображением графа Ильи Андреевича, старушке Беловой, ее компаньонке, материю на платье и, конечно, подарки детям. Наташа получает от мужа золотой гребень с жемчугом, какие начинают входить в моду. «Зная, что Наташа для себя ничего не поручала, а для других поручала только тогда, когда он сам вызывался, он теперь находил неожиданное для самого себя детское удовольствие в этих покупках подарков для всего дома и ничего никогда не забывал».

Затем обе счастливые пары — Пьер и Наташа, Марья и Николай — соединяются в гостиной, где Пьер делится своими впечатлениями о поездке, о состоянии общественных дел в Петербурге. Пьер считает, что надо противостоять правительству и всем честным людям действовать сообща. Николай резко с этим не согласен. Его, верного присяге, пугает тайное общество, в которое готов вступить Пьер. Но за ужином все домочадцы вспоминают волнения войны 1812 года, воспоминания смягчают Николая, и родственники расходятся с самыми теплыми чувствами.

Наташа и Пьер понимают друг друга почти без слов, равно как Марья и Николай Ростовы. Когда после ужина и хозяйственных распоряжений, которые давал управляющему, Николай приходит в спальню, он застает жену за письменным столом — она что-то писала. Это был дневник, который Марья вела втайне от мужа. На вопрос, что она пишет, «графиня Марья покраснела. Она боялась, что то, что она писала, не будет понято и одобрено мужем». Но Николай, познакомившись с дневником, не только одобряет, но восхищается этим ее занятием. Они жили друг с другом так хорошо, что даже старая графиня и Соня не могли найти повода для завистливого недоброжелательства.

Надо сказать, что персонажи эпилога похожи на себя, какими они предстают в романе. Кроме Наташи. Княжна Марья живет напряженной духовной жизнью, честный, доблестный Николай Ростов трудится и отдает отцовские долги, Пьера увлекают новые общественные веяния, а Наташа превращается из очаровательной девушки в «плодовитую самку» и теряет все свои душевные качества, которыми она очаровывала окружающих. Не могу не вспомнить то, что говорилось о юной Наташе. «Я понимал ее, — думал князь Андрей, — Не только понимал, но эту-то душевную силу <…> эту-то душу ее, которую как будто связывало тело, эту-то душу я и любил в ней… так сильно…»

Но Толстой считал, что идеальная женщина — женщина-мать, которая рожает, кормит, нянчит и воспитывает детей, не отвлекаясь на посторонние темы. И в самом деле, нередко так бывает, что внутренний мир женщины ограничивается семейными заботами, мать семейства целиком погружается в быт и «опускается». Особенно в то время, когда альтернативой семейной была светская жизнь — визиты, приемы, балы. И Наташу эта светская жизнь не привлекает. Вспоминается «Семейное счастье» Толстого, в котором героиня не смогла удержаться от соблазнов светской жизни и тем испортила свои отношения с мужем.

Наташу можно понять (и в поступках и словах героев нет фальши), действительно Пьер счастлив с ней, вспомним, как он говорил княжне Марье: «…я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь…» И княжна Марья, став графиней Марьей, тоже счастлива с Николаем Ростовым, несмотря на их душевное несходство. Повторю: так бывает — они нравственно дополняют друг друга.

Наверное, все так и могло быть. Но впечатление такое, как будто писал это не сам Лев Николаевич, а кто-то по его поручению — секретарь или скорее секретарша. Не слишком ли сентиментально, не слишком ли грубо показано это семейное счастье? Что-то мешает всему этому верить. Какое-то чувство не хочет принимать благостных картин. Почему? Обе пары и должны быть счастливы. В романе так убедительно показано, как они подходят друг другу. Ничего искусственного в этих сценах нет. Так в чем же дело?

Может быть, в том, что настоящая литература всегда печальна, как заметил Юрий Трифонов. Почти всегда. Печальна, как сама жизнь, которая печальна хотя бы оттого, что конечна. «Спрашивается, не есть ли печаль то единственное на земле, чем человек действительно обладает?» — написал набоковский Тимофей Пнин в ответном письме профессору-психотерапевту.

Я затрудняюсь назвать роман или какое-то другое прекрасное прозаическое (именно прозаическое) произведение, чтобы оно не было печально. Нет, на самом деле есть такое — это роман Набокова «Дар», роман о счастье. Но, во‑первых, он, не правда ли, единственный и тем самым подтверждает закон о плодотворной печали, который, видимо, нельзя нарушать, а во‑вторых, не случайно продолжение «Дара» не было дописано: счастливая совместная жизнь Федора с Зиной автору не удалась. Роман «Война и мир» отвечает этому общепринятому закону печали, а вот эпилог — нет. И мы не узнаём в нем голос Толстого.

Голос Толстого, мне кажется, дребезжит и в «Семейном счастье», в главах, где героиня рассказывает о счастливой любви. Слишком детально, что ли, о ней говорится. И при этом какими-то общими чувствами пестрит ее рассказ о личных переживаниях. Эти «глубокие взгляды» и понимание друг друга без слов… Счастье, в котором нет ничего необычного, ничего индивидуального, перестает быть счастьем. Наверное, поэтому «все счастливые семьи похожи друг на друга». На самом деле, мне кажется, счастье так же индивидуально, как несчастье. Но оно отчетливо противится подробному рассмотрению.

На вопрос, почему это так, мне приходит в голову одно высказывание Грэма Грина, автора замечательной психологической прозы. Грэм Грин в автобиографических записках сделал такое признание: «Я убежден, что жизнь должна быть лучше, чем она есть, и в то же время верю, что всякое видимое благополучие непременно скрывает темную изнанку». Это очень тонкое замечание, с которым мне и хочется согласиться, и трудно это сделать, поскольку моя-то благополучная жизнь обходится без темной изнанки. Хотя преклонный возраст, связанные с ним урезанные возможности, постоянный страх за близкого человека… Разве это не темная изнанка? И теоретически, если так можно выразиться, она подспудно шевели`тся («Под ними хаос шевели`тся») под самой счастливой жизнью и должна быть, пусть легкими призраками, отражена в литературе. Без этого нет веры в истинность замысла и в правдивость писателя.

Вторая часть эпилога тоже напрашивается на возражения. Толстой убеждает нас — многословно и, хочется сказать, излишне доказательно, — что роль личности в истории незначительна, от нее мало что зависит. Он говорит, что каждое историческое событие осуществляется сообществом соединенных друг с другом людей, что военные события зависят от суммы волеизъявлений этих людей, что приказания полководцев по большей части не выполняются в сутолоке войны и исход ее не зависит от тех, кто отдает приказания. Мы уже знакомы с этой идеей по основному тексту романа. По всей видимости, в 1812 году так и было. Вторая часть эпилога целиком посвящена спорам с историками — «частным историком» и «общими историками».

«Из всех тех соединений, в которые складываются люди для совершения совокупных действий, одно из самых резких и определенных есть войско. <…> Военное устройство может быть совершенно точно выражено фигурой конуса, в котором основание с самым большим диаметром будут составлять рядовые; высшее, меньшее основание, — высшие чины армии и т. д. до вершины конуса, точку которой будет составлять полководец». Толстой убежден в том, что исторические события совершаются основанием этого конуса, а не его вершиной, совершаются «совокупным действием многих людей».

При таком представлении в самом деле историческая личность не может быть основной силой действия. Толстой пишет, что «движение народов производят не власть, не умственная деятельность, даже не соединение того и другого, как то думали историки, но деятельность всех людей, принимающих участие в событии».

Но стоит подумать о том, что «вершина» обладает возможностью делить и раздавать материальные блага и почести, как станет ясно, что все основание конуса будет находиться и находится в зависимости от вершины, у нее в подчинении. Во всяком случае, бо`льшая его часть. Как странно, что об этом не подумал Толстой, создавая свою геометрическую метафору.

И более того, стоит подумать о тоталитарной власти, как становится ясно, что именно то, что продиктовано волей одного «вершинного» человека, поддерживаемого силовыми структурами, может распространиться на большинство людей и понудить их к совершенно безумным действиям. Как интересно было бы знать, что сказал бы Толстой, доживи он до катастроф ХХ века… Мераб Мамардашвили считал, что в России беда была в том, что в каждом сообществе людей находился свой «маленький Сталин». То есть Мамардашвили солидаризировался с Толстым в том, что «вершинная» личность оказывалась средоточием народных интересов, как это было с Кутузовым. Мне кажется, что если и прав философ, то это было следствием действий «вершинной» личности, а не причиной. Как интересно было бы поговорить об этом с Толстым…