РОССИЯ В ВОЙНАХ

ВЛАДИМИР ЛАПИН

Война и воины. Героизация и эстетизация

В Откровении Иоанна Богослова сказано: «И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним» (12: 7—9).

Эти слова — подтекст всех победных текстов, сочиненных от рождения письменности до наших дней, будь то рапорт полкового командира об успешной атаке или многотомное сочинение о выигранной войне. Эти слова — стержень всех национальных героических мифов, всех мемуаров о войне, незримая надпись на всех мемориалах. Поражение никогда не признаётся, поскольку невозможно допустить победу дьявола. Если враг одолевает на поле боя, неудача представляется победой нравственной, принесением жертвы, способствующей последующему финальному торжеству «воинства света» над «воинством тьмы».

Поскольку обе стороны искренне полагают, что с ними Бог, в военной истории немало случаев, когда противники оценивали результат битвы как свою победу. Самый известный пример — сражение при Бородине 26 августа (7 сентября) 1812 года, которое в России отмечается как день славы русского оружия, а во Франции — оружия французского.

Составителям реляций удавалось представить картину даже полной военной катастрофы (отступление и бегство с поля боя, огромные потери, оставление в руках неприятеля знамен, артиллерии, обозов, сдача в плен) так, чтобы внимание читателя фокусировалось на светлых сторонах. Сведения о реальном результате тонули в многословных конструкциях бравурного характера, оставляя у читателя представление о победной поступи российской армии. В результате складывалась картина победная и героическая. Сходные приемы использовали и зарубежные авторы донесений о минувших сражениях.

29 ноября (2 декабря) 1805 года соединенная русско-австрийская армия в присутствии Александра I и Франца II была разгромлена Наполеоном Бонапартом при Аустерлице, потеряла 160 орудий, много знамен (а также пленными). Но в рапорте Александру I от 14 января 1806 года, под которым стоит подпись М. И. Кутузова, из 180 строк едва ли наберется десяток, в которых можно разглядеть поражение союзников. И потери французов показаны более значительными, чем потери собственные, и гнали врага «на штыках», и отбивали его нападения «с уроном», и даже брали пленных.

На самом деле вскоре после начала боя управление и австрийской и российской армиями было потеряно, они беспорядочно отступали, отдельные части пытались оказать сопротивление, но в целом ситуация развивалась катастрофически. Однако в рапорте мы читаем: «…уверившись, что неприятель, заняв выгодные местоположения, во всех пунктах нас сильнее, почел я необходимым ретироваться и немедленно дал о том повеление всем колоннам». А потеря почти всей артиллерии представлена следующим образом: «В сем сражении лишились мы полевых и батарейных орудий, бывших при первой и второй наших колоннах. При отступлении колонны сии ведены были австрийскими колонновожатыми ошибкой по такой дороге, по коей едва можно было провести пушки; к довершению же сего мост, чрез который надлежало их переправлять, обрушился; посему и дано было повеление оставить их». Особую пикантность этому столкновению реальности с ее отражением в документах придает тот факт, что реляция была адресована царю, который сам был при Аустерлице и своими глазами видел происходящее.

Таким образом, «белые одежды» российского воинства ничем не были запятнаны. Позором покрыли незадачливых союзников-австрийцев. Кроме того, налицо козни дьявола в виде непроезжей дороги и непрочного моста.

В 1855 году артиллерийский офицер Лев Николаевич Толстой, служивший в Крыму, написал «Донесение о последней бомбардировке и взятии Севастополя союзными войсками», где три сотни строк отведены описанию того, как защитники города героически, хотя и с огромными потерями, отбивали атаки французов и англичан. И только последние десять строк дают понять, что Севастополь все-таки был оставлен, причем внимание фокусировалось на том, что врагу ничего не досталось: все орудия и припасы были уничтожены при отступлении.

Картина мелких стычек и генеральных сражений основывается прежде всего на официальных документах — рапортах, сводных донесениях и т. п., искажавших реальную картину не только и не столько по воле самих составителей. Никакие письмена не могут абсолютно точно отразить суть и характерные особенности реальных событий, тем более таких сложных, как война. Здесь уместно привести слова видного военного теоретика и историка, профессора Николаевской академии Генерального штаба генерал-лейтенанта А. А. Свечина: «Во все времена встречалось лишь небольшое число людей, способных точно наблюдать боевые явления; между показаниями очевидцев постоянно наблюдаются крупные противоречия; а тот ворох документов, который оставляет война, отражает по преимуществу намерения начальников…» Возможность выстроить контрверсию предоставляют мемуары участников событий или комплекс исторических источников со стороны противника. Воспоминания по своей объективности не уступают архивным документам, но и не превосходят таковые. Документы, заверенные подписями военачальников различных рангов, также нацелены на поиск виновных и на получение своей доли воинской славы как записки, составленные для потомков.

Донесения и другие официальные документы — особый жанр, имеющий свои законы, приемы отражения и искажения действительности, свой язык и внутреннюю структуру. Лишь незначительные нюансы, видимые только тренированному глазу, нередко понятные только современнику или человеку, знакомому с контекстом, несли основную информацию о произошедшем событии. Один из русских мемуаристов, адмирал И. А. Шестаков (1820—1888), писал по этому поводу: «Никто не ожидает точности в официальных реляциях. Степень искажений истины, по самолюбию или чувству самосохранения, зависит от правил пишущего. Есть, однако, пределы, налагаемые тем же чувством заботливости о себе, напоминающим о возможности на согласие соучастников со взглядами оправдывающегося деятеля».

Военные архивы хранят свидетельства о том, что иногда боев, подробно описанных в донесениях, вообще не было, а ловкие авторы реляций даже ухитрялись получать ордена за мнимые подвиги. Обязательным приемом было многократное завышение потерь противника. Рапорты-фантазии во время войны были проблемой военачальников, а по окончании боевых действий — историков.

В 1813 году будущий военный министр А. И. Чернышев писал о том, что многие командиры летучих отрядов «редко вступают в бой с неприятелем, довольствуются отправлением к начальникам лживых донесений, часто, к сожалению, смешиваемых с теми, которые заслуживают уважения». Один из участников Польского похода 1831 года писал: «Каждый из офицеров подходил, рассказывал о частностях сражения, оправдывался за себя, но все сознавались, что дело было неудачно…» Это стремление «оправдаться за себя» просматривается во многих официальных рапортах и мемуарах. После поражения при Головчине 3 (14) июля 1708 года российские генералы (русские и нерусские) так ловко составили реляцию, что Петр I сначала даже поздравил своих подчиненных с победой. Читатель, ничего не знающий о Полтавской битве, из письма Карла XII, которое король послал своей сестре Элеоноре после бегства в Турцию, может заключить, что в нем речь идет о какой-то незначительной военной неудаче, а не о катастрофе, уничтожившей главные силы шведской армии.

Разумеется, в подобных текстах слились и переплелись личные и корпоративные интересы, традиции составления ведомственных документов, но основой оставалось незыблемое представление о собственной непобедимости, в какой бы форме эту непобедимость ни пришлось презентовать.

В военной мемуаристике четко просматривается та же победная тенденция. Не являются исключением даже остро критические суждения авторов воспоминаний о Русско-турецкой войне 1877—1878 годов и особенно Русско-японской войне 1904—1905 годов. В негативном отношении к бесталанным генералам и вообще ко всем виновным в недостатках отечественных вооруженных сил просматривается отказ от признания этих виновников своими, от почитания их как «воинства света». Кроме того, в текстах такого рода заметна нота покаяния.

Исторические сочинения вообще, а военно-исторические в особенности полны перепевов библейских и античных текстов с включением фольклорных мотивов, с неизбежными ошибками переписчиков и пересказчиков. В национальных исторических мифах обязательно присутствуют свои «триста спартанцев» — группа героев, дающих отпор многочисленным врагам. Непременная глава — стойкая оборона крепости, заканчивающаяся почти всегда гибелью всех ее защитников. Бреду (1625) называли голландской Троей, Севастополь (1854) — русской Троей.

В Новое время излюбленным эпизодом героического повествования был взрыв порохового погреба, когда под обломками погибали и отважный гарнизон, и ворвавшиеся в укрепление враги. В России наиболее известные примеры — осада Смоленска в 1611 году и взятие горцами укрепления Михайловское на Черноморской береговой линии в 1840 году. При этом героическое вступало в противоречие с техническим, но последнее всегда уступало и решительно выводилось за скобки.

Сомнения в достоверности сведений о последних часах легендарных защитников сродни святотатству, но азы пиротехники доказывают: для того чтобы дымный (черный) порох, использовавшийся до конца XIX века, не выгорел в течение нескольких секунд огромным факелом, а именно ВЗОРВАЛСЯ, нужны особые условиях. В пушках и ружьях пороховой заряд с этой целью (выстрел — мини-взрыв) забивали войлочным пыжом, а в минах, заложенных под стены, порох помещали в специальную камеру (горн), вход в которую также плотно закрывали (забивка). Использование погреба по его прямому назначению предусматривает свободный доступ к местам хранения, а также наличие вентиляции, немыслимой без отверстий в стенах и кровле. Совмещение места хранения боезапаса и подрывного заряда совершенно невозможно. Горящая свеча или факел в руках героя, кидающегося в пороховой погреб, — красиво и поучительно, но крайне сомнительно с точки зрения минного дела. Заложенный заряд минеры поджигали с помощью специальных приспособлений, проводящих огонь через вышеуказанную забивку. Ни в Смоленске, ни в Михайловском таких устройств не было. При осаде Троице-Сергиевой лавры в ходе одной из вылазок русским удалось ворваться в минную галерею поляков и поджечь горн. Поскольку осаждающие не успели сделать забивку, вся сила взрыва обратилась в сторону поляков и нанесла им немалый урон. Такой же фокус проделали турки во время Азовского похода 1695 года. В романе Алексея Толстого «Петр Первый» этот эпизод изображен следующим образом: «Внезапно под стеной крепости земля поднялась бугром, раздался тяжелый грохот, из распавшегося бугра взлетел, раскидываясь, косматый столб огня, дыма, земли, камней, бревен, и через минуту все это начало валиться на русские окопы. Дунул горячий вихрь. С шипеньем неслись горящие бревна до середины лагеря. <…> До полутораста солдат и стрельцов, два полковника и подполковник были убиты и поранены. На войска напал неописуемый ужас. Когда развеялась пыль, увидели нетронутые стены и на них бешено хохочущих турок».

Не обходятся героические нарративы без «человека из народа», о способности которого на подвиг до самого подвига мало кто и думал. Такого воина часто наделяют чувством юмора и незаурядной смекалкой. Женщина-воительница, ребенок (подросток) — герой, мужественный старец, мудрый и талантливый военачальник — все эти образы мы видим в самых разнообразных текстах о войне.

Биографии военачальников, а также людей, совершивших подвиги, очень похожи на жития святых. Редкий текст обходится без слов о предопределенности будущих деяний (тяга к интеллектуальному и физическому развитию, высокая нравственность, разные знамения). Согласно законам житийной литературы, где нередко люди с дурным поведением осознавали свои грехи, искупали их различными подвигами, павшим на поле брани «дозволялось» до героической гибели совершать дурные поступки. В житиях не допускалось ничего, что могло бросить тень на образ святого, когда он таковым становился. В биографиях полководцы и герои становились непогрешимы после событий, обеспечивших им место в энциклопедиях.

На всех текстах о боях и походах лежит тень межнационального и межгосударственного соперничества, что актуализирует военную историю, подталкивает к тенденциозной интерпретации сведений, почерпнутых из источников различного происхождения. Изучение вооруженных сил и их действий — одно из самых политизированных направлений исторической науки. Общество и власть настороженно воспринимают любые уклонения от безоговорочного прославления отечественного ратного прошлого.

Последнее обстоятельство вкупе с сакрализацией ратного прошлого оказало определяющее влияние на важную особенность военной историографии — практически полное отсутствие в ней такого направления, как источниковедение. Как известно, для изучения российского Средневековья огромное значение имеют летописи — сочинения XI—XVIII веков. Их всестороннее исследование произвело на свет множество работ, сформировало целую дисциплину — летописеведение. То же самое можно сказать о внимании к свойствам других документов (мемуары, эпистолярия, различные виды деловых документов и т. д.).

Но все ныне существующее источниковедение имеет сугубо «штатский» характер. Военно-историческое сообщество упорно уклоняется от изучения материалов, лежащих в основе текстов о боях и походах. Редкие публикации источниковедческого характера выглядят полезными «лоциями» в океане документов как опубликованных, так и хранящихся в архивах. Они помогают найти нужные материалы, но не анализируют их свойства.

Такое огромное белое пятно в источниковедении трудно объяснить чем-то, кроме вышеупомянутой сакральности многих составляющих военной истории. Мало кто полагает возможным и корректным исследование чудотворных икон, мощей святых и различных «явленных чудес» с использованием современного научного арсенала. В период подготовки к 100-летнему юбилею Отечественной войны 1812 года жесточайшей критике подвергся автор статьи, усомнившийся в том, что именно Денис Давыдов являлся основателем партизанского дела. Сомнения родились при анализе служебной переписки, тогда как аргументы критиков основывались на тезисе о недопустимости посягательства на святое.

Отчасти по вышеназванной причине военная историография тоже не блистает работами аналитического характера. Отдельные публикации, а также соответствующие разделы в монографиях представляют собой, по сути, библиографические справки, снабженные комментариями различной пространности. Разные позиции по одному и тому же вопросу для ученых «гражданских» специализаций — ситуация совершенно нормальная. Налет священности на картинах и персонах ратного прошлого придает неканоническому варианту военно-исторического исследования налет еретичности со всеми вытекающими последствиями. В связи с этим публичную полемику специалистов по истории войн можно уподобить спору священнослужителей по вопросам религии в присутствии верующих, что совершенно немыслимо.

Описания войн занимают одно из самых видных мест в национальных исторических мифах. При упоминании Бразилии у людей возникают ассоциации, которые никак нельзя назвать милитаристскими (кофе, футбол, карнавал и т. п.). Но при чтении «Истории Бразилии» (автор — Роша Помбу. Rocha Pombo. «Historia do Brasil»), написанной в конце XIX века, выдержавшей десяток изданий и являвшейся долгое время учебником для местных вузов, создается иная картина. Из 350 страниц, посвященных прошлому страны с момента высадки первых европейских колонистов до 1890-х годов, более трети посвящены военным конфликтам разного характера и масштаба, в которых участвовали бразильцы. И это — история государства в Латинской Америке, удаленной на тысячи километров от полей сражений Тридцатилетней и Семилетней войн, от войн за испанское и австрийское наследство, от Северных и Наполеоновских войн, терзавших Старый Свет! На площадях возвышаются памятники великим бразильским полководцам и флотоводцам. Флагманам бразильского флота традиционно дают название «Риачуэлло» в память о победе 10—11 июня 1865 года над флотом Парагвая.

В России государство привыкло к поклонению, принимающему порой совершенно религиозный характер. В результате войн из-под гнета иноверцев были освобождены православное население западных губерний (украинцы и белорусы), христиане Кавказа (армяне, грузины). Войны с Турцией способствовали созданию независимых христианских государств на Балканах (Греция, Сербия, Черногория, Румыния, Болгария). Все это являлось основой представления о России как о защитнице и покровительнице христианства в целом и православия в особенности.

Длительное пребывание страны в состоянии войны оказало огромное влияние на формирование национального самосознания. Это во многом объясняется тем, что важнейшие переломные события либо приходились на время войн, либо даже в известной мере вызывались ими к жизни. Смута начала XVII столетия связывалась в коллективном сознании с изгнанием из Москвы поляков; неразделимы Северная война 1700—1721 годов и эра Петра Великого; Отечественная война 1812 года и Крымская война 1853—1856 годов и современниками и потомками воспринимались как рубежи между эпохами. В. Г. Белинский писал: «Двенадцатый год был великой эпохой в жизни России. По своим следствиям он был величайшим событием в истории России после царствования Петра Великого. <…> Можно сказать без преувеличения, что Россия больше прожила и дальше шагнула от 1812 года до настоящей минуты, нежели от царствования Петра до 1812 года». Само слово «Отечество» приобрело смысл военного пароля. Россияне осознали себя сразу народом-победителем, освободителем Европы. Разгром наполеоновской армии называли одолением Антихриста.

Автор «Медного всадника» не случайно назвал Петербург военной столицей. Человека, прибывшего в город морем, встречали бастионы Кронштадта, форты в Финском заливе, боевые корабли. Приехавший по сухопутным трактам следовал мимо триумфальных арок в честь побед над французами, персами, поляками и турками. Топонимика имперского центра, его памятники неустанно напоминали о победной поступи российской армии, о славе ее флота. В «Объяснении к историческим планам столичного города Санкт-Петербурга с 1714 по 1839 год» указано, что в 1839 году каждое четвертое капитальное строение принадлежало военному или морскому ведомству. В подавляющем своем большинстве эти здания благодаря своим фасадам, «приятным взгляду», включены в список архитектурных памятников. Несмотря на сугубо утилитарное назначение фортификационных сооружений, казарм, цейхгаузов, госпиталей, корпусов военно-административных и военно-учебных заведений, строившие их архитекторы (нередко очень известные) старались по возможности придать им привлекательный вид. Стройные ряды марширующих войск, краски мундиров, бравурная музыка военных оркестров мало кого оставляли равнодушным.

Особая роль войны как «купели» государства в историографии и коллективном сознании объясняется целым рядом причин. Победа — средство легитимации, поскольку одержавшие верх в вооруженной борьбе тем самым получают право на политический выбор. Потери на пути к этой победе рассматривались как жертва, принесенная на алтарь государства. Поскольку при образовании государств обычно происходили события, для положительной оценки которых требовалась этическая эквилибристика, война была востребована как традиционный образ очистительного пламени. Очень удобным являлось и обращение к войне для сознательной ретуши «неудобных» политических сюжетов, поскольку «она всё списывала», а кровь всё смывала.

Национальная история в целом — героизация, обожествление национального исторического опыта. Имена героев, названия мест, где происходили судьбоносные для страны или нации сражения, обычно составляют знаковый, символический ряд, который обозначает контуры картины прошлого в том виде, в каком его воспринимает массовое историческое сознание. Миф должен быть героическим, иначе он бессмысленный.

С древнейших времен все сакральное, все культовое должно быть величественным и красивым. Кумир отечественной армии А. В. Суворов, человек совсем не атлетического сложения, одержал победы, принесшие ему мировую славу, уже в почтенном возрасте. Но памятник в центре Санкт-Петербурга представляет статного римского воина. Рядом с музеем Суворова стоит другая бронзовая фигура, менее величественная, но гораздо более похожая на военачальника, который провел свои полки через Альпы. Примечательно, что в Интернете в отзывах о последнем монументе немало сетований по поводу недостатка величественности.

В 1893 году в Балтийском море, во время шторма, со всем экипажем затонул броненосец береговой обороны «Русалка» — безнадежно устаревший монитор, спущенный на воду в 1867 году и выглядевший на момент своей гибели весьма курьезно (как речная баржа для перевозки нефтепродуктов). В 1902 году в Ревеле поставили величественный памятник погибшим морякам. Скульптор А. Адамсон сумел с помощью различных художественных приемов создать впечатление, что «Русалка» представляла собой грозную плавучую стальную крепость.

Вооруженные силы — важнейший атрибут власти, сакрализация которой — обязательное условие политической устойчивости. Украшение культовых сооружений, храмовой утвари, одежды священнослужителей — явление, известное с древнейших времен. Священная фигура воина также требовала выделения с помощью ярких красок, блестящих элементов в вооружении и экипировке. Тому же способствовало то обстоятельство, что всегда и везде мужчина-воин занимал более высокое положение в обществе, чем мужчина-землепашец или мужчина-ремесленник. В социумах, делившихся на сословия, те, для кого военное дело становилось главным занятием — «человек с ружьем», — занимали самые высокие ступени. Практически везде главным средством выделения знати из общей массы населения являлась военная служба. Высокий социальный статус опять же требовал всеми видимых и всем понятных символов власти, богатства и силы.

Простолюдины, оказавшиеся в рядах вооруженных сил, становились слугами монарха, что также должно было отразиться на их внешнем виде. Красивый мундир сразу отделял их от бывших собратьев по классу. Действенным рекламным приемом вербовщиков, подпаивавших в трактирах потенциальных наемников, было облачение будущего солдата в расшитый мундир, после чего тот легче соглашался на роковую для себя подпись в контракте. Осознание себя «государевым слугой» было для солдат важной составляющей самоуважения. Несмотря на невысокий статус отставников в русской деревне, дорогого стоило появление среди односельчан в красивой парадной форме. Армия обречена была быть цветной, поскольку она была ГОСУДАРСТВОМ, а человек, принявший присягу, не мог походить на черный люд, то есть на тех, кто носил некрашеную одежду.

В Новое время, когда муштра стала важной частью военной технологии, когда различные построения-перестроения на поле боя приобрели огромное значение, стали создаваться завораживающие картины синхронного и ритмичного движения огромных людских масс в одинаковой одежде под музыку. Сражения (по крайней мере, их начальный этап) и учения выглядели красочными церемониями. Не случайно военные парады заняли столь важное место в официальных празднествах, а разного рода презентации военного могущества стали важными датами национального календаря.

До установления господства дальнобойного и скорострельного оружия (вторая половина XIX века) разноцветные мундиры входили в инструментарий управления войсками. Цвет и покрой служили для определения своих и чужих. Военачальники визуально определяли ситуацию на поле боя, без получения донесений своими глазами видели, какие полки подошли к линии огня, какие наступают, какие отходят. Историки, изучающие униформологию, написали огромное число работ о военной одежде. И в этом океане специальной литературы не удалось обнаружить монографии или обстоятельной статьи, где мундир был бы представлен как текст с интерпретацией бесчисленных изменений покроя, цвета, аксессуаров и т. д. Нет ответа на вопрос: что и кому авторы всех этих бесчисленных мелочных и радикальных изменений хотели сказать?

Мундир — не простая одежда. Он, подобно гражданскому костюму, скрывает наготу, защищает от холода, указывает на социальный статус владельца, на его этническую и конфессиональную принадлежность. Мундир вмещал в себя массу символов, что придавало ему особый статус: лишение мундира являлось синонимом лишения чести. В военное время одежда солдата становилась его единственным жилищем, поскольку другого крова над головой у него часто не оказывалось. Это жилище должно было быть по возможности прочным, удобным, теплым и сухим. Кроме того, мундир становился не только повседневной, но и рабочей одеждой, соответствующей требованиям ратного ремесла. Но именно две последние функции униформы до середины XIX века бестрепетно приносились в жертву красивости.

Разного рода эстетизация стимулировалась тем, что даже во время войны большие массы военнослужащих оказываются вне зоны боевого поражения (разного рода тыловые службы, а также части, которым по разным причинам не довелось скрестить штыка с противником). Особенности ратного дела XVIII—XIX веков были причиной того, что главные армии сталкивались с противником только на полях генеральных сражений или в боях, не заслуживших такого названия. В более или менее постоянном боевом соприкосновении находились отдельные авангардные (арьергардные) группировки, главной задачей которых было избежать внезапного удара противника по основным силам. Эти группировки высылали в сторону неприятеля дозоры, которые рапортовали о перестрелках и стычках с аналогичными вражескими отрядами. В результате подавляющее большинство солдат и офицеров, даже находившихся непосредственно на театре военных действий, не были в ситуации переднего края, главными особенностями которого были ежедневная и даже ежечасная угроза жизни и необходимость применения оружия. Отсутствие дальнобойной артиллерии сужало линию этого переднего края до нескольких сотен метров. Исключение составляли осады крепостей, но в них по определению участвовали сравнительно небольшие контингенты.

Во время Русско-японской войны 1904—1905 годов длительное пребывание на расстоянии эффективного поражения приобрело иные масштабы, а в 1914—1918 годах в связи с развертыванием окопной войны постоянного ожидания смерти от пули или снаряда избегали только те, кто находился в глубоком тылу. Другими словами, даже во время войны до начала XX столетия флот и армия жили в формате мира. Сухопутные силы при этом очень редко находились в походе, вне места постоянной дислокации, испытывая все неудобства бивуачной жизни, особенно в холодное время года.

Вооруженные силы предназначены для активных разрушительных действий, но в промежутках между этими действиями (а промежутки эти измеряются часто годами и десятилетиями) они пребывают в состоянии весьма условной готовности. Армия в мирное время и в военное — совершенно разные социокультурные комплексы, объединенные одним и тем же составом действующих лиц. В текстах о войнах обязательны рассуждения о качестве подготовки к ним (почти всегда критические) в самых различных сферах, называются даже конкретные виновники. Но все филиппики в адрес недальновидных и узколобых руководителей бессмысленны.

Подготовить войска к боям можно только методом максимального приближения учений к таковым. Бой — это реальная гибель, ранения и разрушения, что применить для приобретения устойчивых навыков никому не придет в голову. Надо помнить также о безумной дороговизне войны как таковой, и маневры по мере приближения к реальности двигались в сторону ошеломляющего удорожания.

Война и парад — своеобразные полюсы, и практически все, ориентированное на смотр, совершенно непригодно для боя. В первую очередь это касается одежды, поскольку эффектный внешний вид крайне плохо совмещается с практичностью. Армия преображается на войне, поскольку ничтожное число элементов мирного времени приспособлено к войне. Армия мирного времени — это своеобразная тара, в которой хранится та заготовка, из которой куется боевой меч в огне боевых действий.

На эстетизацию военного дела огромное влияние оказало развитие военных технологий. Цветной мундир, выделяющий воина на фоне окружающего мира, был уместен, пока «штык молодец» доказывал свое неоспоримое преимущество над «пулей дурой». Когда же кусочки свинца полетели далеко и точно, а солдат, даже не очень умелый, стал делать несколько выстрелов в минуту, яркая униформа превратилась в отличную мишень. Тогда же, в последней трети XIX века, произошла настоящая революция в артиллерии. До этого времени снаряд, посылаемый в сторону врага, заключал в себе ровно столько энергии, сколько в него заложили при выстреле из орудия. Чугунное ядро разносило вдребезги всё на своем пути, но на расстоянии в три-четыре метра от места его падения неукрытый человек находился в полной безопасности. Порох как взрывчатка был очень слаб, начиненные им бомбы наносили заметные повреждения только при собственном большом весе (50—80 кг), а стрельбу ими из мортир с большим преувеличением можно назвать прицельной.

Изобретение мощных взрывчатых веществ и взрывателей позволило создавать фугасные снаряды, которые теперь довольно точно летели в цель и при попадании освобождали огромную разрушительную энергию. Единственным спасением от стрелкового и пушечного огня стало укрытие в укреплениях, не выступающих над уровнем земли, то есть в траншеях и блиндажах, которые легко уподобить норам. Ни о какой красоте мундира в таких условиях не могло быть и речи. И дело не только в полной невозможности сохранить чистоту одежды, но и в том, что окопная война в принципе представляла ИНУЮ военную культуру, мало имевшую общего с той, которая веками формировалась на открытой местности.

Но и до того, как линию боевого столкновения стало невозможно представить без окопов, военный на бесчисленных батальных картинах крайне редко соответствовал собственному облику. Без единого пятнышка на белых панталонах и белых перевязях, с сияющими кокардами на киверах, в однотонных синих или зеленых мундирах — такими военные предстают после маршей по грязным дорогам, ночевкам у костра, под открытым небом после всех перипетий, боев и походов. На параде и в бою солдаты были в одних и тех же мундирах, только в первом случае униформа несколько дней приводилась в строгое соответствие с уставными требованиями, а во втором — вид одежды служивых зависел от многих факторов (возможность ремонта, погодных условий, качества ночлегов и пр.). Так, солдаты во время Кавказской войны XVIII—XIX веков из-за перманентных боевых действий не имели времени для ухода за мундиром, который к тому же оказался малопригодным для тамошнего климата и реальностей. Кроме того, из-за фактического паралича интендантства (удаленность от центров снабжения, разбросанность полков по труднодоступным точкам и пр.) получить обмундирование было крайне трудно. Генерал И. П. Лазарев жаловался главнокомандующему на Кавказе Кноррингу в рапорте от 11 марта 1802 года, что подчиненные ему войска своим видом компрометируют Российскую империю: «…как бы полк ни был выучен и выправлен, но имея мундиры все в заплатках, как цирюльничьи кисы, а некоторые пощеголеватее егеря, хотя и сделали для себя по достатку мундиры, другие же половину оных, а третьи одни рукава, отчего и выходит, что дыр нет, но весьма на них скверно смотреть. Шляпы похожи на блины, а не на тот вид, который должны иметь; половина в сумах и с ружьями, другая же со штуцерами и подсумками — пестрота довольно обезображивающая фрунт». Полковник Ф. Ф. Бартоломей, прибывший из столицы для инспекции на Кавказ в 1826 году, написал в своем отчете: «Люди не выправлены, не обучены, и только мундиры, изредка надеваемые (ходят здесь большей частью в разорванных шинелях, бурках, архалуках, в черкесских шапках и проч.), заставляют иногда догадываться, что это должны быть солдаты». Немногим лучше выглядели полки и на европейских театрах военных действий. В «Записках» А. П. Ермолова есть эпизод, когда для царского смотра раздели почти догола один батальон, спрятали его в лесу и таким образом насобирали более или менее приличную одежду для другого батальона. Поручик Н. В. Яшвиль писал родным 28 ноября 1877 года из Болгарии: «Странно как-то видеть офицеров лейб-гусарских, преображенских, флигель-адъютантов и т. д., валяющихся в грязи и вообще далеко не имеющих парадного петербургского вида». Фронтовые фотографии русских офицеров во время Русско-японской войны 1904—1905 годов свидетельствуют, что о строгом соблюдении формы мало кто заботился.

Кроме батальных полотен военных можно увидеть на жанровых картинах, причем фоновые пейзажи исключительно летние. Только в березки-васильки можно органично вписать царского слугу во всем его мундирном великолепии. Конечно, кое-что декоративно-отличительное можно было навесить и на шинель, но она (будучи в сознании образом-символом чего-то серого и однородного) никак не могла занять почетное место в изображении воина-героя. Важно и то, что зимняя одежда по определению не может быть парадной. Военная эстетика требует того, чтобы форма сидела на военном человеке точно по фигуре (в облипку). Надо помнить также, что не только в бою, но и на парадах воин представляется борцом за светлое дело. Поэтому мундир должен выглядеть не просто красиво и привлекательно, но и естественно, как вторая кожа, складки на которой нежелательны. Шинель и вообще все зимнее в таком случае мешали созданию нужного образа.

Есть основания полагать, что все жанровые картины, посвященные армейской повседневности XVIII — начала XX века, отражают реальность примерно так, как знаменитый фильм «Кубанские казаки» иллюстрировал жизнь советской колхозной деревни: лакированная бутафория и верноподданнический восторг. Немалое число жанровых «армейских» картин справедливо называть групповыми портретами. Подавляющее большинство полотен — презентация униформы (прежде всего парадного варианта) со всеми ее деталями, а люди играют своеобразную роль манекенов для такой презентации. При изображении кавалерии используются конные манекены — лошади на картинах ставят передние и задние копыта строго по линейке, хвостами не машут, головами и гривами не трясут.

Исподнее (и опять же определенное уставом) белье у солдат было некрашеным. Поэтому, когда они изображались без кителей и даже (крайне редко!) без форменных панталон, эти детали, потаенные от взора на парадах, блистали невероятной белизной, вызывая ассоциации совершенно правильные в плане благонамеренности. Даже когда воинство выполняло земляные работы, где невозможно не запачкаться, рубахи оставались белоснежными и гладкими (ангелы, как известно, не потеют).

Картина А. И. Ладюрнера «Расквартирование солдат в деревне» (1843) — одно из редких изображений армейской повседневности, реальность которой можно допустить лишь при условии, что здесь изображена подготовка к визиту какого-то очень высокого начальства с включением в программу инспекции общения с обывателями. Лошади вычищены до блеска и оседланы, уланы в полной парадной форме, крестьянки в лучших сарафанах, деревенский дед с нарядными внуками. Двор подметен, как плац, на небе — легкие облака, чтобы не жарко, но и без дождя.

Следует помнить, что поддержание униформы в приличном виде требовало от солдата громадных усилий. В 1820 году усталость от беспрерывной поправки обмундирования стала одной из важных причин волнений в лейб-гвардии Семеновском полку, так напугавших правительство. Адмирал И. И. Шанц вспоминал, какими мерами достигался порядок на кораблях русской эскадры во время блокады Дарданелл в 1829 году: «Как само мытье белья, так и полоскание его производилось у нас рано утром, при скудном свете фонаря, оснащенного огарком сальной свечи; и для мытья его и одной или двух палуб, несмотря на холодную погоду, будили команду в половине 4-го часа. Мы же, вахтенные начальники, желая пощеголять друг перед другом, старались во что бы то ни стало иметь к 8 склянкам не только белье и койки развешанными, но и мытье палуб оконченным и снасти по местам, а потому гнали мытье белья безмилосердно, и хотя выносили несколько фонарей для освещения при мытье его, но по большей части оно все-таки происходило в темноте, почти ощупью. После такого мытья его в соленой воде Средиземного моря и полоскания в такой же воде, легко представить белизну или чистоту его, и, так как белье это развешивалось, напитанным грязной соленой водою, то легко себе вообразить, что запах мыла с примесью грязи и сырость от соленой воды оставалась в нем навсегда, а нижние чины оттого и днем и ночью были как бы одетые солью — днем имея ее на белье, а ночью — в койках».

Запах мыла составлял ничтожную часть в чудовищной вони, царившей в недрах парусников прежде всего из-за особенностей технологий XVIII — первой половины XIX века. Деревянные детали постоянно гнили, несмотря на защитные средства, среди которых господствовала смола. Вода, попавшая внутрь корпуса сквозь различные щели, пушечные порты и грузовые люки, стекала на самое днище, откуда ее невозможно было откачать без остатка. Несколько литров «настойки» на дохлых крысах легко могли отравить воздух внутри стопушечного корабля. Кроме того, в этот букет вливались «ароматы» подпорченной провизии, остатков груза и перевозимого скота. В помещениях для экипажа стоял стойкий дух десятков и даже сотен грязных тел: работать матросам приходилось почти ежедневно до седьмого пота, а мыться только на берегу, поскольку подогрев воды на деревянном корабле — крайне трудная задача.

Таким образом, восхищающие взгляд парусники, столь привлекательные на полотнах Айвазовского и других маринистов, при «наведении на резкость» производили иные впечатления.

Командующий Черноморским флотом М. П. Лазарев в откровенном послании своему другу А. А. Шестакову сообщал, что добрая половина эскадры оказалась бы неспособной к крейсерским операциям в Средиземном море, если бы таковые потребовались в ходе борьбы с египетским пашой в 1833 году. Ли-
нейный корабль «Париж» грозил развалиться при свежем ветре, на другом линейном корабле, «Пармене», так деформировался корпус, что зажало руль, и только матросская смекалка позволила вернуть кораблю управляемость. Мачты на этом судне оказались настолько гнилыми, что одну проткнули насквозь железным шомполом. Негодными в письме знаменитого флотоводца названы корабль «Пантелеймон» и фрегат «Штандарт», который от сильной течи едва не затонул.

«Войска, прибывшие в десант, были мало способны к действию, в особенности к движению. Они состояли из вновь сформированных полков, наполнены большей частью изнуренными рекрутами, немалым числом порочных людей и определенных в службу за бродяжничество. <…> …их наполнили людьми из резервов, которые, по обыкновению, воспользовались случаем, чтобы сбыть все, что у них худшего. Они отдали много людей неспособных, беглецов, и даже безжалостно наполнили отплывающие полки солдатами, которые были одержимы хроническими болезнями. <…> Большая часть офицеров состояла из молодых и неопытных людей. <…> Дурной состав пехоты был причиной побегов, которые усиливались по мере того, как люди более знакомились с окрестностями», — писал генерал Н. Н. Муравьев, руководивший той же Босфорской операцией 1833 года по военно-сухопутной части.

Эстетизация военного дела вообще и войны в особенности в значительной мере возможна потому, что имеющиеся в распоряжении человечества средства отражения действительности ограничены словесными образами и изображениями, выполненными в разной технике. Нет возможности воспроизвести акустическую атмосферу, а также запахи, веявшие над местом действия. Редкий читатель военно-исторических трудов или посетитель картинной галереи когда-либо в жизни ощущал даже миллионную долю того, что попытался описать корреспондент, оказавшийся на передовой во время осады Порт-Артура в 1904 году: «Большие жары, стоявшие в августе и сентябре на всем Ляодунском полуострове, повлияли на быстрое разложение трупов убитых, и люди, занимавшие передовые траншеи, должны были, помимо прочих ужасов, страдать от трупного запаха непогребенных товарищей; это было так невыносимо, что полковые врачи стали выдавать часовым на передовых постах мешки, пропитанные аммиаком, что давало им возможность нести караул, и все-таки на некоторых пунктах невозможно было выдерживать более получаса…»

На батальных картинах обычно изображено несколько павших воинов, но они не обезображены смертью. На восьмой выставке передвижников (1880) публика увидела живописное полотно Васнецова «После побоища Игоря Святославича с половцами», которое затем стало частью коллекции Третьяковской галереи. Поле буквально устлано мертвыми телами, лежащими в различных картинных позах. Изображение, разумеется, совершенно сказочное, поскольку в древности еще не остывший труп раздевали донага, так как одежда и обувь представляли значительную ценность. Еще больше стоило оружие и доспехи, являвшиеся лучшим трофеем.

Совсем иначе (в реальности!) выглядело место жаркого боя Русско-японской войны 1904—1905 годов: «Со времени Бородинской битвы еще никогда не было скучено столько убитых на таком тесном пространстве <…>. У многих убитых, особенно среди японцев, сраженных при подъеме на крутой скат горы, зубы были стиснуты и лица их хранили следы дикой решимости. Убитые японцы имеют страшный вид, так как их лица после смерти становятся зелеными, что придает им неестественный вид <…>. Все пространство от русской линии траншей до гребня высоты представляло картину не поддающуюся описанию: на протяжении последних 40 ярдов штурмовые колонны были встречены не только ружейным и орудийным огнем, но и сотнями ручных гранат; убитые и раненые, павшие возле гребня, буквально были растерзаны на куски сосредоточенным огнем русской и японской артиллерии — ни один человек не уцелел. Склоны высоты были усеяны разрозненными частями человеческих тел, черепами, клочками человеческого мяса, разорванными частями туловища <…>. В одном углу разрушенного блиндажа <…> человек 12 русских солдат сидели, прислонившись к стене, со скрещенными на груди руками, а их заряженные винтовки были приставлены к стенке. Ни одного из них нельзя было принять за убитого, казалось, что они заснули; на некоторых не было заметно и следов поранения. По-видимому, они были убиты силой взрыва крупного снаряда, не будучи им задеты <…>. Часто ручные гранаты и снаряды, разрываясь, сжигали на людях всю одежду, и многие трупы лежали совершенно оголенные».

Само выражение «защитник Отечества» подразумевало, что перед нами человек, наделенный исключительно положительными свойствами: красивый, умный, смелый, дисциплинированный, одетый в красивую униформу. Если эта персона носила офицерский мундир, к вышеперечисленным качествам добавлялось благородство, распорядительность и честность. Понятие «военный» неотделимо от понятия «дисциплина», но требования к уровню последней понижались по мере удаления от столицы. В Петербурге, например, в отличие от Владикавказа, были невозможны случаи, когда офицер, напившись до беспамятства, самовольно уходил с дежурства, буянил на гауптвахте, катался по городу на извозчике в компании шарманщика, врывался в квартиру полковника, поносил его последними словами и в результате по суду, принявшему во внимание его состояние и боевые заслуги, получал шесть месяцев ареста и денежный штраф в размере месячного жалованья. За такие «художества» в столице можно было сгинуть на каторге и считать помилованием разжалование в рядовые без выслуги, с отправкой служить куда-нибудь на дальнюю границу империи. В Александринском театре группа офицеров-гвардейцев (1838 год) вмешалась в ход спектакля: им не понравилась судьба, уготованная сценаристом красавице-героине. Один из них предложил даме прямо на сцене свою руку и сердце, в то время как его товарищи с шумом ловили за кулисами насмерть перепуганного «злодея». Импровизация публике не понравилась, и представление прервали. Шалуна-корнета отправили тем же чином в армию.

Но подобные картины можно назвать цветочками. Только во второй половине XIX века армию стали переводить в казармы, а в 1876 году отменили отбывание так называемой постойной повинности натурой. В первой половине XIX века бо`льшая часть русских войск располагалась не в казармах, а на постое в домах обывателей на основании квартирной (постойной) повинности и только на лето перемещалась в лагеря. Военные не особенно церемонились с населением даже в так называемых коренных русских губерниях. Полковник Гельман в 1841 году получил в подарок от жителей городка Кимры (Тверская губерния) в подарок золотую табакерку с надписью: «За тихое и спокойное квартирование Ямбургского уланского полка». Там, где военный видел перед собой «чужого», его поведение становилось откровенно «оккупационным». Генерал А. Ф. Ланжерон так описал бесчинства служивых: «В Малороссии, в завоеванных областях и в особенности в Польше, русский солдат является бичом своего хозяина: он распутствует с его женою, бесчестит его дочь, выгоняет хозяина из его постели и иногда даже дома, ест его цыплят, его скотину, отнимает у него деньги и бьет его непрестанно. <…> Солдат должен кормиться сам тем, что отпускает ему казна; но обычай удержал верх, и крестьянин кормит солдата вместе с собой и позволяет ему его муку продавать или получать деньгами <…>. <…> …каждый месяц и перед выходом из мест квартирования должны собирать крестьян, опрашивать их о претензиях и отбирать у них подписки. Если они довольны (что бывает редко), то они выдают их вполне охотно, <…> и солдатские провиантские деньги частью поступают в артель, а частью в карманы полкового и ротного командиров. Если же крестьяне недовольны, их поят вином, <…> напаивают, их ласкают, и они подписывают. Если же, несмотря и на все это, они отказываются подписывать, то им угрожают, и они кончают тем, что умолкают и подписывают. Если жалобы таковы, что их невозможно затушить, то входят в соглашение с помещиком или капитан-исправником; этот последний должен быть защитником крестьян, но он всегда держит сторону полковых командиров, которые или платят ему, или делают подарки».

Генерал Г. М. Армфельд в июне 1810 года подал на высочайшее имя записку о проблемах размещения войск в Финляндии: «Политические и военные причины, вероятно, требуют, чтобы по деревням стояли войска, но мой долг ознакомить с неудобствами и последствиями такого постоя для будущего, если это должно продолжаться: не говоря уже о том, что крестьянин, и без того всегда дурно и тесно живущий в этих краях, стеснен и задыхается в своей избе от присутствия большого числа солдат, которых не в состоянии сдерживать самая строгая дисциплина, его семейство развращается, эпидемические болезни учащаются, а венерические распространяются настолько, что со временем будут заражены все последующие поколения и народонаселение незаметно начнет вымирать. Кроме того, при сильном огне, который надо разводить для печения хлеба солдатам в печах неудовлетворительной постройки, загораются деревни, и число пожаров возрастает, увеличивая жалобы и нищету бедняка…»

По мнению А. В. Головнина, министра просвещения (1859—1866) и одного из реформаторов эпохи Александра II, русские в Финляндии в большинстве своем были «не в состоянии внушить большого уважения и сочувствия к России», поскольку были представлены в основном армейскими и казачьими офицерами, «малообразованными и нередко нетрезвой жизни».

В 1878 году царицынский градоначальник жаловался военному министру на поведение Дагестанского конно-иррегулярного полка, отправленного из Ставрополя к западной границе: «Нижние чины полка производят страшные беспорядки и насилия; ходят толпами по лавкам и базару, берут у продавцов насильно провизию и фрукты, не платя денег, и если от них начинают требовать за товар деньги, то наносят побои, обнажают оружие с угрозами…» О том, что такое поведение определялось не столько национальными чертами, сколько общим отношением военных к гражданским, говорит тот факт, что в городе Радоме (130 км от Варшавы) в грабежах «особо отличились» три рядовых Дагестанского полка по фамилии Петров, Хомченко и фон Лоде.

Если в мирное время бесцеремонность военных как-то старались удержать в каких-то рамках, то «война всё списывала» и поведение войск на своей земле мало чем отличалось от того, что они творили в чужой. Российские жандармы сообщали о последствиях прохода российской армии, отступавшей от Севастополя в 1854 году: «…все деревни в окрестностях лагерей находящиеся, или те, где наши войска проходили, совершенно опустошены; все сады уничтожены, господские дома ограблены, все в них перебито, переломано, некоторые даже сожжены казаками, которые, сверх того, расхитили экипажи и продавали их за бесценок или увозили в полки <…>. Причиною то, что от всех частей войск посылаются фуражиры по окрестностям; они забирают все бесплатно и при этом случае, конечно, грабят».

Мало похожими на «христолюбивое воинство» выглядели российские мобилизованные на войну. Призыв на службу с давних времен имел свой особый ритуал — рекрутское гулянье, основными компонентами которого являлись безудержное пьянство и разного рода бесчинства. Сбор в одном месте нескольких тысяч таких «гуляющих» был большим испытанием как для властей, так и для местных жителей. В городе Щигры Курской губернии пьяная толпа запасных бродила по улицам с пением и музыкой, требовала от зажиточных обывателей денег и в случае отказа угрожала грабежом и насилием. Вологодский губернатор распорядился закрыть винные лавки в городе и в окрестностях на 25 верст. Писатель В. В. Вересаев был свидетелем того, как запасные терроризировали Тамбов: «Город все время жил в страхе и трепете. Буйные толпы солдат шатались по городу, грабили прохожих и разносили казенные винные лавки. Они говорили: „Пускай под суд отдают, — все равно помирать!“ Вечером за лагерями солдаты напали на пятьдесят <…> баб и изнасиловали их. На базаре шли глухие слухи, что готовится большой бунт запасных».

Еще более трудной оказалась демобилизация. Офицер, воевавший в Маньчжурии, так описал этот процесс: «Необходимо было как можно скорее отправить на родину запасных, которые считали, что с окончанием войны и их воинские обязательства пред царем и отечеством прекращались, и с этого времени они считали себя свободными <…>. В предупреждение развития пьянства торговля водкой в районе расположения войск была запрещена, и вслед за этим начала быстро развиваться тайная продажа <…>. День ото дня запасные стали развязнее в своих отношениях с офицерами, перестали отдавать им честь, не исполняли их приказаний, и все это происходило безнаказанно. У лошадей одного из высших чинов корпуса ночью отрезали хвосты, у другого разломали колесо экипажа <…>. Наконец начались открытые угрозы перебить всех офицеров. У запасных отобрали ружья под тем предлогом, что их надо отправлять в Россию, и, закупорив их в ящики, отправили в Харбинский склад <…>.

Запасные потребовали выдать им полный комплект зимней форменной одежды, которую многие из них пропили по дороге. На каждом этапе они требовали выдать новые валенки и полушубки и снова их пропивали. На станциях, где скапливалось несколько эшелонов, происходили всякого рода пьяные безобразия. Ни офицеры, ни жандармерия не могли ничего поделать, да и старались не попадаться на глаза буйствующим нижним чинам».

Эстетика войны резко изменилась практически одновременно с переменами в технологии боевых действий, в тактике и стратегии, в самоощущении человека на поле боя и в тылу. Прологом окопной, принципиально новой войны стала оборона Севастополя в 1854—1855 годах. Не случайно рассказы Л. Н. Толстого, участника этой эпопеи, стали важным шагом в деэстетизации боевых действий, в обнажении их отвратительных сторон. Уже через полвека события 1914—1918 годов коренным образом изменили представления о войне как о таковой в военно-техническом и в антропологическом, человеческом измерении.

Когда господствовало холодное оружие, противники различали цвет глаз друг друга, могли сказать, какого цвета глаза они навсегда закрывали. Поскольку рубяще-колющее оружие являлось основным смертоносным инструментом для поражения противника, приходилось прикоснуться к нему!

Когда в ход пошли мушкеты, дистанция действенного выстрела стала такой, при которой видны только белки глаз. Было даже такое правило при стрельбе из гладкоствольных ружей — палить, когда видны белки глаз. Появление дальнобойных винтовок привело, по всей видимости, к некоторой психологической разгрузке: пулю посылали не в человека, лицо которого было достаточно различимо, а в далекие фигурки.

Огнестрельное оружие — первая и самая распространенная машина, преобразующая один вид энергии в другой: тепловую (сжигание пороха в стволе) в кинетическую (придание ускорения пуле или снаряду). Правда, разящий клинок, уже в виде штыка, еще долго сохранял свое значение, утрачивая его по мере усовершенствования ружья. Но винтовка — тень поединка, дистанционного, искаженного, но все-таки поединка. Один человек одним выстрелом поражал одного человека. А Первая мировая война стала временем массового применения автоматического оружия — пулеметов. Два человека (оптимальный состав пулеметного расчета) обслуживали самостоятельно действующий механизм, который нужно было только запустить, направить и затем остановить.

В начале XX века стрельба на расстояние 300—500 метров уже была обычной практикой, когда целью была едва видимая «обезличенная» фигурка, очень похожая на ту, которая выставлялась в тире. Далеко в прошлом остались времена, когда ценность боеприпасов и проблемы их доставки позволяли солдатам заработать копеечку, собирая ядра на поле боя. Уже в Русско-японскую войну канониры не скупились на выстрелы, а в 1914—1918 годах артиллерия в буквальном смысле слова перепахивала позиции противника так тщательно, что пехота с трудом пробиралась по рыхлой земле, проваливаясь в нее по колено. Человек-воин даже не удостаивался «звания» противника: гаубицы уничтожали «позиции неприятеля».

Еще до того, как снаряд из тяжелой гаубицы доносил смерть и разрушение до места своего назначения, он на большом пространстве от точки падения наводил ужас на все живое особым, жутким, ни с чем не сравнимым звуком. Такая сцена есть в романе Алексея Толстого «Хождение по мукам»: «…вдалеке, в небе, возник рев, надрывающий, приближающийся, точно с неимоверной быстротой летел зверь, разрывая рылом темноту, и ткнулся где-то, и вдалеке за сараем рванул разрыв, затрепетала земля. Забились лошади, звеня недоуздками. <…> В беззвездном небе вырастал второй звук, длился, казалось, минуты две, и где-то совсем близко, за сараем, по эту строну сарая громыхнул второй разрыв, выступили черные конусы елей, и опять затрепетала земля. И сейчас же стал слышен полет третьего снаряда. Звук его был захлебывающийся, притягивающий… Слушать было так нестерпимо, что останавливалось сердце».

В 1914 году Европу опешили, и Европа опешила. «Опешить» — устаревшая переходная форма глагола в значении «лишить лошади, сделать пешим». Европа была опешена войной в смысле «лишена кавалерии» и в смысле «приведена в растерянность, ошеломлена». Оба эти значения связаны. Со времен изобретения стремени — важнейшего элемента сбруи (всадник получил необходимые три точки опоры) — конница обрела в бою ряд преимуществ перед пехотой. За несколько веков сформировалось представление: рыцарь и рыцарство — это конница, военная элита — это конница, красавец-военный — это кавалерист, памятник полководцам и правителям — лучше конная статуя. Со времен, когда вооруженный человек сел на лошадь, формировался огромный, сложный комплекс кавалерийской субкультуры. И вот разом кавалерия ушла с поля боя и унесла с собой весь этот комплекс.

В мире пулеметов и фугасов боевому коню не осталось никакого места. Проекция тела у лошади в три с лишним раза больше, чем у человека, и, соответственно, в три раза выше вероятность поймать пулю или осколок. Человек способен распластаться на земле, вжаться в нее под обстрелом, лошадь это не умеет делать. Солдат может выжить после тяжелейших ранений и даже вернуться из госпиталя в строй. Раненых лошадей почти всегда пристреливали, поскольку лечить их практически невозможно. Лошадь проявляет силу и выносливость только при бережном к себе отношении. Само по себе выражение «лошадиное здоровье», по сути, весьма сомнительно, поскольку эти животные страдают от нарушений режима поения, от инфекционных заболеваний, в холодное время легко простужаются, требуют ухода за копытами и теми частями тела, которые натираются упряжью. А все это было далеко не всегда возможно в условиях фронта. Многие участки прифронтовых дорог и Первой и Второй мировых войн источали жуткий смрад от лошадиных трупов. Считается, что за время войны 1914—1918 годов погибло около восьми миллионов лошадей. Конь из боевого товарища превратился в тягловый скот, его местом на фронте стали артиллерийская упряжка и обозная фура. Бравых драгун и улан перевели в пехоту по обе стороны фронта.

Одна из важнейших функций кавалерии — разведка и охранение своих боевых порядков от взглядов неприятеля. Когда фронт оказался четко маркированным траншеями и проволочными заграждениями, отпала нужда в конных разъездах. Гораздо больше сведений мог получить наблюдатель в корзине, подвешенной к «колбасе» — аэростату, висящему на высоте нескольких десятков метров и позволяющему заглянуть вглубь вражеских позиций.

Деэстетизация войны в начале XX века сопровождалась радикальными переменами в представлениях о стоимости человеческой жизни, имущества, жилья. Большинство солдат по обе стороны фронта в 1914—1918 годах — жители российских, французских, германских, итальянских сел со схожими представлениями о жизненных ценностях. Уничтожение огнем урожая или жилища, смерть лошади, кончина односельчанина были для них событиями, надолго запоминающимися прежде всего из-за своей редкости. Селянину до войны не приходилось в один день хоронить более одного человека! На фронте солдат видел сотни разрушенных домов, обочины дорог были завалены конскими телами, до горизонта тянулись поля, где пшеницу сожгли на корню. Каждый бой оставлял после себя массу мертвецов. Людей зарывали десятками в общих могилах. Фронтовики убеждались в том, что цена собственной и чужой жизни — действительно копейка, что уничтожение имущества — не грех, за которым немедленно и неминуемо последует Божья кара.

Сидение в окопах многократно ускорило процесс деэстетизации войны, наметившийся еще в середине XIX века, что оказало огромное влияние на этику человека в мундире. Сверхтрепетное отношение к соблюдению правил службы, к поддержанию форменной одежды в чистоте и в уставном виде — не генеральская мания, а основа дисциплины, без чего не может существовать регулярная армия. Небритый, грязный, оборванный нижний чин, не имеющий возможности в окопе или в блиндаже вытянуться в струнку перед полковником, гораздо ближе к условной «линии неповиновения», чем его товарищ, не отступавший в довоенное время ни на йоту от буквы уставов. Не случайно консолидированное мнение генералитета: «Война солдата портит». Конечно, в боях и походах служивый из механической, но одушевленной куклы превращался в человека, действительно владеющего ратным искусством. Но при этом он обретал собственный опыт, трудно отделимый от собственного мнения, в нем рождался скепсис в отношении того, что в него вколачивали командиры в мирное время.

Оловянные солдатики до игры в них лежат в коробках и ничего не требуют. Живые военнослужащие в мирное и военное время ежедневно (!) требуют обеда, а их лошади — сена и овса. Всем им нужны кров, дрова для отопления и приготовления пищи, здания для размещения цейхгаузов, мастерских, повозок, боеприпасов и т. д. Эти помещения надо строить-ремонтировать, военные грузы перевозить, а всю эту деятельность документировать. Не будет преувеличением: на движение каждой казенной копейки в армейском хозяйстве расходовалась как минимум капля канцелярских чернил.

И вот эту сторону военного дела эстетизировать и сакрализировать очень трудно, если не сказать невозможно. Она малопривлекательна, поскольку тут солдаты и офицеры, те, кому уготована роль «архангелов», появляются на авансцене совсем не в белых одеждах, а во всем затрапезном, сильно поношенном и не всегда стиранном. Слуга Божий должен быть человеком высоконравственным, чурающимся преступных поступков, в нем не должно быть ничего, что можно расценить как торжество дьявола. И здесь реальность вооруженных сил могла сильно огорчить историка, желавшего представить армию и флот как собрание праведников.

Прежде всего военные затруднялись исполнением заповеди «Не укради». Народ даже родил поговорку: «Сам солдат честный, да шинель у него — воровка». Материалы военных судов свидетельствуют, что и офицерам случалось позорить свои погоны банальными кражами имущества обывателей. Хищение же
государственной собственности, то есть казнокрадство в различных формах и масштабах, вообще не считалось большим грехом.

Высшие чины получали взятки от подрядчиков, служащие среднего звена не упускали своей доли в процессе распределения государственного добра, а нижние чины пользовались тем, что плохо лежало в прямом и переносном смысле этого слова. По свидетельствам одного из мемуаристов начала ХIХ века, «похищение казенного имущества практиковалось в таких обширных размерах, что в частной продаже в портах медь, железо, паруса и такелажные принадлежности обращались почти исключительно казенные, и торговля ими велась совершенно открыто. При внезапном осмотре 32 лавок в Кронштадте было обнаружено казенных вещей на 86 тысяч рублей». Морской врач, прибывший на службу в Черноморский флот, сразу заметил, что лучшие дома в Севастополе принадлежали тем, кто имел «прикосновение» к казенным суммам (интенданты всех рангов, смотрители складов, подрядчики и т. д.).

Генералы и адмиралы проявляли завидную креативность в создании схем перевода государственных денег в собственные карманы, формировали, по сути, организованные преступные группировки, которые годами действовали по замысловатым, но очень эффективным схемам, в которые вписывались не только тыловики, но и строевые и штабные офицеры. Свои ходы были у чинов менее высоких рангов. Медники и кузнецы армянского города Александрополя (ныне — Гюмри) успешно боролись с конкурентами не только благодаря своему мастерству. У них был доступ к дешевым металлам благодаря близости огромной одноименной крепости, где легко было легально и нелегально приобрести железо, медь и химикаты.

Самой доходной операцией была закупка всего необходимого для армии и флота, а для приближения этого действия следовало создать условия, убедить начальство в необходимости поставок. Прекрасным вариантом становилось небрежное хранение наличного казенного добра. В одном из рапортов, которыми в начале 1904 года (война с Японией) было буквально завалено Военное министерство, говорилось: «В 74 и 75 парковых артиллерийских бригадах, стоящих в Оренбурге, вся конская амуниция совершенно никуда не годна: кожа настолько перегорела, что расползается при малейшем усилии и разрывается при ушивках, во время починки; нагайки отлетают от кнутовищ при взмахе ими ездовых; после каждой проездки амуниция приходит в такой вид, что ее нельзя вновь запрячь без предварительного большого ремонта; деревянные ленчики седел ломаются; путлищные ремни рвутся. Словом, конская амуниция парковых бригад представляет собой имущество, которое нельзя даже продать на вес по совершенной непригодности. Даже металлические части, как то: крюки, пряжки — ломаются вследствие глубокой ржавчины на местах соединения с кожей. <…> При таком состоянии конской амуниции парки не могут выступить в поход. Не в лучшем состоянии находится инструмент кузнечный, ковальный, шорный, столярный, конская принадлежность, коновязь и все остальное артиллерийское имущество…»

При этом разветвленный и недешевый контрольный аппарат, созданный для борьбы с подобными явлениями, оказался совершенно неэффективен отчасти из-за принципиальной слабости бюрократического надзора, отчасти из-за корпоративной и ведомственной солидарности. В 1828 году Николай I поставил во главе морского ведомства А. С. Меншикова, совершенно некомпетентного во флотских делах, но одновременно не имевшего никаких обязательств ни перед одним военным моряком, что полностью развязывало ему руки. Этот нетрафаретный шаг был продиктован ужасом императора не только от вскрывшихся злоупотреблений, но в большей степени от картины того, как эти злоупотребления маскировались вышестоящими ведомственными инстанциями.

Для рассмотрения особо громких дел создавались специальные комиссии, материалы которых попадали на стол императора. Так, в 1808 году группа особо доверенных чиновников попыталась разобраться в неслыханных даже для отечественного интендантства злоупотреблениях провиантмейстеров во время кампании 1806—1807 годов, когда армия просто голодала. 30 декабря 1816 года начала работать комиссия по злоупотреблениям в снабжении войск 1812—1814 годов. Царь признал «нужным исследовать причины настоящие сего нетерпимого беспорядка и, рассмотрев все действия внутреннего провиантского ведомства, открыть извороты злоупотреблений, произведшие столь великий общественный вред, дабы виновные почувствовали всю силу прещения законов и праведного гнева нашего». Однако радикальных улучшений не наблюдалось. Практически каждое десятилетие в военном и (или) морском ведомствах гремел скандал в связи с выходящими из ряда вон хищениями.

Навести хотя бы сносный порядок в интендантстве было практически невозможно, поскольку тому препятствовала бюрократическая машина, использовавшая изощренные и эффективные приемы блокировки любого надзора. Министр внутренних дел П. А. Валуев в своей знаменитой записке «Дума русского во второй половине 1855 года» писал: «Многочисленность форм составляет у нас сущность административной деятельности и обеспечивает всеобщую официальную ложь. Взгляните на годовые отчеты: везде сделано все возможное, везде приобретены успехи, везде водворяется, если не вдруг, то по крайне мере постепенно, должный порядок. Взгляните на дело, всмотритесь в него, отделите сущность от бумажной оболочки, то, что есть, от того, что кажется, и — редко где окажется прочная, плодотворная почва. Сверху — блеск, внизу — гниль».

Концентрация в одном месте большого количества холостяков, а также мужчин, не считающих по каким-то причинам себя обязанными соблюдать супружескую верность, неизбежно ведет к появлению центра торговли «живым товаром». Сексуальные подвиги — средство повышения статуса в мужских коллективах, коими являются воинские части. Французский историк Кристиан Бенуа назвал свою монографию о проституции как о неотъемлемой части армейской субкультуры «История неразделимой пары. Солдат и путана». В трудах медиков о распространении по миру венерических болезней главными действующими лицами выступают моряки, военные и проститутки.

В 1870-е годы среди женатых нижних чинов было только 5—6 % тех, у кого супруга проживала недалеко от места службы мужа, и большинство женатых солдат стояло перед нелегким выбором: во весь трехлетний период службы хранить супружескую верность или считать допустимой «продажную любовь». Почти две трети солдат не успели жениться до призыва. Примерно такая же ситуация была и в офицерском корпусе. Таким образом, войска были емким рынком для «живого товара».

В армии солдат оказывался вне социального контроля со стороны общины, не одобрявшей пьянство и сексуальные вольности. На службе он попадал в среду, где все это являлось обязательными признаками удальства. Стихотворение М. Ю. Лермонтова «Уланша», впервые опубликованное в 1860-е годы, своим сюжетом и своей неувядающей популярностью ясно показывает специфические интересы военных.

Военное начальство проституция волновала только как причина распространения венерических заболеваний и связанным с этим пребыванием нижних чинов в лазаретах. Поскольку данные болезни не оказывали существенного влияния на боеспособность, отношение к ним было своеобразное. На армейском сленге гонорею из-за ее симптомов называли «офицерский насморк» («гусарский насморк»). Сифилис признавался постыдной («дурной») болезнью, но в военной среде страдающие им не становились париями, для немалого числа он был косвенным признаком молодечества.

Генерал М. Д. Скобелев называл секс эффективным средством от цинги. Во время подготовки похода в Среднюю Азию в 1880 году на полях одного из докладов интендантов этот популярный в войсках полководец сделал пометку: «Вопрос о публичных женщинах является очень важным. Необходимо иметь прачек и вообще практиканток в тыловых укреплениях <…>. А для этого нужно их достаточное количество». Уже в Туркестане, чтобы вернуть боеспособность солдатам, измученным службой в «унылом» форте в пустыне, Скобелев приказал их «освободить от работ и дать стряхнуть болезнь и скуку, <…> в счет экстраординарной суммы, встретить их попойкой и в течение недели смотреть снисходительно на поведение, разумеется, в смысле дозволительного кутежа в кабаке и с девками».

Казань в последней трети XIX столетия прибрела сомнительную славу одного их центров «продажной любви» из-за большого числа офицеров и нижних чинов, которые служили в частях, расквартированных в городе и его окрестностях, а также в тыловых учреждениях образованного в 1864 году Казанского военного округа. В Севастополе — главной базе Черноморского флота в середине XIX столетия — «жриц любви» оказалось так много, что невозможно было пренебречь таким трудовым резервом в 1854 году во время лихорадочного строительства укреплений. К батарее, построенной ими для прикрытия 4-го бастиона со стороны Южной бухты, сразу пристало ироничное название «Девичья», закрепившееся в истории обороны города в годы Крымской войны.

Город Александрополь стал печально знаменит своими очагами разврата прежде всего благодаря своему большому гарнизону и тому, что летом в его окрестностях в летние лагеря собирались воинские части, дислоцированные в Закавказье.

В историографии и в баталистике читателям/зрителям представляется видимая, блестящая (и слепящая глаза) «вершина айсберга», а если использовать метафору театра — «сцена». Подобно тому как подводная часть ледяной горы никогда не видима, а редкий театрал бывал за кулисами, весь колоссальный мир, который именуется «тылом», практически никогда не попадает в поле зрения. Самое наглядное свидетельство тому: при существовании многих тысяч батальных полотен (бастионы, штыки, пушки, всадники, пехотинцы, знамена, полководцы в пороховом дыму) практически невозможно найти живописное изображение обоза, хлебопекарни, полковой кузницы, цейхгауза или конюшни. Многие тысячи полковников и даже генералов за всю свою карьеру нюхали порох исключительно на учениях, не говоря уже о нижних чинах и младших офицерах. Почти вся жизнь вооруженных сил многими поколениями проходила в казармах, на плацах и стрельбищах и только в исключительных случаях — на полях сражений.

Этот в разной степени милитаризованный быт очень трудно эстетизировать и практически невозможно героизировать, а поскольку эти два процесса обязательны при создании образа армии и флота, то внимание к тыловой части обречено на минимизацию. Здесь напрашивается сравнение с портретом. Все внимание — лицу, значительно менее — рукам, а прочие части фигуры оказываются не востребованы живописцами.

Подвиг совершается в процессе битвы, человек, причисленный к лику святых, как уже говорилось, до момента своего «просветления» мог грешить, причем жития этот этап его жизни стараются подавать без лишних подробностей. Поскольку в предвоенное время военные к подвигам только готовились, то и процесс этот в глазах историков, драматургов, художников и тем более поэтов особого внимания не заслуживал.