ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
МИХАИЛ ЕФИМОВ
Об авторе:
Михаил Витальевич Ефимов (род. в 1975 г.) — историк, филолог. Автор работ по истории русской литературы XX в. и истории Выборга. Лауреат премии журнала «Звезда» (2022). Живет в Выборге.
«Дневник лишнего человека» — 175
«Дневник лишнего человека» И. С. Тургенева был напечатан в апрельской книжке «Отечественных записок» за 1850 год.
Ныне ему — нечто вроде юбилея. Время, так сказать, читать чужие дневники.
1
Текст общеизвестен, но, в общем, почти никому не интересен.
Впрочем, еще в 1929 году Лев Пумпянский находил в «Дневнике…» принципиальную новизну: первое явление «торжественного, неотразимо прекрасного тургеневского минора» и «элегической оркестровки». (Пумпянский, впрочем, тут же извинился — «за незнанием лучшего термина», и есть за что.)
Пожалуй, что и так. Но мало что добавляет и «Дневнику…» и читателям.
Да еще ведь «Дневник…» написан посередь таких тургеневских шедевров из «Записок охотника», как «Гамлет Щигровского уезда», «Чертопханов и Недопюскин», «Певцы», а до того будет «Петушков», а впереди — «Муму», что, правду сказать, несколько теряется.
Оказывается каким-то довеском, привеском. Может быть, а может и не быть.
За исключением названия.
2
Повествователь, господин Чулкатурин, гордится не зря. «Лишний, лишний… Отличное это придумал я слово».
И еще: «Сверхштатный человек — вот и всё».
И не случайно на первой же странице написано: «О своих болезнях порядочный человек не говорит…», чтобы уже на седьмой были вздох и дрожание: «…какая причина этой кропотливой возни с самим собою — кто знает? кто скажет?»
Потом, конечно, Тургеневу «в роли» Чулкатурина многажды объясняли, что же он такое написал, кого он вывел, кого типизировал. Объясняли и выговаривали, ставили двойку, а потом и в угол.
А слово-то и впрямь придумано отличное.
3
Хотя дело и не в Чулкатурине, «Штукатурине», и не в тех несчастных читателях, которые читали это с тайным обмиранием — «про меня! про меня!».
Дело тут в Тургеневе.
Он — и есть Лишний Человек Русской Литературы.
Что звучит, конечно, довольно странно, потому что — ну что уж есть привычнее, хрестоматийнее Тургенева?..
И слава у него была, и имя у всех на устах, и «трагические противоречия» (так, кажется) все обсуждали — не меньше, чем сюжет о Виардо. И изучен, и обследован десятками и сотнями толковых историков литературы, и в школьной программе стоит, не качается.
Он — хороший классик на полке. Никому не мешает. Никому, впрочем, особо и не нужен.
Анненкову Тургенев напишет в 1853 году: «В каждом столетии остается много-много два-три человека, слова которых получают крепость и прочность жизни народной; эти ведут оптовую торговлю; мы с Вами сидим в мелочных лавочках и удовлетворяем ежедневным и преходящим потребностям. Впрочем, и это имеет свою хорошую и полезную сторону; не будем унывать и по мере сил проложим свой небольшой след».
Радует глаз: сидит Иван Сергеевич в «мелочной лавочке» и не унывает.
Чуть позже, тому же Анненкову, прочитав первые главы второй части «Мертвых душ»: «Но все-таки Вы правы — это колокол Ивана Великого — а мы
даже не колокольчики, как Вы выразились — а сверчки запечные — трещим — и с большим усердием трещим — но кому от этого какая польза?»
Читатель уже знает: это — кокетство. Даже так: читатель, даже приязненно привычный к Тургеневу, тайно все равно верит, что Тургенев — это Кармазинов из «Бесов» и есть.
4
Вовсе не Достоевский, а Юлий Айхенвальд сформулировал это, ни словом Кармазинова не упоминая: «Тургенев не глубок. И во многих отношениях его творчество — общее место. <…> А он между тем говорит обо всем, у него
и смерть, и ужас, и безумие, но все это сделано поверхностно и в тонах слишком легких. Он вообще легко относится к жизни, и почти оскорбительно видеть, как трудные проблемы духа складно умещает он в свои маленькие рассказы, точно в коробочки. Он знает, какие есть возможности и глубины в человеке, знает все страсти и даже мистерии, и почти все их назвал, перечислил, мимолетно и грациозно коснулся их и пошел дальше <…>. Турист жизни, он все посещает, всюду заглядывает, нигде подолгу не останавливается и в конце своей дороги сетует, что путь окончен, что дальше уже некуда идти. Богатый, содержательный, разнообразный, он не имеет, однако, пафоса и подлинной серьезности. Его мягкость — его слабость. Он показал действительность, но прежде вынул из нее ее трагическую сердцевину».
И тут же, немедля после этого, Айхенвальд пишет: «В той сфере общественности, где „Записками охотника“ Тургенев стяжал себе особенно ценимые публицистической критикой заслуги, он в самом деле дорог тем, что до 19 февраля освободил крестьян…»
Оно, оказывается, про сферы общественности, а сам Тургенев — «легко относится к жизни».
И это написано рядом с упоминанием «Записок охотника».
В чем дело?
5
Отвечает Марк Александрович Алданов: «Достоинства его произведений так признаны и очевидны, что о них и говорить не стоит; невольно ловишь себя на повышенном внимании к недостаткам. Главный из них, на мой взгляд, в легкой слабости к литературному шоколаду».
О достоинствах и говорить не стоит, надоело, а тянет поговорить о недостатках.
И конечно же, Алданов помнил слова Тургенева: «…из меня может выйти что-нибудь только по уничтожении литератора во мне — но мне 34 года — а переродиться в эти годы трудно. Ну — увидим».
А увидел — литературный шоколад неуничтожимого литератора.
6
Это — умные и доброжелательные. А из недоброжелательных — и «отцов» и «детей» (включая незаконных) — можно составить дивизии, и все пойдут воевать Тургенева и одержат победу.
И над дымящимся трупом поверженного врага будут еще докрикивать про Тургенева/Потугина и его/их западничество, тургеневских девушек и тургеневских вальдшнепов.
И все в этом поверженном будет патетично, старушечьи уморительно-«мистично», дрябло, и, конечно, пожар на море не забудут, и Льва Толстого вспомнят.
Тургенев — отличная мишень. В него все попадают.
7
А, кстати, кто это — и о ком это?
«Талант у него есть, но сам он весьма дрянной мальчишка, самолюбивый и исковерканный. В сладострастном упоении самим собою, в благоговении перед своим „даром“, как он сам выражается, он далеко перещеголял полупокойного Федора Михайловича, от которого у Вас так округлялись глаза. Притом он болен и раздражительно-плаксив, как девчонка».
Правильный ответ: Тургенев — о Константине Леонтьеве. А вовсе не наоборот.
8
Странная правда о Тургеневе заключается в том, что свой шедевр, свое предназначение он исполнил невыносимо, непростительно рано. Он написал «Записки охотника».
Ничего лучшего, ничего значительнее в его писательской биографии не случилось.
Кажется, сам Тургенев если это и понимал, то положил лучшие свои силы на то, чтобы эту правду о себе спрятать.
Написал же он Некрасову в 1852 году: «Сегодня день моего рождения — мне стукнуло 34. Порядочное количество лет — а куда все эти годы ушли — и на что! Опять-таки черт знает. Впрочем, я не чувствую особенной хандры — что-то дальше будет».
Продолжение известно: «А вот то и будет, что нас не будет».
«Нас»-то не будет, а «Записки охотника» останутся.
9
Последующие тридцать лет Тургенева — это грандиозный костюмированный post scriptum к «Запискам…». Он был столь долог, что стал казаться самоценным.
Тургенев же закончит «Записки…» и напишет «Дневник лишнего человека».
На последней странице «Дневника…» — «Примечание издателя»:
«Под этой последней строкой находится профиль головы с большим хохлом и усами, с глазом en face и лучеобразными ресницами; а под головой кто-то написал следующие слова:
Cѣю рукопись читалъ
И Содѣржаніе Онной Нѣ Одобрилъ
Пѣтръ Зудотѣшинъ
M M M M
Милостивый Государь
Пѣтръ Зудотѣшинъ.
Милостивый Государь мой».
Вот кто пригодился. Петр Зудотешин.
Тургенев, по счастью, остался лишним.
