ПРОЗА МОЛОДЫХ

Александр Рязанцев

Анива

Рассказ

I

Шел дождь. Я сидел у себя в комнате и готовился к контрольной по геометрии. Холодные капли с силой бились об окно, пытаясь разбить стекло, чтобы прорваться внутрь и добраться до моей головы. Затылок чесался, и я то и дело проводил по нему грифелем карандаша. Мысли теннисными мячиками скатывались с плеч и падали на пол; левая нога пинала их, будто ракетка, и отправляла в пустоту.

Мама жарила рыбу. Из кухни доносилось бурканье телевизора. Я рисовал неровные танцующие треугольники, смотрел на них и видел кусочки жареной горбуши в панировке, лежащие на тарелке, украшенные рисом и морской капустой.

В дверь постучали три раза — с властной расстановкой.

— Да, ма… — начал я, но дверь уже открылась.

В комнату вошла мама — высокая и сухая.

— Паша, ну как ты тут, занимаешься? — Она смотрела на меня, близоруко прищуриваясь. На маме были шелковый свитер и любимое ожерелье из кораллов, которое она сделала своими руками. Мама была художницей и любую работу старалась выполнять хорошо — будь то акварельный рисунок морского конька или камчатские креветки в сливочном соусе.

— Да, вот геометрию делаю.

— Хорошо, — мама привычно читала названия книг, стоявших на полке над моей головой: «Моби Дик…», «Сказки южных морей», «Атлас мира». Она вечно что-то читала, особенно когда нервничала.

— Ужин через десять минут. Скоро папа придет.

Она задумчиво постояла, наблюдая, как я черчу треугольники в тетради.

В коридоре кто-то шумно три раза провернул в замке ключом. Дверь отворилась. Послышалось шумное оханье.

— А вот и он, — мама на секунду прикрыла глаза и устало вздохнула. — Собирайся.

Она еще раз задумчиво оглядела полку, стол, веснушки на моем лице и вышла из комнаты.

Я сразу понял, что будет дальше. Это случалось почти каждый вечер. Отец, профессор истории, возвращался с лекций полусонный, голодный; он ворчливо, но покорно снимал грязную обувь на коврике у входа. Впрочем, смысла в этом было немного: отец, крупный, неуклюжий, то и дело выходил за границы коврика, случайно наступая на чистый пол черными ботинками из кожзаменителя. Тут же появлялась мама, пахнущая специями, и начинала:

— Отойди! Опять грязь несешь в дом!

— Ничего страшного, — бурчал отец. — Я лишь немного наступил.

— Все равно теперь пол мыть! — раздраженно выдыхала мама. — Опять! Я ведь только утром помыла!

В ее голосе смешивались досада, усталость от быта и желание поскандалить.

— Не надо ничего мыть, — ворчал отец. — Все нормально.

— Нет! Не нормально!

— А я говорю, нормально! — он слегка повышал голос.

Их битвы продолжались недолго, минут десять; но каждое слово, брошенное необдуманно, впопыхах, било по сердцу, словно отбойный молоток; я пытался отвлечься, то взяв книгу, то открыв окно и слушая шум проезжающих машин, но родительские интонации — грубые, режущие, противные — долетали до меня сквозь закрытые двери и больно били по ушам.

— Дура!

— Сволочь!

— Да помою я уже пол!

Бой прерывался внезапно, будто недописанный до конца рассказ; из кухни раздавались лопающиеся, чавкающие звуки и доносился легкий дымок. Родители, забыв про ссору, торопливо бежали на запах, мама пыталась реанимировать сгоревшие котлеты, отец заливал горячую сковородку водой и пытался губкой оттереть гарь, прилипшую к дну. Спустя несколько минут снова раздавалось:

— Нет, ничего не будем заказывать, это дорого!

— Надо Пашу кормить!

— Свари пельмени!

— Это вредно!

Из-за здоровой пищи родители попортили себе немало здоровья. Впрочем, сегодня все обошлось без жертв: мама заранее сняла рыбу с плиты и, утомившись от ругани, оборвала спор на полуслове, в очередной раз напомнив отцу про его больной желудок.

Мы сели с трех сторон: отец в центре, мама справа, а я слева. Отец, весь вечер мечтавший о шипящих сардельках и банке «Кромбахера», сморщил покрытый веснушками нос и устало вздохнул. Мама осуждающе на него смотрела, изливая старые обиды и слегка сжимая в руке нож. Я аккуратно жевал горбушу, боясь проглотить косточку, и молча наблюдал за родительской перепалкой, неизменно начинавшейся, как только кто-нибудь открывал рот и съедал первый кусок.

— Опять эта рыба…

— Что значит «опять»?

— Надоело. Одно и то же.

— Сам тогда и готовь.

— Я работаю.

— Я тоже!

Отец хмыкнул.

— И сколько же картин ты написала?

Мама устало выдохнула:

— Три, — и уставилась в тарелку.

— А сколько продала? — отец отправил в рот еще один кусок.

Мама ничего не ответила. Она не прикасалась к еде. Несколько минут мы просидели в молчании. Я продолжал жевать, но старался делать это как можно тише. Горбуша на родительских тарелках остывала. Наконец отец вздохнул и сказал:

— Сами скоро как рыбы будем.

Потом молча встал из-за стола, надел старый бежевый плащ и вышел на улицу, под дождь.

Мы с мамой остались одни. Я с трудом проглотил кусок. Встал из-за стола, подошел к маме и неловко попытался ее обнять. Она молчала, в ее глазах стояли слезы. Только смотрела на меня — тем неуверенным, робким взглядом, который каждый раз пыталась спрятать. Мама стеснялась своих чувств. Потому начинала кричать. Или плакать.

— Мама, все хорошо, — я говорил тихо. — Ты сделала очень вкусную рыбу. Папа просто не в духе.

— Да, он устал, — мама вздохнула и рассеяно поправила прическу. Недавно она начала красить волосы — я находил в ванной неуклюже спрятанные тюбики. — Мы все устали. Надо съездить куда-нибудь отдохнуть. На море.

Она зажмурила глаза, словно чувствуя на лице лучи солнца, а не настенной лампы.

Рис на тарелках склеился.

II

Мы стали убираться. Мама перекладывала остывшую еду в пластиковые контейнеры и прятала их в холодильник, а я сортировал грязные чашки и тарелки в отсеках посудомойки. Мама включила музыку — «Форель» Шуберта. Классика ее всегда успокаивала. Отца тоже. Они и познакомились на вечере классической музыки — пришли в консерваторию пораньше, разговорились. И ушли последними — выплыли, легонько танцуя, как две форели, в городской поток.

Из грязной посуды осталась только моя кружка. Я взял ее в руки, привычно, как мама, прочел надпись — «Люблю горы и Сахалин». Вспомнилось — очередной круиз, шипящее море, соль на губах и свежая рыба каждый вечер в симпатичном ресторанчике. Отец готовился к лекциям по Русско-японской войне, а мама захотела посмотреть на местный маяк, Аниву. Как только она начинала о нем рассказывать, отец сразу морщился и махал руками.

— Туда ехать несколько часов, и это небезопасно. Маяк заброшен. Забудь.

Мама, вопреки обыкновению, не спорила. Просто улыбалась.

Мы долго собирались. Мама постоянно разбирала чемодан, пугаясь, что забыла цветные карандаши, а отец ворчал, что его ноутбук и тетради будут залиты красками. Впрочем, он быстро забывал про чемодан и начинал нервничать еще сильнее, вспоминая, что в конце месяца пришла премия, которую мама тут же потратила, купив билеты на дорогой круиз и поезд до Владивостока.

Отцу не особо хотелось ехать. Тем более еще и на поезде: он не мог спать в купе и чувствовал себя очень глупо, зажатый со всех сторон говорящими людьми. Впрочем, выбора не было: мама боялась самолетов и ездила только на поезде — ей казалось, что она погибнет в авиакатастрофе. Почему она так считала, никто не знал, в том числе и сама мама; отцу же, с детства знавшему французский, оставалось забыть вкус бордо на Лазурном Берегу, изредка позволяя себе выпить бутылку за чтением романа Бальзака.

На корабле отцу было скучно; целыми днями он либо гулял по палубе, либо сидел с книгой в руках, слушая шум волн, стук каблуков и женский смех. Каждый раз, когда корабль причаливал, мама начинала нас торопить, и отец либо устало соглашался и молча шел позади, либо замыкался в себе и задумчиво бродил по пляжу. Он гулял, вспоминал запылившиеся в голове даты, и мне каждый раз хотелось идти рядом, чтобы отцу не было одиноко. Но мама обижалась, брала меня за руку и вела по достопримечательностям в полном соответствии с заранее составленным списком — музей, сад, кафе. Первое время она злилась на отца, но затем успокаивалась, шутила и покупала мне пирожки с красной рыбой. Под конец, правда, мама начинала волноваться и торопиться, так как боялась, что мы опоздаем и корабль уйдет без нас. Мы поспешно возвращались назад, и каждый раз у трапа нас встречал отец. Он вежливо желал нам доброго вечера, гладил меня по голове и целовал маму в щеку, слегка щекоча ее усами. Затем мы поднимались на палубу и отправлялись в каюту, где нас ждали склоки, фрукты и наполняющиеся сувенирами чемоданы.

Поездка на Сахалин обещала быть такой же, как и все предыдущие, — нервной, познавательной, соленой. Такой она и оказалось — разве что соли было меньше, чем ожидалось. Мы пожили во Владивостоке, начиная день с закусок из камчатского краба и заканчивая «Птичьим молоком», потом сели на корабль. Мама ходила по палубе радостная, в предвкушении чего-то волнительного и очень для нее важного; отец боролся со скукой, листая книгу Василия Авченко о Дальнем Востоке и то и дело поглядывая на проплывающие мимо острова Аскольд, Кунашир, Итуруп. Отец, вопреки обыкновению, ходил на экскурсии — острова его привлекали больше, чем магазины и музеи. Он слушал экскурсовода, то и дело потиравшего пальцы от утреннего холода, и раздраженно цокал языком, когда тот допускал в своем рассказе небольшие исторические ошибки. Временами отец наклонялся и шептал мне на ухо: «Cлушай, это важно, потом в школе спросят». Я пытался, но ничего не выходило — факты, словно падающие с неба капли, дробно стукали по голове.

Мама совсем не слушала экскурсовода; она молча бродила по островам, держа в руках блокнот и карандаш, слушала морской шум и пыталась в нем разобрать морскую тишину. Когда что-то наклевывалось, она крепче сжимала в руке карандаш и делала очередной штрих. Я наблюдал за ней; иногда, устав от рассказов о ловле камчатского краба и позоре британской армии во время Петропавловской обороны, я подходил к маме и пытался незаметно заглянуть ей в блокнот. Та понимающе улыбалась, но ничего не показывала. Надо было закончить рисунок. Такое у нее было правило.

В последний день круиза, вечером, мама нас собрала. Ужин только закончился; я доедал остатки винограда, а отец заканчивал читать вторую за этот день книгу — «На японской войне» Викентия Вересаева.

Мама радовалась, как если бы увидела живого тюленя; в ее глазах играл огонек, а пальцы то и дело сжимали отсутствующий карандаш.

— Мы завтра едем на маяк! — довольно сказала она.

Отец, отвлекшись от книги, недовольно сморщил губы.

— Какой еще маяк?

Огонек в глазах мамы стал еще ярче.

— Я же говорила… Анива…

Отец вздохнул. Я проглотил последнюю виноградину и потянулся за ломтиком арбуза.

— Ты серьезно? — отец смотрел на маму, выпучив глаза.

Мама осеклась. Огонек уступил место привычной серости.

— Да, конечно, — осторожно произнесла она.

Я захрустел арбузом.

— Это не так трудно, — мама открыла карту в смартфоне и стала показывать маршрут. Отец молча слушал. Когда мама закончила, он просто встал и ушел, холодно произнеся напоследок:

— Ты могла сказать об этом раньше.

— Так я говорила…

Но отец уже не слушал.

Мы с мамой остались вдвоем. Я потянулся за еще одним ломтиком арбуза. Мама продолжала улыбаться. По ее щеке проплыла капелька влаги.

На следующий день мы причалили в Корсакове, маленьком морском городе, где в кафе подавали пюре с говяжьей котлетой. Там нас ждал Николай Степанович, проводник. Это был молчаливый крепкий мужик. Он нас довез на машине до села Новиково. Там посадил в лодку. И мы поплыли на маяк.

Аниву увидели уже через полчаса гребли. Он одиноко стоял на большой каменной плите, впитывая холод и соленые брызги.

Когда мы причалили, мама встала и, не видя ничего перед собой, пошла вперед. Отец, испугавшись, чуть не перевернул лодку, но с помощью Николая Степановича мы смогли помочь маме ступить на холодный мыс. Нас окружали камни. Мама, ничего не произнося, достала мольберт, карандаши, краски и взялась за работу. Отец, мельком глянув на маяк, стал расспрашивать проводника; тот курил и нехотя отвечал, сжав желтые зубы.

Я стоял и смотрел на разваливающийся маяк. На его крошащиеся под ногами ступени. Граффити «ОСТОРОЖНО РАДИОАКТИВНО» на изъеденной солью стене. Зеленый мох под ногами. Гнезда чаек с зеленоватыми яйцами. И глубокую, абсолютную пустоту в мертвом глазе потухшего фонаря.

Родители не смотрели друг на друга. Мама сосредоточенно рисовала, а отец прохаживался недалеко от лодки и что-то тихо говорил. Маяк же ничего не делал. Просто молчал и наблюдал. Подсказывал. Предупреждал.

И я побежал. По камням, по мху и ступеням. Позади слышались крики, топот, хрип. Я бежал дальше. Взбирался по веревкам. Перепрыгивал через ступени. Бился руками и ногами о камни. Пока не забрался на самый верх.

Я видел море, его пену и глыбы, зеленые пятна на воде, что сливалась с угасающим закатом. Море казалось безмятежным и в своей неподвижности таило беспощадность. Я не видел ни одного корабля, кроме нашей лодки, одиноко покачивающейся на волнах.

Анива наблюдал за мной. Я чувствовал его дыхание позади.

Кто-то схватил меня за руку. Я обернулся — отец. Он не кричал, просто смотрел мне в глаза, жадно вдыхая воздух. Потом, смахнув с красного лица капли пота, повел меня вниз. Мы часто останавливались, чтобы отец мог отдышаться. Его штаны были разодраны.

У входа стояли мама и Николай Степанович. Мама плакала, проводник хмуро рассматривал камни под ногами. Позади одиноко стоял мольберт.

— Обними мать, — строго сказал отец.

Я подошел к ней и неловко обнял. Мама крепко прижала меня к себе, ее руки дрожали, а горе холодным ветром пронизывало до костей. Мамины слезы стекали по лицу, смешиваясь с морской солью, которая оседала на коже.

Затем маму обнял отец. Он тихо что-то шептал ей на ухо. Его усы щекотали мамину мочку. Мы утопали в тишине, нарушаемой лишь плеском волн и гулом ветра.

— Пора возвращаться, — наконец сказал Николай Степанович. Лицо его было хмурым, но глаза выдавали неловкость.

Отец отпустил маму и вытер ее слезы со своих щек. Потом взял под руку и повел к лодке. Мы стали аккуратно спускаться со скал.

Пока Николай Степанович помогал родителям усесться, я в последний раз оглянулся на Аниву. Его пустой мертвый глаз внимательно за нами следил.

III

Воспоминания о круизе не отпускали. Я стоял в кухне, рассматривая чашку и вспоминая встречу с маяком. В кухне стало чисто. Мама, немного успокоившись, пошла в спальню работать над новой картиной. Я остался один. Придя в себя, убрал чашку в посудомойку. Потом вернулся в свою комнату, сел за стол и уставился в тетрадь. Раскрыл ее. Пустые страницы влекли меня, обещая покой. Я отложил учебник по геометрии и попробовал написать сочинение по русскому языку — о том, как провел прошлое лето. Про круиз. Родителей. Аниву. Но слова не шли.

Я встал со стула, прошелся по комнате, разминая ноги. Подошел к книжной полке. Стал рассматривать книги — прямо как мама. Диккенс, Куприн, Василий Ян… Книг было много, но мне нечего было читать. Я закрыл глаза, протянул руку, снял с полки первый попавшийся том. Открыв глаза, посмотрел, что попалось.

С зеленой обложки на меня смотрел белый маяк. Он стоял вдалеке, на небольшом острове, окутанном то ли дымом, то ли туманом. Что странно, ведь чуть дальше светило солнце, а морские волны безуспешно пытались проглотить гальку и песок. Уголки страниц были слегка загнуты; скорее всего, мама читала. На обложке было написано — «На маяк».

Я вернулся за стол, сел и начал читать. Свет настольной лампы мягко лился на шелестящие страницы. Сердце билось все быстрее. Я пытался понять, что творится в романе. Это было непросто — меня поглотил поток мыслей и образов. Герои романа (или, возможно, размышления?) почти ничего не делали; они думали, вспоминали, переживали, перескакивали с одной мысли на другую, затем погружались в былые ощущения — все это было правдой, все как в жизни. В моей жизни — конфликтующие отец и мать, мисс Рэмзи, художница Лили Бриско, не способная закончить портрет, и таинственный маяк, который так близко, — и никак до него не добраться.

Я закрыл книгу и поставил ее обратно на полку. Воздух был пропитан запахом дождя, проникавшим сквозь приоткрытое окно. Я подошел, чтобы закрыть его, но в последний момент замер, вглядываясь в уличный свет, расплывающийся в каплях воды.

Дождь залил все улицы. Вода поглощала соседние многоэтажки, превращая их в подводные камни. Тонули машины, магазины, светофоры и фонари. Вместо привычных сосен и детского садика я видел море, то ли серое, то ли серебристое, жадно проглатывавшее каждую каплю дождя. Над зданием старого кинотеатра, давно забывшего треск киноленты, возвышался Анива — высокий, серый, соленый. Я посмотрел в его глаз и увидел, что теперь он был живой. Из ржавого, покрытой мхом и грязью глаза лился свет, освещающий путь.

Отца в лодке я увидел сразу. Он был одет в тот же плащ, в котором вышел на улицу после ссоры с мамой. Ветер пытался сорвать с головы любимую шляпу, но отец этого не замечал — он плыл к Аниве, точно отмеряя силы для очередного гребка веслами.

Я открыл окно, и холодный ветер больно ударил в лицо. Попытался крикнуть — бесполезно. Отец греб дальше. С его бороды стекала морская вода.

Я снова посмотрел на Аниву, на те острые камни, к которым плыл отец. И увидел маму. Она стояла под дождем, все в том же шелковом свитере и любимом ожерелье из кораллов, и рисовала на мольберте. На холсте виднелись очертания Анивы — и одинокой лодки с безликим путником. Дождь смывал краски, и мама терпеливо начинала работу заново.

Я схватился за голову. Капли били по ней, будя слова, затаившиеся в сознании. Они крутились в танце, пытаясь выпрыгнуть из головы и отправиться в путь — туда, на маяк. «Завтра у маяка нельзя будет высадиться», «Споры, распри, несоответствия взглядов, заскоки — куда от них денешься, да только уж зачем с ранних лет…», «Ночь за ночью зима и лето, грохот бурь и стрелою жужжащая ведренная тишина…» — все эти фразы, только что прочитанные, оживали, убивая мои мысли.

Я закрыл глаза. Отец утонет — ну конечно, он давно утонул, сидит и читает. Странно. Почему не помириться с мамой? Для чего закрываться в себе? Грести во мраке, хотя твой свет — он прямо перед глазами. Для чего…

Я смотрю на море. Оно нескончаемо, словно слова, что бьются в моей голове. Я вижу отца — волны отбрасывают его лодку назад, но он, сжав зубы, только крепче хватается за весла. Мама работает. Она уверенно ведет кисточкой по холсту, и я понимаю, что пишет она мой портрет.

Из моих глаз льется свет. Лодка еще далеко от берега. Отец тяжело дышит, шляпа слетает с его головы и плывет по волнам, как перевернутый кораблик. Мама делает шаг назад и внимательно изучает картину, хмурясь. Волны с силой бьются о берег, и мама не слышит криков отца.

— Папа…

Я пытаюсь помочь, но мой крик растворяется в соли, пене и каплях дождя.

Свет становится ярче. Чайки летают вокруг маяка, крича. Со скал катятся вниз камни, шумно погружаясь во тьму, и мама испуганно оборачивается, заметив вдали лодку отца. Капли падают с неба и пропадают в море, подвластное Аниве. Он захватил мои родные улицы. Мое тело. Мою голову. Мои мысли.

Гаснущий свет лился из моих глаз, освещая путь в холодное море.