ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Александра Свиридова

Человек нашего круга

Киноповесть^[1]

Светлой памяти Риты Райт-Ковалевой

 

ПРОЛОГ

За окнами шумел Ленинградский проспект. В небольшой квартире, обставленной старой добротной мебелью, царила на стене инкрустированная перламутром гитара. Величественная старуха — известная исполнительница цыганских романсов Аза — подавала кофе. Ее визави был не виден в огромном кресле. Аза поставила серебряный поднос на стол, сдвинула коробку конфет, села и пригубила кофе.

— Ну, рассказывай, — сказала она, улыбнувшись. — Когда вылетаем?

— Я помою руки, — ответил гость теплым низким голосом и поднялся. — И все расскажу.

— Свет справа, если помнишь, — крикнула ему в спину Аза и кокетливо поправила прядь на лбу.

Она открыла конфетную коробку, в которой вместо конфет в ячейках хранились полудрагоценные камни. Из ванной донесся шум воды. Аза подбросила на ладони красивый рыжий камень, приподняла повыше — к свету, который лился от старой люстры над столом.

Вода так и шумела, когда Аза слегка дернула головой и откинулась на спинку кресла.

Выстрел был не слышен. Мужские руки ловко свинтили глушитель со ствола пистолета. Пистолет лег во внутренний карман пиджака. Следом пальцы несуетно выловили из ячеек конфетной коробки отдельные камни и отправили туда же. Щелкнул замок портфеля, и гость высыпал туда остальные. Скрипнула входная дверь, он вышел, и остался шум Москвы за окном.

 

На небольшом экране замерла картинка квартиры с гитарой на стене. В служебном кабинете на Петровке сидели в задумчивости мужчины в милицейской форме и вглядывались в экран монитора.

— И чтоб нигде ни разу лица не разглядеть? — с яростью сказал Один. Отмотал пленку, и снова открылась квартира Азы.

— Он так движется, будто знает, где камера, — с досадой поддержал Второй.

— Вот только фантазий не надо, лады? — осадил их рассудительный Третий.

Свистнула отматываемая пленка, ожила на экране Аза, квартира.

— Значит, так… Отслеживаем всех, кто сидел с ней.

 

В этот момент где-то в Европе за овальным столом председатель Международного олимпийского комитета постучал карандашом по микрофону и торжественно произнес:

— Местом проведения Олимпийских игр тысяча девятьсот восьмидесятого года избран город… — он выдержал паузу. — МОСКВА!

Раздались овации группы чиновников в одинаковых строгих костюмах.

 

А где-то в российской глубинке с высоты открылась Земля. С рыжими гребешками гор, зелеными проплешинами лесов, голубыми прожилками рек. Плотным тромбом в артерии реки блеснула идущая на нерест стая огромных рыб. Они напористо двигались, выдавливая тех, кто послабее, на берег. Брюхатые рыбины били хвостами по траве, таращили глаза, разевали в отчаянии рты, но не было вокруг ни души, чтоб прийти им на помощь и столкнуть назад в реку.

— Стоп, здесь отрезай, — скомандовал повелительный голос в монтажной, увешанной лентами пленки. Картинка на экране дернулась и замерла.

Вадим — симпатичный мужчина лет сорока, режиссер, держал хвост пленки в руках. Монтажер отрезала несколько кадров, склеила пленку, отмотала картинку назад, и рыба на экране бултыхнулась с травы в воду.

— Баба — страшная сила, — поежился элегантный мужчина в пиджачной тройке, директор картины, что стоял за их спинами.

— Где ты видишь бабу, Макс? — Вадим придирчиво всмотрелся в кадрик.

— А кто, по-твоему, икру метать идет?

— Да ну тебя, — отмахнулся Вадим. — Напугал. Я за этот пейзаж кровью платил, а ты — баба!

— Кому ты кровью платил? — насмешливо возразил Макс.

— Комарам! Тебе — только гран-мерси, Макс, — Вадим склонил голову в театральном поклоне. — Я эту экспедицию век не забуду.

Макс кивнул, принимая благодарность, и устало прикрыл глаза.

Так же — с прикрытыми глазами — Макс сел в постели дома. С трудом открыл их спросонок, когда в дверь позвонили, жена среди ночи зажгла свет, и два милиционера столбами стали в дверях квартиры.

— Ордер на обыск, — протянул лоскут бумаги один.

Макс прочел бумагу, коротко взглянул на жену. Она плакала, закрывая лицо руками, бормотала «Не знаю, не видела» и путалась в долгополом халате. Не переставая всхлипывать, жена сквозь пальцы посмотрела на Макса и встретилась с ним взглядом.

— Достань и отдай всё, чтоб дом не переворачивали, — сказал Макс спокойно.

Встал, прошел мимо ментов в ванную, а потому не видел, как жена достала из шкафа пачку долларов, спрятанную в белье. За шумом воды он не слышал, как менты разбудили соседей, поставили их, заспанных, в качестве понятых и при них пересчитали «зеленые». Подписали протокол, забрали деньги и присели. Макс положил зубную щетку во внутренний карман пиджака и набрал номер телефона.

— Вадим? — спросил он ровным голосом. — Утром поедешь с Юркой, доснимете без меня. Там все уплачено. Меня не будет. Не знаю, лет восемь, наверное. Сколько за валюту дают? — Повесил трубку, посмотрел на себя в зеркало в прихожей и получил легкий пинок: — Хорош любоваться!

Светало, когда Макса вывели на улицу. Милиционер распахнул дверь воронка и, хоть Макс вел себя безукоризненно, сильно въехал ему кулаком в лицо. Дверца захлопнулась.

 

Вадим трясся в тамбуре пригородной электрички, вглядываясь в унылые окраины Москвы. Наконец поезд замер, выпустив воздух из-под колеса. Вадим подхватил саквояж и тяжелый яуф с пленками. Улыбнулся провод­нице и вышел на перрон Курского вокзала. На Курском шла облава. Отряд милиционеров зловеще двигался по проходам зала ожидания. Попрошайки, пьяницы и бездомные бросились врассыпную. Запыхавшиеся менты догнали худенькую девчушку. Поволокли ее к выходу из вокзала. Вадим шел следом, смотрел, как девчушка вилась у них в руках и норовила укусить мента.

— За что вы ее? — нагнал он и хлопнул по плечу милиционера.

— А тебе что? — недружелюбно огрызнулся тот.

— Ты б не грубил, — осадил его Вадим. — Сюда смотри, — он по-факирски быстро раскрыл и закрыл красное удостоверение члена Союза кинематографистов.

— Город чистим к Олимпиаде, — неуверенно ответил милиционер, вывернув девчонке руку так, что та присела.

— Видишь? — Вадим прошуршал большой купюрой перед его носом. — Идешь за мной, сажаешь в мою машину, и город чистый, и день-знак твой, — заговорщицки сказал он и нарочито медленно пошел к стоянке машин на площади перед вокзалом.

 

В сумрачной квартире Вадима шторы были задернуты. На книжных полках лежал слой пыли.

— Ну зовут тебя как? — плюхнулся на диван Вадим.

— Мария, — сказала девчонка.

— Раздевайся давай, Мария, — сказал он без энтузиазма. — И марш в ванную.

— Я вам зачем? — испытующе исподлобья посмотрела на него Мария.

— Мойся, а там посмотрим. Надеюсь, горячая вода есть. Не бойся, не съем, — усмехнулся Вадим. — Ты откуда?

— Из Магнитки, — хрипловато ответила Мария.

— Землячка? — недоверчиво уточнил он. — А в Москву зачем притащилась?

— На актерский.

— Неужели так банально? Артис-с-ка, — процедил он насмешливо.

— А ты кто? — осмелев, спросила Мария.

— Режиссер, представляешь? Такая тебе козырная везуха выпала.

— Ой, вот только дурить не надо, — отмахнулась Мария и, осмелев, сбросила одежду.

 

В подмосковном Переделкино на затерянном в зелени уютном кладбище сидела на деревянной скамье у могилы маленькая старушка. Ловко снимала с куста дикой малины ягоды и собирала в кулек. Одну положила в рот, пожевала и сказала:

— Надо же — не помню, хоть убей.

— Что, Ба? — обернулась к ней рослая внучка Анна, что красила ограду.

— Как называется тот город на Волге? Там курьез был с оградкой. Таганка на гастроли приехала — и прямиком на кладбище. Алечка ведь, когда вернулась, поехала туда. Или Ася? Хозяева еще живы были, у которых Марина жила. Он сам ее с гвоздя снял. Потом, представь, тоже повесился. Они-то Алечке и сказали, что нас хоронили в правом углу кладбища…

— Кого нас, Ба? — возмутилась Анна.

— Эвакуированных, — спокойно пояснила Ба. — Таганские подались в правый угол, и вдруг голоса. А кладбище старое, никого давно не хоронят, а тут — глядь — барышни в комбинезонах, весьма мало скорбящие, оградку красят. И Алла Сергеевна спросила, что они, дескать, делают, и барышни ничтоже сумняшеся говорят, что артисты из Москвы приезжают, наверняка пойдут могилу Цветаевой искать, вот руководство и велело им могилу эту организовать, — закончила Ба и сорвала еще ягоду. — Хорошо, что ты выбралась, а то перед соседями неловко. Арсению и то — в кои веки — покрасили, а наши — как сироты…

— Уже не сироты, Ба, — Анна придирчиво оглядела ограду, нанося последние мазки. — Тряпку дай. — Она осмотрела свои грязные руки.

— А где я тебе возьму? — пожала плечом Ба. — Можешь вытереть о мой подол. — Она встала и приподняла край серой юбки, сделав книксен.

— Да ладно тебе! Дай газетку тогда.

— Свежую? — с легким сожалением подала Анне газету Ба. — Посмотри, нет ли там вождя.

— Есть. — Анна вытерла руки о групповое фото с Брежневым в центре, скомкала испачканный клочок газеты и бросила в траву.

— Нет на вас Берии, — укоризненно покачала головой Ба и втоптала комок в траву.

— Будет, — ответила Анна, закрывая банку с краской. — Пошли, а то электричку пропущу. Толик опять попрекать станет.

Они постояли у ограды, помолчали, глядя на серый косой камень, и побрели по тропинке прочь.

 

В добротном послевоенном доме на Соколе, в небольшой комнате с высокими потолками Толик — очкарик лет тридцати, похожий на Леннона, — тискал девчонку и что-то бормотал ей в ухо.

— А жена?! — спросила та.

— Да она на съемке или черт ее знает где! — Толик глянул на часы. Девушка запахнула блузку и рванула к двери. Толик выскочил за ней. Навстречу им поднималась по лестнице Анна с тяжелой сумкой.

— Привет, — поперхнувшись, сказал Толик. — Я Танюшку провожу…

— Познакомил бы, — откинула голову чуть назад Анна и смерила маленькую Танюшку с ног до головы оценивающим взглядом.

— Таня, это моя жена, — смущенно сказал Толик.

— Спешите видеть, один раз в сезоне, — кивнула Анна.

 

Охристая круглая земля, покрытая щеткой стерни после снятого урожая, горбатилась в объективе. Ее пристально оглядывал оператор. Остановился на группе людей внизу, что стояла на обочине степной дороги, задрав головы в небо. Туда, где между небом и землей каплей на кончике стрелы крана висел он, приникнув к камере. Оператор с неба махнул рукой.

— Снято! — крикнул в мегафон человек на земле, и разбросанные в поле фигурки людей бросились к автобусам, а стрела крана медленно поползла вниз, к земле.

Анна вжалась в оконное стекло, когда съемочная группа набилась в автобус.

— Кто такая? — спросил рабочий другого у нее за спиной.

— Авторша.

— Ну теперь твоя душенька спокойна? — подсел к Анне взмокший мужчина. — Убей — не пойму, зачем тебе такие общие планы. Кран гонять в такую даль, чтобы что?

— Офицеры при рядовых даже баб не обсуждают, — отсекла она, но, помедлив, добавила: — Мы вообще-то на планете живем. И ходим по ней — голые — без скафандров. А как в кино — так жмемся жопа к жопе. В кадре дышать нечем.

Анна махнула рукой и отвернулась к окну, за которым стояла пыль, поднятая автобусом.

 

На окраине Москвы на крыльце киностудии Анну ждал мужчина.

— Санечка, что-то случилось? — бросилась к нему Анна.

— Особо ничего, — поднялся он со ступенек и поцеловал ее. — Если не считать, что наши ввели войска в Афганистан…

Анна махнула группе, вцепилась в локоть Сани и повела его подальше от студии.

— Андрей Дмитриевич сделал заявление, его гонят на всех языках по «Голосу…». Начался бойкот Олимпиады. ОВИР отреагировал: пошли отказы на выезд в те страны, которые саботируют Олимпиаду.

— А тебе-то что? — перебила Анна.

— Мне предложено на выбор: в двадцать четыре часа уехать — или арест. Как когда-то Алеку: «Не хотите на Ближний Восток, поедете на Дальний…»

— Я была уверена, что это анекдот.

— Да уж! Нюшенька, умоляю, едем! Тут ничего не будет никогда. Это яма, черная дыра! Они завязнут в Афганистане, как англичане.

Он загородил Анне дорогу и стиснул ее ладони в своих руках.

— Во-первых, мы, а не они, — высвободила ладони Анна. — Во-вторых, я замужем.

— Знаю, — выдавил Саня. — Но я люблю тебя раньше их всех…

— Помню, — перебила его Анна. — Но женился на мне Толик. И я не декабристка, Саня. Ни за одним мужем не пойду на этап, ни за одну идею. Ахиллу мама перед битвой предлагала быть живым, но безвестным — пастухом на острове. Он выбрал стать героем. Мертвым, извини. Ты боец, а я не только не герой, но даже на роль жены героя не тяну.

 

В центре Москвы в Союзе кинематографистов Анна с листом бумаги в руке шла коридором, устланным ковровой дорожкой, и заглядывала во все двери. Нашла нужную, толкнула, буркнула приветствие и положила бумагу на стол перед пожилой женщиной.

— Правда, что ли? — спросила та, бегло глянув в бумагу.

— А чего такого? — недоуменно пожала плечом Анна. — Можно подумать, ты своего с бабой не встречала.

— Ну и что ж — сразу разводиться? — возмутилась та. — Может, это его коллега!

— Не сразу. Сначала сценарий добью — халтуру подкинули. А что коллега — так это в десятку: за соседним столом сидит. Оттуда и углядела, что мужик бесхозный. Пока что мне ночевать негде.

— Опять халтура… А что с твоим? Закрыли?

Анна кивнула.

— Ты ж, наверное, Колыму по-новой переписала?

Анна снова кивнула.

— Ну так к кому претензии?

— Нет у меня претензий.

— Год тема лежит, — похлопала женщина папку на столе. — Ивановские ткачихи. Госзаказ, хорошие деньги. Твои ровесницы…

— Я обсуждала с Валентиной, — Анна кивнула на стену соседнего кабинета. — Сказала, что, если мне покажут данные об абортах и самоубийствах в Иваново…

— Ой, не могу! — отмахнулась женщина. — Всё, забыли, вопрос снят.

— …и титры дадут сделать в стиле надписей в их сортире в общаге, тогда я ваша.

— Стой здесь, наша. — Женщина поднялась из-за стола, обошла Анну, выглянула в пустой коридор, крикнула: — Машину в Столбы задержите! — и вернулась к Анне. — А доброе что-нибудь можешь? Хоть пообещать этим несчастным девкам, что однажды…

— …приплывет принц под алым парусом, — закончила фразу Анна. — А лучше два.

— Чего стряслось, Михална? — заинтересованно выглянул из-за дальней двери молодой мужчина.

— Человека прихватишь, забросишь в Болшево.

— Понял, — кивнул тот. — А человек большой?

— Не меньше тебя, — ответила Михална, вернулась в кабинет и сняла трубку: — Алло, это Кардаш. Ужин один оставьте, сейчас подъедет наш сценарист. — Она положила трубку и посмотрела на Анну. — Всё, давай езжай. Большего сделать не могу, — развела руками Михална.

— Где взять большего, если сделали Болшево? — Анна устало улыбнулась.

— Совет можно? — спросила Михална. — Ты только в образ страдающей героини не входи, а то втянешься — и труба. И вообще, на будущее: если у тебя что случится — приходи ко мне. Я тебе расскажу, что у меня, и ты почувствуешь себя счастливой. Сын в капэзэ за соучастие, в котором не участвовал, дочь — вены вскрыла в очередной раз. Думаешь, мне интересно, что там у моего мужа? Мне б на работу смотаться да передачку свезти — то в тюрьму, то в Кащенко.

— Господи, — с неподдельным ужасом откликнулась Анна.

 

В подмосковном поселке в двухэтажном доме, похожем на старинную усадьбу, в редковатом лесу, стук дятла и пишущей машинки сливались в один монотонный стрекот. Анна сидела в маленькой комнате Дома творчества у открытого окна и стучала на бешеной скорости. В холле под ее дверью резались в преферанс немолодые мужчины интеллигентной наружности.

— Она должна быть миллионершей при такой работоспособности, — обронил Один.

— Ее не ставят, — не отрывая взгляда от карт, сказал Второй.

— Что, прям такая талантливая? — иронично спросил Третий.

— Не знаю, но, когда Параджанов сел, Госкино закрыло ее сценарий, обвинив в параджановщине.

— Ишь ты, — оторвался от карт Первый. — Как, говоришь, ее зовут?

— Анна Андреева вроде.

 

В сумерках пустого коридора Анна звонила по общему телефону.

— Будьте любезны, попросите Александра, — звонко произнесла она. — Тогда передайте, что звонила Анна. Что? Когда?! — вскрикнула она. — Какой ужас! Простите, примите мое сочувствие…

Она положила трубку. Невидящими глазами скользнула по лицам слушателей, сидевших в холле, и скрылась за дверью. Через минуту из-за двери снова донесся стук машинки.

— Какое бессердечное поколение, — воскликнула немолодая дама. — У нее жених умер, а ей хоть бы что!

— С чего вы взяли, что умер? — спросил Один картежник.

— Вы видели ее лицо?! — возмутилась дама.

— А с чего вы взяли, что жених? — спросил Второй.

 

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Евгения Жаленко вышла из машины. Рослая красавица пятидесяти с небольшим, с копной крашеных рыжих волос четким солдатским шагом вошла в Дом творчества. На строгом пиджаке с подложными плечами блеснула Золотая Звезда.

— В какой комнате Анна? — она пошуршала бумажкой, пытаясь разглядеть фамилию.

Кто-то назвал ей номер, и она поднялась на второй этаж. Без стука толк­нула дверь, за которой позванивала пишущая машинка.

— Ты Анна, что ли? — прямо спросила она.

— А ты?

— Я Жаленко. Слыхала небось?

— Еще вопросы есть? — не оборачиваясь, уронила Анна.

— Нет, — стушевалась та. — Буду снимать фильм. Мне сказали, что ты гений.

— Да, я распускаю такой слух, — обернулась Анна. — Тебе-то гений зачем?

— Сделай мне кино про меня, — выпалила Жаленко. — Генштаб армии дает деньги.

— Деньги — это хорошо. Про ночные полеты слышала. Но у меня тут кусочек остался, — кивнула Анна в машинку. — Неси пол-литра, если не пьешь. А если пьешь — неси свою норму. Выпьешь, расскажешь мне про себя, а там — решим.

— Шофера пошлю.

— Нет уж — тут через мостик недалеко. На среднего зрителя заодно посмотришь. Давай-давай, не маячь, — и Анна вернулась к машинке.

Жаленко отшатнулась от этого «ты», но стерпела.

 

За окном была ночь. Они пили, плакали, обнимались, похлопывая друг друга по плечу, что-то бормотали. Пустые бутылки ксилофоном позванивали на столе и под столом. Полуголые, они рухнули на узкую кровать и безобразно захрапели. Утром Анна держалась за голову. С трудом разглядела свои каракули и пометки на бумаге. С мокрого полотенца, прижатого ко лбу, капало на блокнот. Буквы расплывались. Кто-то коротко стукнул в дверь, внес поднос со стаканами черного чая и поставил на тумбочку у двери. Анна трясущейся рукой поднесла чай к губам, обожглась, сплюнула, подула и жадно хлебнула.

— У-ух! — выдохнула наконец она.

Жаленко, белая, как стена, в тонкой комбинации со сползающими бретельками, вышла из ванной и упала на кровать.

— Может, за пивком шофера послать? — жалобно спросила она.

— Да он умрет, увидев тебя такую. Потерпи малек. — Анна помахала полотенцем в воздухе, остужая, и снова прижала ко лбу. — Значит, так, — сказала Анна. — Настоящий фильм может быть только один — про неправдоподобно счастливую женщину. Потому что он будет про жизнь, которой нет. И у этой счастливой женщины, в жизни-которой-нет, будет полный Мир-Май-Труд: самый лучший старый муж Каренин, молодой любовник Вронский, прекрасные дети Сережи, замечательные внуки. И с таким вот внуком идет она в парк, и на детской площадке внук запускает самолетики. Бумажные. Она смотрит на них и вспоминает. Идет война… И, когда день кончится, и война там, в ретро, тоже кончится, и счастливая бабка со счастливым внуком побредут с детской площадки домой, придет такой дворник в фартуке с огромной драной метлой… Может, пьяный. Сметет эти самолетики, которые ему — мусор, и вместе с жухлыми листьями подпалит. И когда этот бумажный самолетик загорится, та — в ретрухе — в небе — тоже сгорит. На той самой войне. Заорет, горя заживо, и пеплом просыплется на землю… А дворник — такой глухонемой Герасим — сметет это все на со-во-чек… И ее, и самолет… Понятно? Потому что не выжили вы все там, — Анна повертела рукой в воздухе, — НЕ выжили. А что ходите незакопанные — так это временно. Женщина не должна убивать. А если убила, то всё — хана! Женщине давать жизнь надо, а не отнимать, понимаешь? У тебя дети есть?

Жаленко лежала, уткнувшись в подушку.

— Спишь, что ли, подруга? — толкнула ее в плечо Анна.

Подушка отлетела.

— Есть. Как подрос — всё поджигал. Куда ручку дотянет — туда спичку — чирк! Мы же только ночью летали. И понять, что попал, только по огню на земле… Пыхнуло — значит, попал… — захлебывалась она.

— Значит, я попала, — Анна вгляделась в голубой от воды и чернил листок, скорее похожий на акварель Кандинского, чем на текст. — Теперь можно и за пивом.

Она откинулась на спинку стула с чувством выполненного долга и закрыла мокрым полотенцем лицо.

 

Зеленая Жаленко в темных очках стояла у черной «Волги».

— Ты, конечно, гений, — твердо сказала она Анне. — Прапорщик свидетель, что я признаю`, — кивнула она на водителя. — Но такого кино Генштаб нам не даст. И слава богу: девчонки такого не простят, и народу такого не надо. Мы с девчонками так мечтали, чтобы кончилась война! — вдохновенно сказала она.

— Ага, а потом? — хмыкнула Анна.

— Это ж когда настало — потом? — протянула Жаленко. — Когда увидели, какой этот мир вышел, только и жалели, что не убило нас на той войне.

— Во-во, — кивнула Анна.

Жаленко села в машину, хлопнула дверцей, открыла окно и оттуда сказала:

— Ты вот что. У меня сценарий есть, утвержденный Генштабом. Дубовый. Я там тебе его оставила. Построгай чурочку…

— Нет, подруга. Подснежником ты себе кого другого наймешь, — покачала головой Анна и взялась за лоб.

— Сделай нас хоть немного живыми, — настойчиво продолжила Жаленко. — Мы же были живыми до того, как нас всех поубивало.

— Я сказала, нет.

— И роль себе выбери, дура! — выпалила Жаленко. — У меня нет другого способа тебе заплатить. Жить тебе негде, мне сказали в Союзе, а там гостиница оплачена до осени.

Анна развернулась и ушла в дом.

— На Черном море все-таки! — донесся крик Жаленко.

 

Анна сидела в светлой столовой Дома, когда перед ней вырос муж. Он с грохотом отодвинул стул и едва удержался на ногах.

— Голодный? — заботливо спросила Анна.

— Сытый, представь! — с вызовом ответил подвыпивший Толик.

— Танюшка накормила? — подколола она.

— Представь, есть женщина, которая способна сварить мне суп. И я на ней женюсь. Мне нужен развод. Немедленно, — он пошарил рукой за пазухой и снова качнулся.

— На всех, с кем спишь, не женишься, — сказала Анна, поддержав его. — Повремени малек, у тебя через полгода суп этот в горле встанет.

— А это уже не твоя забота.

— Да почему же? Я тоже супа хочу. Возьмите меня в семью, будем жить втроем: когда меня нет — она с тобой, а вернулась я — ей на выход. Суп может оставить. — Ласково улыбаясь, Анна вышла из-за стола. — В холодильнике.

— Ты не паясничай! — с вызовом сказал Толик, заплетающимися ногами следуя за Анной по гостиничному коридору. — Я застрелю тебя, если ты не дашь мне развод, понятно?! — выкрикнул он, едва Анна закрыла дверь. Картежники в холле под дверью замерли.

— Из чего? — фыркнула Анна в комнате.

Толик вытащил из-за пазухи нелепый пистолет.

— Дам-дам, не сомневайся! — подняла руки вверх Анна.

Он растерялся. Анна погладила его по голове и отобрала пистолет.

— Классная штука, где взял? — заглянула она в дуло.

— Гарпун купил для подводной охоты, — похвастался изобретательностью Толик. — Отпилил ножовкой и сделал.

— Вздремнул бы, а? — предложила Анна.

— Некогда мне.

— Ложись давай, — направила она пистолет на него.

— Ты чё, дурная? Он правда стреляет! — закрылся руками Толик.

— Ну и что? Ты ж не рыба, чтоб гарпуна пугаться. — Анна неожиданно ловко толкнула его на кровать, и он повалился. Она стащила с него куртку, расстегнула рубаху.

— Ты потише — там коньяк в кармане…

Анна достала фляжку коньяка, повесила куртку.

— Закрывай глазки, — провела она ладонью по его лицу, и Толик отвалился на подушку и заснул. Анна на цыпочках вышла в холл.

— Мы можем быть свидетелями, — поднялся ей навстречу один из картежников. — Товарищ Федотов, юрисконсульт Госкино, — представил он соседа.

— Это год как минимум. Мы всё слышали, — сказал юрисконсульт. — Пишите заявление.

— Спасибо, — протянула Анна. — Я сценарии пишу. Донос на мужа — не мой жанр.

 

В сумерках на перроне платформы «Болшево» отдохнувший Толик блаженно улыбался, обнимая Анну.

— Да, такой жены у меня уже никогда не будет. Но ты пойми, Танька не хочет быть любовницей. Она хочет женой.

— Иногородняя поди? — протянула Анна.

— Из Подольска, — кивнул Толик.

— Ей прописка нужна, а ты — дурак. Голодный.

— …в грязной рубашке, — оттянул ворот рубахи Толик.

— Я не фирма «Заря», — развела руками Анна. — Ты знал, когда женился.

— А ты думаешь, бескорыстно нельзя за меня замуж?

— Наверное, можно, — пожала Анна плечом. — Я же как-то вышла, дура. Знаешь, я должна свалить на съемку. Давай разведемся, когда вернусь? А то мне сейчас не в жилу срываться — хочу поставить точку в одной штуке.

— Когда ты раньше это говорила, я думал, ты меня дуришь — чтоб не ехать на дачу, а сейчас знаю, что ты не врешь. Ты на самом деле веришь, что поставишь точку, и мы поедем — к папе, маме…

Толик кричал ей в лицо. На них оглядывались. Электричка в сумерках высветила народ и пронеслась мимо. Перекрикивая стук колес, он закончил:

— Ты однажды поставишь точку и увидишь, что мы все умерли!

Анна закрыла его орущий рот губами. Новая остановилась у перрона.

— Пистолет не забыл? — участливо спросила она мужа, но тот отмахнулся от нее, шагнул в свет вагона, и дверь закрылась.

 

В Доме творчества Анна прошла к телефону.

— Женя! — крикнула она в трубку, и картежники прислушались. — Я прочитала. Там у тебя все погибают, а мне бы пожить. Да погибайте себе сколько хотите! Я свою роль перепишу. Могу одна на земле остаться. А то, знаешь, есть магия у всех этих игр…

 

…В квартире Азы работала следственная группа.

Тело певицы вынесли, отстранив соседей, заполонивших лестничную клетку. На полу мелом были расчерчены следы хозяйки дома, предполагаемого преступника.

— Племянник обнаружил убитую вечером. Убийство, похоже, произошло днем. Замки на дверях целы, из квартиры ничего не похищено. Следы борьбы отсутствуют, — диктовал мерный голос. — Тело погибшей находилось в расслабленной позе, нападения она не ждала. На месте обнаружены пуля и гильза…

Один из следователей снимал отпечатки пальцев с чашки, блюдца, сахарницы.

— Что-нибудь есть? — сбился тот, кто диктовал.

— Хватает, — кивнул сыщик.

А когда сыщики закончили работу, уложили свои щеточки в чемоданы и покинули комнату, неизвестно кто стал на стол и вывинтил глазок камеры наблюдения из люстры над столом.

 

Навьюченная тяжелыми сумками, Анна в сумерках сошла с электрички. Ступила в высокую траву за деревянной платформой и размеренно зашагала по узкой тропке. В окнах поселка зажигали свет. Она толкнула дверь, крикнула «Ба!» и щелкнула выключателем. Лампочка под желтым абажуром осветила пространство, что служило прихожей и кухней одновременно. На плите паровал чайник. Анна приподняла крышку, качнула головой, налила воды и поставила его назад на плиту.

— Вот те нечаянные радости! — воскликнула Ба, входя в прихожую. — А я все гадаю, чтобы это могло быть: пасьянс раскладываю, а он удачу сулит. Не ждала.

— Почему это? — проворчала Анна, проворно переставляя продукты из сумок в старый холодильник. — Мне не звонили?

— Нет. А тебя в Болшево видели, — лукаво прищурилась Ба.

— Разведка донесла? — Анна устало села.

— И ладно бы с каким приличным мужчиной, так ведь с мужем. Я там с подавальщицей одной лет двадцать дружна. Милая такая Лида, с чу`дным голосом, — протянула Ба. — Когда она поет, я готова поверить, что была великая культура…

— Ба, давай мы тебя туда на месячишко зашлем, пока я на съемку съезжу? — спросила Анна. — Ко мне тетка одна в Союзе таким состраданием прониклась, что без очереди…

— Ты дала повод? — перебила Ба, и лицо ее стало строже.

— Не то чтобы… — неопределенно повела ладонью Анна.

— Чтоб ты не обольщалась: Цицерон учил, что сострадание — форма зависти. На уровне обыденного сознания принято считать, что зависть — плохое чувство, а сострадание — хорошее, а на самом деле сострадание — это когда завидуют твоему горю.

— Занятно, — озадаченно сказала Анна. — Так чего, поедешь?

— Нет. Я после ареста Али в Болшеве не была. Даже с Мариной не поехала, когда она вещи там забрать хотела. Им подселили какого-то милиционера. Когда Алю забрали, Марина пришла, а он, трудно поверить, — повесился. Она его чуть ли не сама нашла… А что за горе у тебя, которому люди завидуют? — прищурилась Ба.

— А вот угадай, — уклонилась Анна. — Со студии не звонили?

— Ты уже спрашивала, нет, — откликнулась Ба.

Режиссер Вадим с Жаленко и группой коллег отсматривал кинопробы. Молодые актрисы в зеленых летных комбинезонах старательно хмурили на экране бровки и что-то с пафосом говорили о войне. Потом возникла Анна и ровным голосом сказала что-то будничное, отчего вся группа худсовета подалась к экрану.

— Кто такая? — строго спросил Вадим. — Актриса?

— Нет, — призналась Жаленко.

— Вот и прекрасно. Из кадра не выпускай! — ткнул Вадим в экран. — Где угодно держи — слева, справа, сзади, сбоку, но чтоб была. Классная девка, она тебе картину вытянет. В ней сермяга есть! — стиснул он кулак, отжимая сок из сермяги.

 

Анна курила на лестнице.

— Откуда такая? — вышел и закурил тоже Вадим.

— Из ВГИКа, вестимо, — невозмутимо сказала Анна.

— Во ВГИКах такое не растет, — уверенно отмел Вадим.

— Со сценарного, — добавила Анна.

— Тогда может быть. Чего не в свое дело лезешь?

— По бедности. Сценарий вчера закрыли.

— А что там?

— Лагеря, — коротко ответила Анна.

— Какие? — не понял Вадим.

— Пионерские, — съязвила Анна. — Со строгим режимом.

— Где ты их видела? — недоверчиво оглядел Анну Вадим.

— Везде, — пожала плечом Анна. — На БАМ послали трассу снимать, а там ничего, кроме лагерей.

— У тебя что, кто-то сидел? — вкрадчиво спросил Вадим.

— Ага, — кивнула Анна. — Полстраны.

— Ясно. Значит, не ставят? — задумчиво спросил Вадим.

— Иногда ставят. И быстро смывают.

— А-а! — протянул Вадим. — Это тебя за параджановщину сгноили?

Анна кивнула.

— Тогда ты гений должна быть. Слушай, возьми девку на себя, а? — быстро склонился он к уху Анны. — «Спешите делать добро», помнишь? Пока мир изменишь — одного человека спаси. У меня жена возвращается, а у вас там массовка. Я с Жаленко договорюсь, — закончил Вадим.

 

Анна с линялым солдатским рюкзаком стояла на платформе Курского вокзала в будке телефона-автомата.

— Толичек, присмотри за ней! — кричала она в трубку. — Ты же знаешь, она не позвонит. Танюшку приспособь, чтоб навестила, супчик сварила. А ты скажи, что не женишься. Ладно, не добрые вы, не самаритяне.

Она увидела, что Вадим вынырнул из подземного перехода с молодой красивой девушкой. Анна помахала ему.

— Здоро`во! Она поедет в твоем купе, идет? Помоги адаптироваться, разобраться с ролью, то-се…

Анна кивнула. Вадим поцеловал девушку, подсадил Анну, забросил ее рюкзак и помахал Жаленко. Поезд чихнул, клацнул железом о железо, и медленно тронулся.

— Поехали, — протянула Анна и представилась: — Я Анна.

— Знаю, — кивнула девушка. Села к окну, послала воздушный поцелуй Вадиму и представилась: — Я Мария.

— Из ВГИКа?

— Нет, с Курского.

— Это как? — не поняла Анна.

— Просто: приехала с Урала, сошла на Курском, пошла в ваш ВГИК, провалилась, вернулась на Курский, — она помедлила. — И жила тут, пока Вадим меня у ментов не купил. Москву они чистят, — закончила она, прильнув лбом к стеклу.

— От чего?

— От людей. На время Олимпиады. Не слыхала, что ли? Алкашей вы­возят, торговцев, проституток.

Анна поежилась.

— Ты сценарий полистай, а я схожу в буфет, — Анна положила перед Марией тонкую книжку сценария. — Спросишь потом, что неясно.

 

В ресторане было пусто и голо.

— Горячего нет, к вечеру будет, — сказал официант.

Анна понуро побрела назад по вагонам.

— Какая девка, видала? — спросила Жаленко в коридоре. — Главный свою лучшую актрису мне дал, — похвасталась она.

— Проститутка она, а не актриса, — внесла ясность Анна.

 

Мария в купе сидела перед коробкой с косметикой. Анна легла на верхней полке и прикрыла глаза.

— Пошли, — сказала Мария, докрасившись. — Покормлю тебя. Тебе ж наверняка фиг чего дали.

Анна с интересом обернулась и спрыгнула с полки.

 

Мария толкнула дверь вагона-ресторана. Вошла, села и позвенела вилкой о бокал. Официант выпорхнул, глянул на нее и протянул меню. Мария небрежно вела ногтем по блюдам и заказывала, заказывала. Запахи заполонили вагон. Горячий борщ, жареная курица — от всего шел пар. Официант метал тарелки перед Марией, а та передвигала их Анне.

— Давай ешь, — снисходительно сказала Мария.

— А как ты это… — Анна не нашла слова, — …делаешь?

— Всё профессия: у тебя одна, у меня другая. Если я их не построю, мне жить не на что будет, — произнесла она одними губами и поддела на кончик вилки кружок огурца.

 

Через сутки поезд остановился на небольшой станции. «Феодосия» — значилось на фронтоне одноэтажного вокзала. Провинциальный курортный город на берегу Черного моря плавился под солнцем. Съемочная группа пестрой стаей высыпала на перрон, перешла гуськом на другую сторону улицы — в гостиницу. Мария осталась в гулком зале вокзала.

— А где Мария? — вскинулась Анна в гостинице.

— Она будет жить на квартире, как сказал Главный, — улыбнулась Жаленко. — Он попозже подъехать обещал.

— Вон как у вас тут заведено, — протянула Анна. — Какой у меня этаж? С видом на море можно? — спросила она администратора. — И балкон чтобы.

— Нас рядом посели`те! — скомандовала администратору Жаленко. Анна за ее спиной отрицательно покачала головой, давая знать, что ей рядом не надо.

— Сожалею, не получится, — отказала администратор.

 

Была ночь. Съемочная группа стояла табором неподалеку от Карадага, отгородившись цепью автобусов. Море ухало в Коктебельской бухте, осветители водили прожекторами, словно подавая сигналы обитателям Луны. Оператор прикладывался к глазку камеры, смотрел на длинный строй солдат. Актер в форме генерала склонялся к гримеру. Та поправляла ему то погоны, то усы. Жаленко гордо прохаживалась вдоль строя.

— Начало колонны даете крупно, а хвост — чтоб только видно было, что там еще люди. Гвардейский полк! Вот этих трех крупно, — указала она на акт­рис. — А ты присядь, торчишь, как не знаю что, — скомандовала она Анне.

Анна присела, подогнув ноги в коленях так, чтобы стать одного роста с тремя актрисами, что стояли впереди нее в строю.

— Не годится, — оторвался от камеры оператор. — А нельзя ее первой поставить?

— Нет, — отрезала Жаленко. — Она — техник экипажа, а комэска первой должна стоять. Полк, ра-авняйсь! — зычно крикнула она, сложив руки рупором, и парни-солдаты в конце строя подтянулись.

— Давайте комаску на ящик поставим, — предложил оператор.

— Комэску, — укоризненно поправила Жаленко. — Командир эскадрильи, неужели непонятно?

— Не годится ящик, — оторвался от камеры оператор. — Что ж делать-то?

— Тогда… Лопату! Эй, кто-нибудь, дайте мне лопату! — прокричала Жаленко в темноту. — Быстро! Там была.

— Да вот она, — подал кто-то из темноты лопату.

— Яму! — радостно сказала Жаленко сама себе и принялась копать.

Никто не шевелился. Она вырыла неглубокую яму. — Становись! — скомандовала Анне.

Анна ступила в яму и… стала одного роста со всеми.

— А то торчишь тут каланчой…

Оператор приложился к камере.

— Работаем! — хлопнула в ладоши Жаленко. — Мотор! Начали!

Генерал чеканным шагом пошел вдоль строя, дошел до Анны и, дрогнув лицом, крикнул:

— Ишь раскопалась! — И принялся засыпать ноги Анны в яме землей.

— Да ну вас, — отряхнула Анна землю с ног. — Шуточки у вас.

— Стоп! — крикнула Жаленко. — Прекратить! Всё с самого начала. Мотор!

Генерал снова пошел вдоль строя.

— Она больная? — спросила тихо Мария у Анны.

— Спасибо, что яму вырыла. Могла и голову снять, чтобы подровнять, — так же тихо ответила ей Анна.

 

Светало. На берегу моря стали видны макеты самолетов. Осветители меняли фильтры в прожекторах. Стайка девчонок плескалась у берега. Жаленко устало сидела в пляжном кресле под зонтиком с текстом в руке и изображала Феллини.

— Ты бы диалог тут переписала, — царственно сказала она Анне. — А то все плещешься с этой… проституткой, — с вызовом закончила она.

— Она не проститутка, а содержанка, — строго поправила Анна.

— Большая разница! — фыркнула Жаленко.

— Представь себе. Проститука — она со всеми, а содержанка — она на прикорме у кого-то одного. Как я у тебя или ты у Генштаба.

Жаленко поперхнулась гневом и не нашлась, что сказать.

— А диалог… Ты бы автора попросила переписать, — закончила Анна.

— А ты кто? — возмутилась Жаленко. — Я тебе за что плачу?!

— Я не автор. Мой вариант сценария вам не подошел, забыла? — переспросила Анна. — Я актриса у тебя. Ты мне за роль платишь. Вадим как тебе велел меня снимать? В каждом кадре чтоб стояла! Слева, справа, спереди, сзади, как он тебе и говорил.

Анна повернулась к Жаленко спиной и пошла к воде.

— Анечка, там дельфины! — Мария с мокрыми волосами выбежала из волны. — Я никогда не видела дельфинов! — крикнула она.

— Ложись давай, — сказала Анна и положила руку на воду. Мария плюхнулась животом на ее руку, и Анна принялась учить Марию плавать. Дельфины на горизонте дурачились, подходя всё ближе.

 

В гостинице народ толпился в холле у телевизора — давали открытие Олимпиады. Анна устало прошла в свой номер, включила транзистор и прижала его к уху. «Голос Америки» говорил о вводе войск в Афганистан, выступлениях «Солидарности» в Польше, высылке академика Сахарова.

 

В сумерках Анна с Марией стали в очередь на переговорном пункте в центре города. Мария шепнула что-то одному мужику, другому, и очередь расступилась перед ней.

— Пошли, — поманила она Анну.

— Иди одна, — отказалась Анна и осталась в очереди.

Мария кричала Вадиму, как она себя прекрасно чувствует, какая Анна замечательная. Подошла очередь Анны. Она прикрыла дверь будочки поплотнее.

— Ба, ты меня слышишь?! — крикнула она. — Как ты? Толик не приезжал? Да я знаю. А со студии не звонили? Представляешь, мы тут прямо у подножия этой горы, где твой Волошин. Нет, еще не была. Да, видела. Пока не в полнолуние. Да, есть розовый. Ладно, ты там поаккуратней…

Потом набрала мужа и прокричала Танюшке, чтоб та позвала Толика.

— Кто просит? Жена это, Таня. Жена.

Таня бросила трубку. Анна звонила еще кому-то, выясняла, что известно про Сахарова. Очередь неодобрительно рассматривала ее через стекло кабинки. Все посторонились, когда Анна вышла.

 

С переговорного пункта они брели в темноте в гостиницу.

— А Сахаров этот кто? — спросила Мария.

— Академик. Бомбу сделал, а потом понял кому…

— Ничего себе! — воскликнула Мария. — А тебе он кто?

— Мера длины, ширины и высоты. Годится?

Мария пожала плечом. Они помолчали.

— А о чем ты пишешь? — неуверенно спросила Мария.

— Не знаю. Получается пока только любовь и смерть.

— А про любовь и жизнь у тебя ничего нет?

— Увы, — усмехнулась невесело Анна.

— Вадим сказал, что ты гениальная.

— Он ни строки не читал, имеет право. Как говорил Марк Твен, «Слухи о моей смерти несколько преувеличены», так и с моей гениальностью.

— Не знаю про Марка Твена, но его жена-сценаристка ненавидит тебя, а по пьяни кается, что от зависти.

— Кто такая — его жена?

— Не я, — уклонилась от ответа Мария.

 

В гостинице они разбрелись в разные стороны: Мария — в ресторан на первом этаже, Анна — наверх в номер. Жаленко со сценарием ждала Анну у двери.

— Перепиши, — взвыла она. — Это невозможно выговорить.

— А как утверждать Генштабу — так можно?! — зловеще сказала Анна. — Ладно, сделаю, но ты мне…

— Всё что хочешь! — прижала руки к груди.

 

Анна писала и грызла карандаш в номере Жаленко. Та тихо говорила в трубку:

— Но его не трогали, да? Просто вывезли в Горький. Понятно. И так он и будет в квартире? Под домашним? Боннэр? Понятно. А дети? Я не знала… А окружение? Ученый такой Сергей Ковалев, — Жаленко подсмотрела в бумажку, — Александр Тимков… Понятно, спасибо.

Жаленко набрала следующий номер.

— Кто у нас курирует Польшу? Соедини меня. Здоро`во, Емец. Это Жаленко. Что там у нас с вводом войск? Понятно. Думаешь, это остановит? Ну-ну, так держать!

Анна положила перед Жаленко текст.

Та повесила трубку, глянула на Анну и сказала:

— Никто твою поганую «Солидарность» трогать не будет. Рейган заявил, что, если один советский солдат в форме — даже случайно — появится на улицах Варшавы, американский десант высадится на Кубе.

— Класс! — хлопнула в ладоши Анна. — Вот это настоящая драматургия.

— Да где б они все были, кабы мы в сорок четвертом их долбаную Варшаву не отбили, а? — укоризненно качнула она головой. — Ладно, — махнула рукой Жаленко и закончила: — Про окружение академика информации нет.

Жаленко склонилась над текстом Анны, вчиталась, и слезы градом посыпались на бумагу.

— Анечка! — полезла она с объятьями. — Тебя убить мало за все, что ты говоришь, но когда пишешь!..

— На завтра тебе хватит, — встала Анна. — Могу пожить, да?

Жаленко кивнула, разрешая.

 

Анна вернулась в свой номер. Зажгла свет и увидела Марию в своей постели. Быстро потушила, чтоб не будить, в растерянности прошла в ванную. Умылась, вышла и услышала:

— Ложись. Старуха заперлась, а меня никто не снял.

— Слепые они, что ли? — недоуменно спросила Анна.

— Да денег у них нет. Космонавты. Приводнение тут отрабатывают.

— Космонавты — и денег нет? — не поверила Анна.

— Знаешь, сколько они получают за полет? Пять тысяч и «Волгу» без очереди.

— И всё?! — подивилась Анна. — А как ты попала сюда?

— Дежурная видела меня с тобой. Я соврала, что ты велела дать мне ключ. Мне уйти? — порывисто села Мария на узкой кровати.

— Куда? Вались, — легонько толкнула ее Анна, и Мария упала назад, на спину.

Анна подмостила себе под голову скрученное полотенце и легла валетом.

Из открытой балконной двери в комнату наметало шум моря, танго с дальней танцплощадки и вскрики чаек.

— Спасибо тебе, — сказала Мария. — Знаешь, я уже не иду камнем ко дну.

 

Утром на съемке Жаленко бегала от камеры к самолету и все поправляла что-то. Самолет стоял на земле, и экипаж из двух актрис изображал полет.

— Да поймите же, что вы не можете пустыми глазами смотреть друг на друга! Вы любите друг друга, понимаете?! — крикнула Жаленко от камеры.

— Да где ж это вы видели, Евгения Михална, чтоб прима Таганки любила актрису с Малой Бронной? — взорвалась одна из актрис и вылезла из кабины самолета.

— Какая разница, из каких вы театров? Вы вместе идете на смерть! Каждый день, каждую ночь! И погибнете вместе!

 

— Аня, что они говорят?! — рыдала на плече у Анны Жаленко.

— Правду они тебе говорят, правду. Не любят они друг друга.

— Ну неужели сыграть не могут?

— Только то и делают, а толку? Никто никого не любит.

Анна усадила Жаленко в автобус, отобрала у оператора мегафон и крикнула:

— Группе собраться на площадке! Всем выйти из воды! Повторяю: съемочной группе собраться…

Актрисы недоуменно переглянулись, лениво подтянулись к камере.

— Спасибо, — сказала Анна без мегафона. — Массовка свободна, технический состав тоже.

Она вошла в полукруг актрис и что-то быстро и жестко проговорила. Кто-то отшатнулся. Анна подняла мегафон и с угрозой сказала актрисам:

— Если вы не очнетесь, я повторю это в мегафон.

Ее осадили взмахами многих рук.

— Вопрос снят? Тогда — костюмеры, на площадку! — скомандовала Анна. — И если кому что в тексте не так — покажите, я поправлю. — Она положила мегафон на песок к ногам актрис и пошла к воде.

— Да кто она такая?! — взвизгнул кто-то.

 

Мария с девчонками из массовки плескалась у берега.

— Вы лю`бите друг друга! — передразнивала Жаленко Мария и сталкивала девчонок носами. Анна обогнула Марию, разбежалась, ушла с головой под воду.

— Маня, поди-ка сюда, — вынырнула Анна далеко от берега. — Не боись, тут мелко.

Мария озадаченно посмотрела в сторону Анны. Помешкала и неуверенно пошла. Они стояли по горло в воде.

— Ты бы не ерничала, — сказала Анна. — Они действительно любили друг друга, и уцелело их полтора человека.

— Да я пошутила, — начала Мария.

— Старовата она для таких шуток. У нее нет времени на разгон — или состоится это кино сейчас, или никогда. А ты бы цугом прошла с ней, и другая бы жизнь у тебя началась.

— Мне и эта годится, — с вызовом перебила Мария. — И жалеть меня не надо, — развернулась она, но оступилась и ушла с головой под воду. — Аня!

Анна стояла в шаге и руки не протянула. Мария взмахнула над водой раз, другой, подплыла к Анне, вцепилась в ее плечо.

— Почему ты меня не поймала? — испуганно воскликнула Мария.

— Не пожалела? — уточнила Анна и присела.

Мария запищала от ужаса, погружаясь вместе с Анной в воду.

 

Лысый старик-пиротехник ходил вокруг самолетов-макетов. Раскладывал баночки с дымовыми шашками, поджигал их и слушал издали крик оператора в мегафон:

— Левее, чуть дальше… Хорош!

Он выполнял указания, передвигал баночки, и мирный солнечный пляж Коктебеля заволакивали клубы черного дыма. Предгорье Карадага становилось полем битвы. Оператор смотрел, куда ветер сносил дымы и как они застилали самолеты.

— Куда ставишь? Самолеты подпалишь! Подальше клади! — заорал оператор в мегафон. Выключил его и сказал группе: — Кто прислал этого придурка? То пинает самолеты по колесам, то по крылу шваркнул так, что подклеивать пришлось.

 

Два молодых парня перед камерой устанавливали антенны на маленьких пультах дистанционного управления. Два самолетика-модели лежали подле их ног.

Парни нажали им известные кнопки, и самолетики взлетели, закружили в небе, а парни — на земле. Оператор глаз не мог оторвать от парней. Жаленко стояла рядом с камерой и смотрела в небо.

— Ну, попробуем, — скомандовала Жаленко рабочим.

— Наши! — нестройным хором закричали рабочие и осветители.

Пиротехник издали услышал крик. Он принялся затравленно озираться, бросил дымовую шашку себе под ноги, завертелся волчком, глянул в небо, увидел над собой самолетики-модели и рухнул в песок, закрыв голову руками.

 

…Милиционеры, что вели в квартире Азы обыск, сверяли на Петровке протокол с описью изъятых предметов. Один недоуменно вертел в руках пустую коробку из-под конфет.

— Тут только ее отпечатки, а шоколада нет. Странно.

Второй отобрал у него коробку и бросил в мусорное ведро.

— Поздно, Клава, пить боржоми, — сказал он. — Квартиру опечатали, шоколад съели.

— Ну не вылизала же она ее, — вынул из мусорного ведра коробку парень. — А пустую — зачем было на стол ставить? Я б не выкидывал.

 

В другом кабинете Петровки в кругу настольной лампы следователь изучал разложенные веером листы с отпечатками пальцев. Выбрал один, повертел, аккуратно поджег над пепельницей. «Отпечатков пальцев не обнаружено», — подписал он протокол. Сунул в папку с надписью «Дело», проштамповал печатью «В архив», нажал кнопку, и рядовой милицейской службы вошел с тележкой, взял стопку папок со стола и покатил их по сумрачному коридору.

 

Анна с Марией были одни на песчаной косе.

— Ну и кто же тебе сказал, что так ходить хорошо? — передразнила вертлявую походку Марии Анна. — Не изображай ты никого, будь собой!

— Это кем? — спросила Мария и прямо посмотрела Анне в глаза.

— А кем ты себя представляешь, когда ходишь вот так? — Анна пошла, виляя задом.

— Артисткой.

— Да ни одна артистка так не ходит! Только если по роли нужно дешевку какую сыграть. Артисты — они люди: болеют, кашляют, у них сопли текут. И вообще — никто не Бог, кроме Бога, — подвела итог Анна.

— Но ничто не мешает человеку стать Им, — возразила Мария.

— И что ж для этого нужно? — заинтересованно спросила Анна.

— Устать страдать и захотеть перестать. Как Сидхартха.

— Из рода Шакья? — уточнила Анна.

Мария кивнула.

— Это ж на каких вокзалах таким словам учат?

— А ты чего думаешь, вокзал — это рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, ехал поезд запоздалый? Там жизни между рельсами — будь-будь, — усмехнулась Мария.

— Ну тогда представь, как шествуют богини. Уставшие страдать, например, — предложила Анна и отошла в море, уступая Марии песчаную отмель.

Мария подтянулась и сделала шаг, другой.

— Вот оно, — хлопнула в ладоши Анна. — Тяни носочек, спину держи! И полегче, полегче ступай! Гравитацию отключи…

 

Были новый день и новая съемка.

— Летчицы часто уходили в полет, не взяв парашюты, — объясняла Жаленко актрисам.

— Почему? — не понимала ни одна.

— Ну, сначала парашютов не было, а в конце войны уже хотелось победить поскорей. Самолет маленький, парашюты тяжелые, вместо этого груза они старались взять как можно больше бомб.

— Не понимаю, — помотала головой актриса. — Я не могу играть то, что я не понимаю.

— Господи, да представьте себе, что было когда-то такое время и такие люди, для которых собственная жизнь была — ничто, а Родина — всё! — закричала Жаленко, и слова ее утонули в смехе актрис. — И у всех у них было лицо, имя, фамилия.

Она обернулась к зеленым кулям свернутых парашютов у самолетов, принялась ощупывать их, называя каждый по имени. Разрыдалась и упала перед зелеными узлами.

— Девочки, девочки мои родненькие! Простите вы меня, — и завалилась боком на траву.

Мужики-осветители подхватили Жаленко, подняли и отвели в автобус. Когда автобус ушел, Анна встала, ощупала один рюкзак с парашютом, другой, отошла, полистала сценарий, вернулась и пересчитала парашюты. Обернулась к оператору. Он кивнул ей, скомандовал: «Свет!» Снова и снова Анна пересчитывала парашюты, касаясь каждого. Что-то говорила им, как Жаленко. Смотрела в небо и слушала пустоту. Ее трясло.

— Может, прервемся? — спросил оператор.

— Снимай крупешник! — проорала Анна в объектив. — Мы должны это сделать…

Зуб на зуб у нее не попадал.

 

Анну трясло и в номере гостиницы. Мария грела в граненом стакане чай.

— Я, наверное, простыла, — Анна куталась в одеяло.

— Это нерв. — Мария обняла Анну. — Успокойся, ты же умница. Это было давно. Кончилась та война, кончилась. А кто не вернулся, уже снова родились, выросли, и все всех нашли, только не узнали. Ну тихо, тихо. Завтра же всё сначала.

— Нет, — процедила сквозь зубы Анна. — Я не сдюжу, я не актриса.

— Завтра берем отгул, — решительно сказала Мария. — Надоели вы мне с вашими смертями. Будем жить! Я покажу тебе котиков — меня космонавты водили на биостанцию. Они там мячики такие носят на кончике носа — как в цирке, а это на самом деле бомбы — корабли топить, представляешь? Поедем в Коктебель, посмотрим Золотые Ворота…

 

Они сидели на корме прогулочного катера, что-то жевали.

— Знаешь, когда у меня всё будет… — мечтательно начала Мария.

— Что — всё? — перебила ее Анна.

— Ну… московская прописка, квартира, машина, деньги. Я бы хотела много-много денег.

— Зачем тебе?

— Я бы спала с миллионерами, а на вырученные деньги содержала бы творцов. Таких, как ты, как Вадим. Чтоб ты не снималась, а писала про свою любовь. Дашь почитать?

— Только опубликованное, — отбила Анна вопрос.

— Это ж когда будет, — протянула Мария. — Хотя вряд ли я там что-то новое для себя узна`ю.

— То есть? — не поняла Анна.

— Да мне кажется, что я в предыдущей жизни уже читала твое. Знала я тебя. Например, меня казнили, когда я была Мария-Антуанетта, а ты была со мной до последней минуты, чтоб мне не было страшно.

— Если Антуанетта, то ты была одна, — сказала Анна.

— А ты прям веришь историкам, которые пишут, что им велят?

— Ты-то откуда знаешь, кто что пишет? — насмешливо спросила Анна.

— Был у меня историк. Классный. Я в Ленинку ходила в зал диссертаций клеить мужиков. Они небогатые, но с ними поговорить можно. Откуда, думаешь, мой Восток? А ты бы чего хотела, Анечка? Вот я хочу всё иметь, а ты?

— А я — понять. Что-то очень немногое, но крайне важное, как писал с зоны Синявский.

Горбатый величественный Карадаг навис над катером, когда тот замер, позволяя туристам разглядеть подробнее неказистые каменные Золотые Ворота. Загорелые, разморенные на солнце мужики лениво приставали к ним обеим.

 

Среди ночи в гостинице в номер Анны вломился Космонавт.

— Машку менты повязали на выходе! Помоги!

— Подожди, подниму Жаленко. Она Герой Советского Союза.

— А я тебе кто? — сплюнул Космонавт.

— Деньги давал?

— Не берут.

— Мало давал. Да и нет их у тебя — Машка говорила. Что ж вы на курорт без денег?

— Какой курорт? — возмутился Космонавт. — Да мы тут… — он повертел головой, не слышит ли кто, — …приводнение отрабатываем.

 

Утром Анна, Жаленко и Космонавт при Звездах были в горисполкоме. Когда вернулись в гостиницу, освобожденная Мария с темными кругами под глазами ждала их в холле.

— Чтоб в двадцать четыре часа тебя здесь не было, — бросила Жаленко.

— Спасибо вам, — жалобно проговорила Мария.

— Я взял тебе билет, — сказал Космонавт.

— Спасибо, миленький, — погладила она его по щеке.

— До поезда останешься у меня, — твердо сказала Анна.

— Хорошо, но они… — Мария кивнула на администратора гостиницы.

— Она моя родственница, — бросила Анна и повела Марию к себе. Жаленко шла следом.

— Чего тебе? — спросила Анна.

— Я вытащила ее тебе, — отодвинув Марию, как стул, сказала она. — Ты мне за это можешь?

— Всё что хочешь, — согласно кивнула Анна. — Ты иди, мойся и спать! — приказала Анна Марии и вернулась к Жаленко.

— У вас посторонние в номере, — загородила Анне дорогу дежурная по этажу.

— Я знаю, — кивнула Анна. — Денег дай, — обернулась она к Жаленко.

— На что? Снять ей номер невозможно, у нее нет документов. Никаких! — взорвалась Жаленко.

Космонавт помахал издали и ретировался.

— Денег дай, — мрачно повторила Анна, и Жаленко протянула ей портмоне. — Сколько с меня штраф? — спросила Анна. — За постороннего. И кому отдать — вам или администратору?

— Вы хотите, чтоб посторонний остался у вас на ночь? — суетливо уточнила дежурная. — Тогда это двадцать пять рублей за раскладушку.

— Здесь пятьдесят, — отсчитала купюры Анна. — Раскладушку не надо.

Мария скрылась за дверью номера Анны. Анна вернула портмоне Жаленко, присела на подоконник и исправила несколько фраз в тексте. Подала Жаленко и, не дожидаясь, пока та прочтет, пошла в свой номер. На экране телевизора было закрытие Олимпиады. «До свиданья, наш ласковый Миша, возвращайся в свой сказочный лес», — пели на трибунах. Заплаканная Мария стояла перед экраном и подпевала хору.

— «Расстаются друзья, остается в сердце песня…» Я найду тебя в Москве? — обернулась она к Анне и повисла у нее на шее.

— Понятия не имею, где я в Москве буду жить, — развела руками Анна. — У мужа девка.

— Врешь! — выпалила Мария. — Я не представляю человека, который может уйти от тебя.

— Почему это? Я плохая жена — болтаюсь по съемкам.

— Не верь мужу, он дурак. А родители у тебя где?

— На небе. Полетели, да там и остались. Бабушка есть, час езды на электричке.

— Как я буду без тебя? — скулила Мария, обняв Анну.

— Хорошо будешь, — оторвала от себя Марию Анна. —Я запрещаю тебе иначе, я заколдую тебя. Не реви.

 

Так они и стояли утром на заплеванном шелухой подсолнечника перроне. Море всхлипывало, отрезанное рядом шпал и запыленным составом. Проводница обмахивалась сигнальным флажком. Мария висла на шее у Анны. Репродуктор кашлянул, просвистел первые слова и оставил: «…с первого пути».

Что-то клацнуло под вагоном. Анна поцеловала Марию в мокрую щеку, подсадила на подножку и передала проводнице. Та впихнула Марию в тамбур, выпростала руку с флажком, и поезд тронулся. Анна пошла следом. Остановилась, когда кончился перрон, подождала, пока схлынет поезд и откроется море. Вернулась к зданию вокзала. Толкнула дверь ресторана и попросила бутылку вина. Официант кивнул, вынес. Анна перешла через дорогу к гостинице. Водитель служебного автобуса присвистнул, указывая на бутылку. Анна поднялась в номер, заперла дверь, откупорила бутылку, вышла на балкон и опростала бутылку из горлышка. Опустилась в линялый шезлонг и прикрыла глаза.

— «До свиданья, наш ласковый Миша, возвращайся в свой» ла-ла-ла «лес», — провыла она.

 

Съемочная группа галдела на улице в служебном автобусе, а Жаленко била кулаком в дверь номера Анны.

— Тебя ждут, совесть иметь надо! Ключ она вам оставила? — обернулась она к дежурной по этажу.

— Ключ внутри, — пояснила дежурная.

— Взламывайте, — приказала Жаленко.

— Да, прям разбежалась, — протянула дежурная. — Только с милицией и понятыми, понятно?

— Ну ты дождешься у меня! — Жаленко саданула кулаком по двери, скривилась от боли и пошла вниз.

 

Анна на балконе щурилась, вглядываясь в море. Затем натянула майку, шорты, перебросила через плечо полотенце и вышла из номера. С трудом попала ключом в замок и закрыла дверь. Дежурная бесцеремонно оглядела ее.

— Космонавты на каком этаже? — спросила Анна.

— А вы куда это с казенным полотенцем? — прищурилась дежурная.

— На пляж. А космонавты?..

— Выносить запрещено, — строго сказала дежурная.

— …выше или ниже?..

— Вы в номер вернитесь, гражданка, положьте полотенце, а потом…

— Б...ь, — сказала Анна и, качнувшись, пошла вниз по лестнице.

Дежурная сорвала телефонную трубку и, не набирая номера, сказала:

— …и в шортах!

Анна вышла на крыльцо гостиницы. Зажмурилась от солнечного света и не увидела, как к ней шагнули с двух сторон.

 

В маленькой комнате райотдела милиции Анна брезгливо оглядела скамью, постелила на нее полотенце и села.

— Украла полотенце, — долетело до нее из-за двери. — Хамила, задавала провокационные вопросы.

— Откуда?

— Из гостиницы, а так — из Москвы. Артистка. Кино они тут снимают.

— У-у! — прогудел голос, и в двери вырос лейтенант. — И как же вас зовут? — склонился он к Анне.

— А вас? — спросила она строго.

Лейтенант отшатнулся, поправил бляху на животе.

— Ты привез? — обернулся он к дежурному. — Вот сам и давай…

Он вернулся назад в кабинет, а Анна вытянула ноги до стены, прикрыла глаза и сказала:

— Давай, мент, пиши: полотенце махровое, одна штука.

— У нас в шортах по городу запрещено, — добавил дежурный.

— А если вышел — расстрел?

— Штраф. Десять рублей.

— Всего-то? — протянула Анна.

— Ага. Плати`те и идите, — миролюбиво предложил он.

— А нет у меня. Звони секретарю…

— Какому? — не понял милиционер.

— Любому… в горком. Доложи, что воровку повязал, но полотенце спас. И скажи, чтоб записку повесили на гостинице: космонавтам… Всем! Срочно явиться в ментовскую. Сколько ты сказал? Чирик? Так и пиши — с чириком. И выкупить воровку. — Она сползла на пол и устроилась поудобнее, примостив голову на скамье.

— Имя? — склонился к ней милиционер.

— А ты мне свое назвал? Нет? Так вот… «Идиота» в школе проходил? Там эта… Настасье Филипповне ручку поцеловала, а та ей: «Вот вы мне барынька, ручку поцеловали, а я вам, барынька, ручки не поцелую. И останетесь вы, барынька, с ручкой не поцелованной…» — она положила голову на полотенце и закрыла глаза. — Не назову я тебе ничего.

 

Взмокшая Жаленко в панаме смела дежурного при входе в райотдел.

— Кто старший? — крикнула Жаленко. — Старшего мне! — она выложила перед дежурным лист бумаги. — Это постановление Генштаба армии, видишь? О съемках на территории вашего военного округа, а вы задержали мою актрису. Вы ответите… Все, сколько вас есть!

— Да берите, вон она, спит, — кивнул дежурный в угол. — Напилась с утра…

— Анечка! — запричитала Жаленко, помогая ей встать.

— Ага, — кивнула Анна, поднимаясь с пола. — Напилась, пришла сюда и долго скреблась под дверью, чтоб пустили. Деньги есть?

— Вот, — подала Жаленко скрученный моток купюр.

— Десятку дай им, — не взяла деньги Анна. — Эй, кому штраф?

Жаленко с грохотом припечатала купюру к стойке дежурного, и они вышли.

— Они тебя не трогали? — строго спросила Жаленко на улице.

— Да я бы их всех!.. — взмахнула полотенцем Анна.

— Нет, они бы тебя, — возразила Жаленко. — Слушай, — просительно заглянула она в лицо Анне. — Давай пойдем в исполком, сделаем тебе справку, что ты сумасшедшая, и тогда — свобода! Тебе можно будет и в шортах ходить, и выносить из гостиницы что хочешь! Я сыну такую делаю, когда беру его из диспансера.

— Добрая ты моя, — обняла ее Анна. — А не можешь такую справку взять, что не я сумасшедшая, а они… полмира поставить раком — можно, а в шортах по улице — ни-ни!

Они дошли до гостиницы, и Анна повернула к морю.

— Ты куда? — воскликнула Жаленко.

— На пляж. Зря, что ли, полотенце брала?

— Поздно, тебя пограничники заберут!

 

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мерно гудели винты правительственного самолета. Члены Политбюро одинаковым жестом, как детдомовцы, заправили за вороты рубах одинаковые крахмальные салфетки и принялись ковырять одинаковые салаты. Андрей Громыко тянул минеральную воду.

— И мы ничего в этом Вашингтоне не можем сделать, чтоб они прекратили ставить в новостях парад пидорасов сразу после сообщения о нашем визите?! — раздраженно крикнул Полянский.

— Мы не контролируем их телевидение, — ответил референт.

— И очень плохо. Столько евреев выпустили — могли бы уже…

— Что с вами, Наташа? — спросил Громыко у борпроводницы, когда она склонилась, убирая поднос. Та всхлипнула и разрыдалась.

— Арестовали моего, а это я виновата, — забормотала она. — Я дала ему доллары, зарплату мою, а его жена донесла, а он ни слова про меня не сказал, всё на себя взял, а это — восемь лет… Ни за что!

— Впервые слышу, — подивился Громыко. — Восемь лет? Костюк, запишите. Туся, продиктуйте.

Референт, сидевший позади, открыл блокнот.

— Рыбак Максимилиан Измайлович, тридцать седьмого года рождения, — всхлипывая, продиктовала Наташа.

— Рыбак, — повторил Костюк.

 

«Рыбак» — подхватил слово десяток мужских голосов. И на фоне голубого неба в иллюминаторах окриком понеслось над страной «Рыб-а-ак». Звонкое лязганье замков и ключей от тюремных камер, лагерных ворот, вагонов отбивало ритм повтора, пока к слову «Рыбак» не добавилась зычная команда «С вещ-а-ами!».

И вот уже бритый Макс в телогрейке стоял у ворот по другую сторону зоны. С тряпичным узелком в руках и справкой о помиловании. Дальше простучали колеса поезда, возник вокзальный перрон, и на шею ему прыгнула Наташа — бортпроводница правительственного самолета.

Она мыла его, бритого, в ванне и приговаривала:

— Ничего, миленький, посидишь немного на кинохронике диспетчером, а там судимость снимут, все образуется.

 

Едва Рыбак на складе техники уселся в уголке со свежей газетой, его огрел по плечу знакомый оператор:

— Максюша, какими судьбами? Ты в Москве?

— Ну да, — смешался Макс.

— А Галька, что ж, в Питере осталась?

— Развелась она со мной, пока я на зону смотался.

— Да, как я слышал, она и стукнула?

— Любовь зла, — развел руками Макс. — А ревность злее.

— Слушай, сходи со мной на Байкал.

— Я досрочник, статья еще на мне, — неуверенно сказал Макс.

— Так у нас дальше все равно не ссылают, — хохотнул оператор.

 

На Байкале в деревянном клубе стоял шум. Оператор снимал — кто-то кричал на камеру, а Макс в ватнике зэка пил чай в маленькой комнате за сценой.

— Эх, жаль, артистов не привезли — мужикам премию дали. Такие деньги гуляют по тайге, а взять некому! — посетовал директор клуба.

— Документальное кино у нас, вот и не привезли. А ты уверен, что они заплатят артистам? — прищурился Макс.

— Мужики тут за ценой не постоят. Могут хоть чем платить: хочешь — бумагами вашими, хочешь — нашим рублем.

— У вас чего — своя валюта? — прищурился Макс.

— А ты как думал? Соболь, олень, золотишко намыть можем. Корейцы «сейку» везут…

Макс встал, вышел на сцену, не обращая внимания на шум в зале, и лихо притопнул, словно собираясь бить чечетку.

— Ты скажи — перекроем половицы, — крикнул завклубом.

— Считай, сказал, — ответил Макс.

 

В аэропорту «Шереметьево» Вадим целовал Марию. Она жадно всматривалась в его лицо, цеплялась за лацканы пиджака. Вадим аккуратно оторвал ее пальцы от бортов, поцеловал.

— Провожающим нельзя, — сказал пограничник.

— Тебе позвонят, я не оставлю тебя, малыш, — сбивчиво говорил он.

— Уже оставил, — отпрянула Мария. Выпрямилась, расправила плечи, повернулась спиной к нему, вытянула носок и невесомо поставила ногу на скользкий пол международного аэропорта.

Спустя месяц за окном клуба на Байкале свистела пурга, лаяли псы, выл волк, а в зале стояла молитвенная тишина: кинозвезда на фоне кадра из своего фильма пела что-то о любви и разлуке. Макс — уже в долгополой волчьей шубе — сидел в той же комнате за сценой и неторопливо пил чай. Комната была оклеена афишами с портретами кинозвезд, а зал за стеной хлопал, топал, визжал от восторга.

 

Жаленко в монтажной вырезала кадры с Марией и бросала на пол.

— Да ты очумела, — вошла Анна. — Тебя Вадим за это не похвалит.

— Забудь это имя! — с пафосом сказала Жаленко. — Он закадрил немкеню на Олимпиаде и свалил к ней. А Генштабу зачем эта проститутка?

— Во-первых, она красивая, — стала на защиту Марии Анна.

— А во-вторых — наложница изменника Родины! — крикнула Жаленко и, отхватив еще кусок пленки, швырнула его куда подальше. Анна подобрала его. Жаленко смерила Анну презрительным взглядом.

 

В Дом кино на премьеру съехались генералы в парадной форме, женщины-летчицы с орденами-медалями, космонавты. Анна вошла с Толиком.

— Муж? — бросился к Анне Космонавт, подавая руку.

— Не совсем, — смешалась Анна. — Я правда не знаю, как называется бывший муж…

— Подлец, — уверенно сказала Жаленко и руки Толику не подала.

— Ты что-нибудь знаешь о Марии? — спросил Космонавт.

— А ты? — ответила вопросом Анна.

— Нет, — смущенно зарделся он. — Если проявится — скажи, что я всегда буду рад. Мы сейчас уйдем на орбиту. Дайте пленку, мы ее прокатим в космос и обратно, и будете вы популярные, как «Белое солнце пустыни».

 

Макс Рыбак во фраке, об руку с Актрисой прогуливался по фойе Дома кино. Все кланялись ему в пояс.

— Максюша, помоги, — придержал его за локоть оператор. — Подкорми хорошего человека, — и он подтолкнул к Максу Анну.

— Зал удержишь? — Макс окинул Анну цепким взглядом. — Минут на десять?

— Как не хер делать, — бесцветным голосом ответила Анна.

— Хулиганье, — одобрительно отметил Макс. — Зовут тебя как, хороший человек?

— Анна Андреева, — подсказал оператор.

— Позвони после премьеры, — подал Макс визитную карточку. — А кино ваше про что?

— А про что нынче позволено? — про Малую землю, вестимо.

— Что ж ты там делаешь, на Малой земле?

— То же, что и здесь: пытаюсь выжить, — обвела рукой зал Дома кино Анна, и спутница Макса захохотала.

 

Была весна 1981-го. Анна с Жаленко выступали в военном госпитале. Жаленко со сцены с пафосом говорила о святом долге воина в трудную минуту стать на защиту Родины. Анна в ужасе разглядывала зал — из белых бинтов смотрели на нее молодые яркие глаза. Анна выбрала одного, похожего на куколку, из которой вот-вот вылупится бабочка, сошла со сцены и опустилась с ним рядом.

— Тебе сколько? — спросила она.

— Двадцать, — шепотом ответил мальчик.

— Ты там долго был?

— Нет, мне повезло: сразу подорвался.

— Повезло? — переспросила Анна.

— Ну да, — кивнул он забинтованной головой. — Ранило — не убило. Теперь залатают, и домой, — протянул он.

— Болит? — спросила Анна, касаясь его ноги в гипсе.

— Уже нет, — парень щелкнул по гипсу.

 

Жаленко, распаляясь, выкрикивала правильные слова со сцены. Мальчик, сидевший впереди них, всхлипнул. Вытереть слезы ему было нечем — обе руки были в гипсе.

— Тихо ты, — цыкнул на плачущего сосед по ряду.

— Хочешь, я твоим напишу? — тронула его за плечо Анна. — Ты письмо продиктуй.

— Мои письма не пропускают, — всхлипнул солдат.

Жаленко сошла со сцены, свет погас, на экране пошли начальные титры.

— Почему? — изумилась Анна.

— Я написал, что нас расстреляли наши…

— Как? — не поняла Анна.

— Я звезды видел, — проскулил мальчик. — На борту вертолетов.

— Это душманы захватили нашу боевую технику, — твердо сказала во мраке Жаленко.

 

Когда фильм закончился, солдаты хлопали, топали — кто чем мог. Анна кланялась им, прижимая руки к груди.

— Едешь с нами в гарнизонную столовую? — спросила Жаленко. — Весь комсостав будет, — с гордостью добавила она.

Анна видела боковым зрением, как командир бесцеремонно лапал ее глазами.

— Нет, не хочу.

— Вольному воля, — тряхнула крашеной гривой Жаленко и забралась в газик.

Анна осталась на плацу одна. Печально смотрела вслед белому строю забинтованных мальчиков, а когда они скрылись, понуро побрела в гостиницу.

— Вам звонили, — сказала дежурная по этажу и подала Анне записку.

Макс предлагал вылетать на премьеру в Прибалтику.

 

— Ба, — потупившись начала Анна за чаем, — если…

— …они позвонят, то… — подхватила Ба. — Что я говорю? Что ты где?

— В Прибалтике, в Пярну, и немедленно приеду.

— А что такое скорбное лицо? Пярну был прекрасным курортом. Именно в Пярну я познакомилась с твоим дедом и как-то обреченно поняла, что это мой муж. А когда назад?

— Через недельку.

— Твой благоверный приедет?

— Ба, он уже не мой! Танюшка у него. Суп варит.

— Я бы тоже от супа не отказалась.

— Я говорила, но Танюшка — против. Меня классный мужик везет.

— У-у-у… — прогудела Ба одобрительно.

— Да он мне в отцы годится! Говорит, что за неделю я заработаю там столько, сколько здесь за год не соберу.

— А что надлежит делать, смею спросить? — вскинула брови Ба.

— Стоять как пень. И кланяться.

— Может, он и меня возьмет? — спросила Ба.

— Он фильм наш везет, а все актрисы заняты в театрах. Только я и Жаленко свободны.

— Ага, значит ты со своей Гертрудой, — весело сказала Ба.

— С Жаленко, — поправила ее Анна.

— Это Фуфа, когда Юрочке дали Героя Соцтруда, сказала: «Теперь у нас будет своя Гертруда».

 

В сыром и сером по весне Пярну часы на средневековой ратуше били полдень, когда Анна вошла в пустой ресторан гостиницы. Благостный Макс сидел посреди ресторана. Смуглый, в элегантном зеленом костюме, ухоженный и чисто выбритый.

— Налетай, — пододвинул он салат, который Анна смела не глядя. Жадно принялась черпать из тарелки прозрачный бульон, похрустывая румяным гренком. Он вертел в руке высокий граненый стакан с соком, бесцеремонно разглядывая Анну сквозь него. Едва на дне тарелки проступил узор, Макс сделал неуловимое движение бровью. Официантка баскетбольного роста ответила издали кивком, и перед Анной появилась тарелка с поджаристой куриной ногой невероятных размеров.

— Какой же была курица? — спросила Анна.

— Она была латышка, — ответила официантка с легким акцентом и удалилась.

— Хороша! — склонилась над тарелкой Анна, не пояснив, кто — курица или официантка.

Макс кивнул и вкрадчиво попросил:

— Возьми ее на себя, а?

Анна не успела выразить недоумение, как строгим солдатским шагом в дверь вошла режиссер Жаленко. В неизменном пиджаке с Золотой Звездой на лацкане.

— Мне только кофе, Максимилиан, — скомандовала она.

Макс повел бровью, и официантка подала кофе.

— Вия, вам достаточно на сборы десять минут? — спросил ее Макс, и Жаленко приподняла выщипанную бровь:

— Вас ист дас?

— Анна пригласила эту девушку на просмотр, — не сморгнув, соврал Макс.

— Что ты себе позволяешь? — взвизгнула Жаленко.

— А в чем проблема? — участливо склонился к Жаленко Макс.

— В правительственную ложу с проституткой? — закричала Жаленко.

— Тоже мне монастырь — горкомовская ложа, — протянула Анна. — С чего ты взяла, что она проститутка?

— Да с ней спит вся гостиница!

— Положим, не вся — с момента, как мы с тобой тут поселились, — возразила Анна насмешливо.

— Тебя кто пригласил? Я! — На щеках Жаленко пятнами полыхнул румянец. — Ты мой гость и должна согласовывать… Я вообще ни с ней, ни с тобой рядом не сяду! — Жаленко вскочила и отшвырнула стул.

Анна закусила губу. Вилка застыла в руке. Официантка стелила скатерть в дальнем углу зала.

— Товарищ, думаю, майор, — медленно поднялся Макс, одернув пиджак, как френч. — Вы в войну мир отстаивали тоже не для всех, а только для честных девушек? — с издевкой произнес он слово «честных». — Таких, как вы, например…

Жаленко осеклась, ринулась прочь из ресторана, выворачивая высокие каблуки.

— Зачем же так — ниже пояса — старушку-то? — спросила Анна.

— А что ж? — Макс сделал глубокий вдох и, приблизившись к уху Анны, виртуозной скороговоркой выдал: — Каждая бэ думает, что она… а люди ни во что?

— У-ух! — выдохнула Анна. — Откуда такое?

— С хорошей зоны, — Макс склонил голову в театральном поклоне.

— Я готова, — раздался над ними грудной голос с акцентом.

Официантка в вечернем платье была неотразима. В ложе она смотрелась краше горкомовских жен. Затаив дыхание, смотрела, как и весь зал, на экран, где Анна в военной форме пела что-то народное.

— Вам повезло, — шепотом сказала Анна Максу. — Для меня зона — святое: в семье многие сидели — кто в сталинских, кто...

— Только рассказывать о моей посадке не надо, — буркнул Макс.

— Прокурор узнает о тебе только то, что ты сам о себе расскажешь, — протянула Анна. — Что ж вы матом в признанку пошли?

— Сорвалось, с кем не бывает, — развел руками Макс.

— А по какой статье ходка была?

— Имеет значение? — напрягся Макс.

— Не для меня, — Анна подняла руки вверх. — Учитель первым урке сказал: «Потерпи, скоро уже будешь у Отца моего».

— Эко завернула! — Макс обернулся от экрана, где была Анна, и посмотрел на нее с интересом.

— Не я — Христос, — возразила Анна. — Он на Голгофе не один висел: ошую и одесную — по уголовнику.

На экране началась стрельба.

— Эй, ты выживешь, чтоб я зря не переживал?

— Самой интересно, — шепотом отозвалась Анна.

 

Зажегся свет. Анна вышла на сцену. Зал хлопал. Макс обвел зал пристальным взглядом. Жаленко не было.

— Мы понимаем, что вы пришли на встречу с легендарной военной летчицей Евгенией Жаленко, но, к великому сожалению, режиссер не поспела на премьеру, — соврал он. — К вашим услугам соавтор сценария и актриса Анна Андреева…

Кто-то поднялся на сцену, преподнес цветы, коробку конфет.

— Почему вы, сценарист, подались в актрисы?! — крикнули из зала.

— Не ставят, — ответила Анна. — А жить на что-то надо.

— Почему не ставят? — крикнул кто-то другой.

— Цензура, — развела Анна руками. — Я, например, хочу показать Колыму, где вмерзли в лед многие герои войны.

— Спасибо большое, — вырвал у нее из руки микрофон Макс.

— Но мой день — придет, — крикнула в зал Анна, и зал ответил аплодисментами.

 

— Может, скажешь когда? — подколол ее Макс за ужином.

— Недолго осталось, — сказала Анна небрежно. — Брежнев помрет, за ним еще пара-тройка геронтологических генсеков, и всё — придут молодые, им понадобится нормальное кино.

Макс невольно втянул голову и исподлобья оглядел ресторан.

 

Вечером нарядная Анна с охапкой цветов стояла уже перед другой машиной. Макс ухаживал за ней, пропуская вперед, распахивая дверцы автомобиля. Свистнуло шоссе, и они оказались за городом. В финской баньке с бассейном и выпивкой, в большой компании.

— Сценарий ясен: просмотр, пить, париться, потом — бассейн, — сказала тихо Анна, и Макс кивнул. — А домой когда?

— Как сложится. Они платят. Прости!

 

Затылки зрителей отсвечивали в луче проектора: все смотрели на экран, когда Анна в баньке разделась до исподнего, набросила простыню и не пошла в парилку.

— Сердце, — пояснила она. Уселась за стол и принялась ждать.

— Не пьешь, смотрю. — Макс тоже завернулся в простню и сел напротив.

— Зашитая, — небрежно обронила Анна.

— Ничего, — ухарски хлопнул он ее по коленке. — Не таких распарывали!

— Верю, — отшатнулась Анна, услышав развязный тон, и с угрозой добавила: — Но не советую.

— Договорились, — принял Макс. — Тогда хотя бы играй, артис-с-ка! — процедил он презрительно.

Тут в предбанник ввалилась компания, разгоряченная выпивкой. Макс уронил лоб на стол и оттуда — от доски — заплетающимся языком пробормотал:

— Ты меня уважаешь? Нет, ты прямо скажи!

— Ува-жа-ю, — по складам ответила Анна, едва поспевая войти в роль.

— А я тобой горжусь! — закричал Макс, приветствуя верный ответ. Облапил ее и принялся целовать, громко чмокая губами.

— Их надо увезти, — сказал кто-то.

 

— Спасибо, — галантно поклонился Макс в гостинице и по-свойски добавил: — А то знаешь, всегда вызывает подозрение, когда в пьяной компании кто-то не пьет…

Он достал стопку рублей и отсчитал Анне бóльшую часть.

— Не знала, — откликнулась Анна.

— Кто не пьет — стучит, — погрозил пальцем Макс. — Могла бы и знать с такой родословной. А ты правда с «торпедой»?

— Пошутила, — улыбнулась Анна.

 

Дальше все так и было, как надеялась Анна: три лафета с гробами генсеков медленно прокатились по Красной площади. По весне 1985-го на экране телевизора возник молодой Михаил Горбачев, а по первому снегу из ссылки вернулся академик Андрей Сахаров. Его с Еленой Боннэр встречали на перроне журналисты многих стран мира, аккредитованные в Москве.

 

Постаревшая жена Макса — стюардесса — подавала минеральную воду на борту правительственного самолета Горбачеву и его свите. В небе под крылом самолета звучали новые имена — Семенов! Портнов! Гинзбург! Огородников!..

Звякали ключи, замки, запоры… — «…с веща-ами — на вы-ыход!»

Зэков стаскивали с нар. Бритые и растерянные, застывали они на крылечке по свободную сторону зоны, точно как Макс Рыбак в свое время. Друг Анны — Саня — с короткой щеткой волос на голове и маленьким узелком в руках, с тремя такими же парнями влез в воронок. Машина с зэками стремглав покинула зону, пронеслась по пустому рассветному проспекту в аэропорт, где зэки поднялись на борт иностранного самолета.

 

— Они звонили! — крикнула Ба, едва Анна толкнула дверь старого деревянного дома в Подмосковье.

— Кто? Что сказали?

— Наталья Яковлева. Есть такая? Завтра утром тебя ждут.

— Баба, я увижу твою Колыму! — сказала Анна восторженно.

— Не приведи господи, — проворчала Ба.

 

Утром Анна стояла в просторном кабинете в «Останкино» с окнами на телебашню.

— Смотри, — оторвалась от бумаг немолодая женщина. — Первое — надо сменить название.

— Почему? — напряглась Анна.

— Твое «Чтоб они, суки, знали» работает бритвой по глазам: прочел и дальше уже ничего не видишь.

— Но это цитата! Это все, что Шаламов мог: рассказать, как его убивали, чтоб они знали, что он помнит… — Она продекламировала: — «Клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам…»

— Понимаю, — осадила Анну редактор. — Можно мы не будем спорить, а ты мне просто дашь другое название?

— Да, — совладав с протестом, согласилась Анна. — Можно.

— Прекрасно. Второе — убери Солженицына. Он враг народа, и нам могут не дать снять из-за него.

— Да он друг! Дали бы тогда ему Госпремию, дачу и машину — и был бы… Он еще вернется — посмотришь.

— Обещаю: будет объявлен другом — вставим, а пока выбрось. Ты же хочешь, чтоб тебе дали снять про Шаламова, правда? Вот и пойми: нужно убрать все, что может раздражать. Мы можем проскочить, но должно быть гладенько. И людоедства у тебя многовато для первого раза. Зритель к такому не готов. Выбери что-то одно — или как друг друга откармливает, чтоб съесть в побег, или солдатика, что ест трупы в морге. — Наталья передернула плечами.

 

— Ты себе не представляешь, что они говорят на борту, — задумчиво сказала за ужином стюардесса-жена Максу. — Ладно бы спьяну, но Он ввел сухой закон, и они такое несут по-трезвому, что я поверить своим ушам не могу. Частную собственность хотят вернуть.

— Ты уверена, что не ослышалась? — спросил Макс.

Он полистал записную книжку, снял телефонную трубку и попросил соединить с Мюнхеном.

— Вадим, похоже, можем открывать свою студию. Да, советско-германскую, а чего мелочиться? Деньги я найду.

Утром Макс выгреб из комода с бельем пачку долларов, повязал галстук и поехал в Моссовет.

 

По огромному экрану телевизора ползли танки: последняя колонна Советской армии покидала Афганистан.

— Невероятно, — сказал Макс секретарше, ощупывая новую мебель в кабинете с окнами на Калининский проспект. — Стал наводить справки об авторах: на всех студиях дают одно имя.

— Всегда кто-то один лучше многих, — не поняла секретарь.

— Да пару-тройку лет назад мне ее привели, чтоб с голоду не сдохла. Наши войска тогда в Афган входили, — ткнул пальцем в экран телевизора Макс.

— Это не пара, а все десять, — поправила секретарь.

— Ишь, как время летит! Найди мне ее. — Макс протянул листок с телефоном и уставился в экран, заполненный танками.

— Анна в Америке, — доложила секретарь через минуту.

— Насовсем? — быстрее обычного уточнил Макс.

— Скоро вернется, как сказала старуха-секретарь.

— Шустро, — одобрительно отметил Макс. — Народ только мылится туда, а она уже — обратно.

Он не мог оторваться от экрана. Сросшейся цепочкой ползли танки. Парни сидели на броне, махали операторам телевидения и кричали: «Домой! Домо-ой!..»

 

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В Нью-Йорке цвели сады. По деревянному настилу вдоль океана в районе Брайтон-Бич прогуливался полуголый народ. Его разглядывал в окно невеселый мужчина в строгом костюме — в здании городского Аквариума на берегу океана шла пресс-конференция. Группа ученых слушала докладчика. Главная героиня — круглая реликтовая рыба — плавала в аквариуме, и телекамеры снимали ее. Московский приятель Анны Саня докладывал на безупречном английском. За его спиной на экране сменялись слайды со спиралями ДНК. На столе перед ним высились пластмассовые модели спиралей. Он играл с ними, отделяя и переставляя детали, как в детском конструкторе.

— Картирование генома ядовитой рыбы фугу поможет расшифровать гены человека. В процессе сравнения ее наследственной информации с человеческой мы пришли к выводу, что может оказаться еще около девятисот генов, пока невыявленных у человека, которые выполняют ту же функцию, что и у рыб.

— Какие еще страны участвуют в вашем эксперименте?

— Группа британских и сингапурских ученых. Наши коллеги под руководством Сэмюэла Апарисио из Кембриджа первыми сравнили белки, синтезируемые на основе генов рыбы фугу, с теми, что содержатся в базе данных по белкам человека.

— Почему вы остановили свой выбор на этой рыбине?

— Фугу — один из наиболее древних предков человека. Разделение этих двух ветвей произошло четыреста пятьдесят миллионов лет назад. Количество генов у нее примерно такое же, как у человека. Нас удивляют некоторые гены, которые в четыре раза больше соответствующих человеческих. Это пока все, что мы готовы предать огласке.

— Черт знает что, — сказал по-русски скучающий мужчина в костюме. — Их послушать, так теперь мы произошли от рыбы? Час от часу не легче, — покачал он головой.

Его товарищ не ответил. Он не сводил глаз с Александра и, когда тот покинул аудиторию, последовал за ним.

— Вы позволите? — сказал он, входя в кабинет.

— С кем имею честь? — по-английски спросил Александр.

— Эф-Би-Ай, — ответил американец и открыл удостоверение. Достал из внутреннего кармана пиджака фото мужчины и положил на стекло письменного стола рядом с фотографией Анны, лежащей под стеклом.

— Вам знакомо это лицо?

— Да, — слегка обескураженно кивнул Александр.

— Где вы с ним встречались? — спросил второй.

— В Вене в середине восьмидесятых, когда я эмигрировал, нас посадили вместе в изолятор.

В дверь кто-то попытался войти, но второй сотрудник коротко что-то сказал и закрыл дверь.

— Причина?

— Мы оба скрыли на собеседовании, что были в заключении.

— По какой статье?

— Я — по стосемидесятой. За самиздат, это сложно объяснить.

— Мы знаем. Он?

— Не знаю. Он не говорил, я не спрашивал.

— Его имя вам известно?

— По-моему, Михаил.

— Когда вы видели его последний раз?

— Тогда и видел. Я из Вены поехал в Италию, а он, по-моему, в Германию.

— И никаких контактов у вас с ним не было?

— Нет.

Сотрудник Эф-Би-Ай достал из внутреннего кармана еще одно фото. Тот же человек был на нем с закрытыми глазами.

— Можете опознать?

— Он умер? — всмотрелся в фото Александр.

— Убит.

 

Анна с красивым бородачом медленно брела вдоль берега океана. Океан шумел, склочничали чайки, визгливо покрикивая над их головами, и долетала русская речь.

— Пахнет морем, — с удовольствием шумно втянул воздух бородач.

— Нет, Мотечка, — возразила Анна.

— Так же как на Потемкинской, — настаивал он.

— Иначе. И звуковая дорожка — не та.

— Та, та, — упорствовал Мотя. — Посидим в том ресторанчике на песке — услышишь. И курицу они готовят так же, как моя мама, помнишь?

— Нет, — не поддалась Анна. — Помню только, что она всегда предлагала на выбор: вареную или жареную.

— Хотела показать, что мы — богатые евреи, — усмехнулся Мотя.

— …а ты — завидный жених, — подхватила Анна. — Чем же я потом ей рожей не вышла? — с иронией спросила Анна.

— Она хотела в невестки еврейку, — смущенно потупился Мотя.

— Дебби оказалась ей в самый раз: еврейка и богатая американка в одном лице — редкая удача! — с нотой подтрунивания сказала Анна.

— Ты же знаешь, — возразил Мотя, раздражаясь, — главным было то, что…

В небе громыхнуло, и стена дождя обрушилась на океан.

— Да не оправдывайся, — осадила его Анна, и дождь пролился на нее.

— Бежим! — схватил Анну за руку Мотя и затащил в здание Аквариума.

Там в разрезанных стеклом кубах изумрудного океана плавно, словно сомнамбулы, проплывали диковинные рыбы. Анна прильнула виском к стеклу и губами повторила движения рыбьих ртов. Неожиданно рыба взлетела из воды, распрямив короткие крылья, и взмыла в небе аквариума.

— Ой, мамочка! — вскрикнула потрясенно Анна и обернулась: — Ты видел?

На крик Анны выглянул из-за куба воды генетик Александр.

— Аня? — неуверенно спросил он.

— Саня! — уставилась на него Анна и лицо ее озарилось. — Пропа-ащий!.. — пропела она и порывисто обняла его.

— Как видишь, не совсем, — прижал ее к себе Александр.

— Знакомьтесь, — отпрянула Анна. — Это Матвей — мой однокашник, а это — Саня. Московская кухня как жанр. Что ты здесь делаешь? — Анна провела ладонью по стеклу, словно протирая рыб.

— Работаю в проекте, — отмахнулся Саня, не сводя с Анны глаз. — А ты? Насовсем?

— Через три дня назад.

— А мы… Извините… — Саня с усилием перевел глаза на Мотю, — …можем повидаться не на бегу?

— Я позвоню тебе, — сказала Анна.

Саня быстро вынул блокнот и ручку из карманов форменного халата, записал цифры и протянул Анне. За стеклом снова взлетела рыба.

— У-ух! — восхищенно шарахнулась Анна. — До которого можно? — не отрываясь от стекла, спросила она.

— Тебе — круглосуточно.

— Никого не разбужу? — в стекло, в рыб, в водоросли спросила Анна.

 

На стоянке автомобилей Мотя прятал в багажник продукты.

— Кто это? — спросил он, не поднимая головы.

— Дружок. Я же не только тебя ждала, я еще и жила в паузах.

— С ним? — надел темные очки Мотя.

— Жизнь, — поправила Анна.

— Может, останешься? Хоть с ним.

— Не-ет, — протянула Анна. — Сейчас, когда мне наконец обещают дать снять Колыму?

— Если б ты знала, сколько раз я слышал, что тебе что-то обещают!

— Нынче другие времена. — Анна позвенела льдом в стаканчике с водой.

— Дай, — вырос перед машиной полуголый черный с протянутой рукой.

— Отдай стакан, — прошипел Мотя.

— Ты хочешь это? — протянула черному стакан Анна. — Возьми, только я пила.

Черный схватил стакан и отошел.

— С ними нельзя говорить. Надо отдать, что они просят, — испуганно сказал Мотя и забрался в машину.

 

Вечером Мотя во фраке вел ее по залу галереи. Хлопали бутылки с шампанским, звенели бокалы. Живопись российского андеграунда второго призыва пестрым рядном покрывала стены.

— Как же они все это вывезли? — Анна обвела рукой стены.

— Не поверишь: оформили через комиссионку как копии и — фить! — через границу в открытую.

— Гениально.

— Шемяка придумал. Он сначала честно просил, но ему отказали: сказали, что это — достояние страны.

— А это что? — ткнула пальцем Анна в огромное надгробье.

— Мое, — покраснел Мотя.

— Я это уже видела.

— Ты еще вспомни где!..

— В «Метрополитен».

— Зачет, — кивнул Мотя. — Именно для них я делал копии кенотафов.

— Чего-чего? — переспросила Анна.

— Ложное надгробье. Его ставили в одном месте, а хоронили в другом — чтоб не разграбили могилу.

— А ты здесь при чем?

— В открытом конкурсе прошел на должность штатного скульптора ведущего музея.

— Чтобы что? — перебили его Анна. — Чтоб после тебя осталась… Не знаю, как сказать…

— Кенотаф, — подсказал Мотя.

— Да не кенотаф, а… — голос у нее зазвенел от досады, — …копия фальшака могилы! И ради этого надо было все бросить и уехать?

— Хай, Мэтью! — втиснулась между ними рука с бокалом. — Поздравляю! — прокричал разгоряченный выпитым мужчина, и Мотя звякнул своим бокалом о его.

— Познакомься, — расплылся в улыбке Мотя и бросился навстречу паре в потертых джинсах. — Я хочу тебе представить моих друзей. Подруга юности Анна, мы вместе учились.

— Да-да, много слышали о вас, — подала руку женщина. — Тина, — представилась она. — А это Джоэл — мой муж. Режиссер. Вы тоже работаете в кино, как нам говорил Мэтью.

— Тина — моя ученица, — проговорил по-русски Мотя. — Здесь есть такие безумные миллионеры, которые перед смертью решают попробовать наконец делать то, чего им хотелось всю жизнь.

— Ты миллионерша? — недоверчиво спросила Анна по-английски.

— Да, но мы не настоящие, — принялась пояснять Тина. — Мы зарабатываем миллион в год, но сами его и тратим.

— А как надо?

— Настоящие миллионеры откладывают свои миллионы и живут на проценты.

— Ишь как тут все непросто! — с иронией протянула по-русски Анна, адресуясь к Матвею. И скомандовала ему: — Да распрямись же! Что ж он такого снимает, твой муж, что ему миллионы платят? — снова на английском обернулась она к Тине.

— Самый ходовой товар — президентов! Ты Дена знаешь?

— Известный диктор телевидения, — подсказал Мотя.

— Ничего, — великодушно простила Тина. — Мы ваших дикторов тоже не знаем. Ден — друг моего мужа, интервьюер всех президентов.

— А когда президента смывает волной, что делает режиссер?

— Снимает следующего, — сказал по-английски Мотя. — Президенты приходят и уходят, а телевидение остается.

— А у вас иначе? — спросила Тина у Анны.

— Мы вообще множественное число только осваиваем, и то — мертвых генсеков, — сказала Анна.

— А я собираюсь в Москву. Вернее, Джоэл. Будет встреча президентов — вашего и нашего. Я никогда не была в Москве, представляешь? А у меня родители с русскими корнями.

— Звони, я покажу тебе галереи, — сказала Анна и записала телефон на пригласительном билете.

— Джоэл! — захлопала в ладоши Тина. — Слышишь? Анна покажет мне галереи в Москве!

— Это они тебя содержат? — обернулась Анна к Моте.

— Они — спонсоры галереи. После вернисажа ты едешь к нам? Дебби ждет.

— Я не уверена, что готова к встрече с ней.

— Она хорошая, ты не думай.

— Не сомневаюсь. Я — плохая.

— Ты — лучше всех, — сказал Мотя и обнял Анну за плечи. Она неожиданно взяла в ладони его лицо и медленно обцеловала щеки, глаза и лоб на глазах изумленной публики.

— Что ты делаешь? — с ужасом прошептал Мотя и попытался вырваться.

— Целую тебя, не поверишь, — сказала Анна.

Отстранила его испуганного, толкнула дверь, вышла на улицу и остановила такси.

 

В сумерках, путаясь в ключах, Анна с трудом открыла дверь дома на Манхэттене. Подруга Мила сидела одетая у двери в коридоре.

— Ты уходишь в ночное? — удивилась Анна.

— Да, с тобой. Звонила Мотькина жена. Я обещала, что привезу тебя.

— В такое время?

— А что ж делать, когда ты — сумасшедшая, и в другое время тебя заманить не удается? Она хочет на тебя посмотреть.

Анна вздохнула, глянула в зеркало и пошла на выход.

 

В центре города они вошли в сияющий огнями подъезд дома.

— Маккормак, — назвала Мила фамилию, и портье в белых перчатках проводил их к лифту. Лифт остановился, двери открылись. Изящная женщина вышла в коридор встречать их.

— Наконец-то! — сказала Дебби по-русски с акцентом. — Здравствуйте! Я только хотэла сказать тэбе, что я лублю его…

Анна кивнула.

— …а потому знаю, что он лубит тебя. Значит, я тоже лублю тебя.

Дебби обняла Анну, расцеловала и подтолкнула к двери, ввела и поставила перед накрытым столом, за которым стоял Мотя и сидели сонные сыновья восьми и шести лет.

— Ти должна знать, что мой дом — твой дом, што тэбе не нада скитаться по друзьям. Ты, конечно, можишь, если хочишь, но ты должен знать, что у тебя есть дом.

— Должна, — поправил Мотя.

— Што етот стол ждет тебя каждый день. Малчики, это — Ньюша, наш фрэнд.

— Хай, Ньюша, — покорным хором сказали мальчики.

— Видишь, какая она? — поцеловал Анну Мотя.

— Я поеду? — ворвалась в паузу Мила, юркнула в дверь и помахала всем из коридора.

— Ты не посидишь с нами? — рванула за ней Дебби.

— Вы — свободные художники, а мне утром — к станку.

— Они — художники, — кивнула на Анну с Мотей Дебби. — А мне тоже с утра к станку… Это што — «станок»?

 

— Как же ты смеешь так с ней? — голосила Анна в машине, когда Мотя вез ее по ночному Нью-Йорку. — Да ты никогда больше ко мне не приблизишься! Она святая.

— Ты знаешь, что это был фиктивный брак. Я хотел уехать.

— Боюсь, она не знает.

 

Заспанная Мила открыла Анне.

— Чего стряслось? Я думала, ты там заночуешь.

— Вы все больные на голову, — сказала Анна. — Дебби, конечно, потрясающая девка. Спасибо, что ты меня отвезла, а то бы я сдохла и не узнала, что такое встречается в живой природе. Как же она может с ним?

— Ты не расслышала? Она сказала, что лу-убит его.

— Ага. И готова терпеть его бабу.

— А надо убить вас, сесть и пусть мальчики вырастут сиротами, да? Лубоф — это такое ба-алшое чуфстфо, — передразнивая акцент Дэбби, протянула Мила. — Тебе не понять, — махнула она рукой и ушла в свою комнату.

Анна взяла телефонный аппарат и побрела в ванну. Набрала номер, подглядывая в лоскут бумаги.

— Саня? — шепотом спросила она. — Не спишь? Лови момент: мне осталось семьдесят два часа в вашем городе. Можешь приехать и взять меня. Да, во всех смыслах, — смущенно рассмеялась она и свесилась из окна на темную улицу.

В небе стояла полная луна. Вдали плескалась река и блестел серебром огромный мост. Вскоре Саня коротко посигналил под окном. Анна помахала ему с пятого этажа и вышла на цыпочках. Он обнял Анну и принялся обцеловывать ее лицо так же, как она целовала Мотю. Анна терпеливо смотрела в небо.

— Ты все такая же! — блаженно сказал Саня.

— Да ты просто слепой, — возразила Анна.

— Нет, твои волосы пахнут точно так же.

Саня распахнул дверцу машины, и тут же из темноты возник полуголый черный. Позванивая мелочью в бумажном стаканчике, попросил денег. Саня усадил Анну, захлопнул ее дверцу, повернулся к черному, сказал по-русски «Пошел на х…» и сел за руль.

— Сам иди на х…! — на чистом русском крикнул в ответ черный. — Я МГУ кончал, чтоб ты знал!

Саня выжал газ.

— Постановочный кадр, — покачала головой Анна. — Признайся, что ты его привез с собой.

— Я черных не сажал, даже когда таксистом пришлось, — ответил Саня. — МГУ! — передразнил он. — Институт Патриса Лумумбы! — выкрикнул Саня в окно, подражая водителю московского трамвая: — Следующая остановка — крематорий.

 

Утром Саня варил кофе в своей холостяцкой кухне.

— Выходи за меня, оставайся, я с тобой все могу, мне с тобой ничего не страшно, — бормотал он.

— Мне обещают дать вашу Колыму снять, а ты говоришь оставайся!

Она сидела спиной к стене, на которой висела копия картины Брейгеля, где рыбы и птицы с руками и ногами выбирались из воды на сушу.

— Тайм, Рыжий, — сказала она и выразительно постучала по циферблату. — Мне еще в книжный надо — Бабе книжек набрать. Она в тридцатые аборигенов начала переводить с Каменевым и Зиновьевым.

— За это потом и валила лес?

— Спасибо, что не забыл.

— Да ты чего? Я по ее просеке ходил.

— Ей вступило, что и тут могла быть цензура. Хочет сверить издания и по-новой перевести.

— Класс! — восхитился Саня. Набросил рубаху, склонился к небольшому аквариуму, где плавала мелюзга, и что-то ловко сделал пальцами в воде.

— Что ты делаешь?

— Головастикам хвосты отрываю, — сказал Саня. — Хочу понять, на каком этапе они утрачивают способность к регенерации. Каждое утро отрываю, когда ухожу, а вечером — придем — увидишь: у них снова хвост отрастет.

— Не увижу, — сказала Анна. — Не придем.

 

Они мчались в машине вдоль океана. На рейде покачивались корабли, в небе парили яркие бумажные змеи, блестел на солнце огромный мост.

— Жизнь на планете зародилась в воде, — говорил Саня. — Но есть теория, что сущности, которые сформировались в первичном бульоне, долго копошились вместе, а потом то ли им стало тесно, то ли еды не хватило, и сущности приняли решение об отнятии жизни.

— Одни начали жрать других? — уточнила Анна.

— Да. И тут же произошло разделение, — кивнул Саня. — Одни стали догонять, чтоб убить, другие — убегать. И те, что догоняли, стали рыбами, а те, что убегали, — птицами.

— Ух ты! — восхищенно посмотрела на Саню Анна.

— Этот эволюционный процесс оставил следы во всем — от кошки—мышки до Каина—Авеля, — продолжил Саня. — Вот ты — птица.

— Но ты не убийца, Санечка. — Анна коснулась его руки на руле.

— Даже Эф-Би-Ай это знает. Я убить не убью, но и взлететь — не взлечу.

 

В книжном магазине они шли вдоль километров стеллажей с книгами. Она складывала в плетеное лукошко дешевые издания Капоте, Хемингуэя, Сэлинджера.

— «Ловец во ржи», — прочел Саня. — Надо же, так мы в ней и лежим…

Солнце село, когда Саня подвез Анну к ресторану в центре Манхэттена.

— Последний вечер — с ними? — с укором сказал Саня.

— Ты им должен быть признателен: не пригласи они меня — век бы не свиделись.

— Твоя правда, — согласился он. — А все равно не легче.

 

В полумраке ресторана Анну встречали Мотя с женой и друзьями. Мила, Тина с Джоэлом, еще кто-то из тех, кто был на вернисаже.

— Ты должна попробовать эту курицу, — сказал Мотя и поставил перед Анной тарелку с цыпленком. Наполнил ее бокал вином. Анна выпила и ткнула вилкой в цыпленка.

— Все, что осталось от динозавров, — скорбно сказала она.

— Что она говорит? — толкнула Мотю Тина.

— Что курица — динозавр, — пожал плечом Мотя.

— Ты что пила? — с интересом перебрала бутылки Тина. — Я тоже хочу.

— Рыба вышла на сушу и стала динозавром, — обгладывая крылышко, продолжила Анна. — Потом динозавр покрылся перьями и полетел. У него было четыре крыла. Два, как у курицы, а два — перья на ногах.

— И как же он полетел? — попыталась поддержать беседу Дебби.

— Тут мнения расходятся, — обернулась к ней Анна, и Мотя отодвинулся, разглядывая обеих. — То ли разбежался и взлетел — снизу вверх, — Анна подняла тарелку с цыпленком, — то ли влез на дерево и оттуда упал, — с грохотом опустила вниз тарелку Анна.

— Джоэл, ты слышишь, что русские придумали? Динозавра с дерева сдуло, и он стал курицей.

— Да-а, они в России знают, — презрительно протянул Джоэл.

— У нее друг — ученый, — стал на защиту Анны Мотя.

— Русский небось, — усмехнулся Джоэл.

— Ну и что, что русский? — стала на сторону Моти Дебби.

— А то, что — даже если в перьях, с четырьмя крыльями и летит — это все равно не динозавр, а курица! — выпалил Джоэл.

На экране телевизора над стойкой бара появились Москва, Кремль, Горбачев. К микрофону шел Сахаров, по-птичьи приподняв плечо, как подбитое крыло. За гомоном ничего не было слышно. Было видно, как Сахаров начал говорить, и Горбачев выключил ему микрофон.

— Ты можешь позвонить на студию? — бросилась Анна к Джоэлу. — Узнай, что произошло.

Джоэл выбрался из-за стола, отошел в угол — к телефону-автомату.

— Горби выключил Сахарову микрофон, — вернулся Джоэл.

— А за что? — вспылила Анна. — Что он сказал?

 

Утром в квартире Милы Мотя укладывал книги в чемодан. Под окном просигналила машина.

— Иду, — крикнула Анна, свесившись в окно.

— Кто это? — удивился Мотя.

— А тебе надо?! — спросила Анна. — Саня. Он отвезет меня.

— Я отвезу, — возразил Мотя.

— Жену свою возить будешь. С детьми от фиктивного брака, — отрезала Анна.

Они спустилась вниз. Анна забралась в Санину машину, поцеловала его, и Саня смущенно покраснел.

— Это тебе, — разжав кулак, протянул Саня нитку бус.

— Спасибо, миленький, — Анна подставила шею, и Саня надел бусы.

— Тут деньги маме, — протянул он конверт. — А это тебе.

— За ночь? — усмехнулась Анна.

— Дура, — покраснел Саня. — Просто сейчас у меня есть, а у тебя нету.

Мотя сел на заднее сиденье, и они тронулись. Саня молчал. Анна вертела ручку приемника, слушая шумы.

— Посмотри, как красив отсюда Манхэттен, — сказал Мотя.

— «Люблю тебя, Петра творенье, люблю твой строгий, стройный вид», — продекламировала с тоской Анна.

В аэропорту Мотя вышел первым, вытащил чемодан. Саня обнял Анну, поцеловал и оттолкнул от себя.

— Лети. А ты бывай, — махнул он Моте, и у него булькнуло в горле.

Мотя по-братски кивнул Сане. Саня выжал газ и уехал, давясь слезами.

— Выходи за него замуж, — сказал Мотя Анне.

— За что ж ты ему такой кары желаешь?

— А что худого? Он так на тебя смотрит…

— А ты сам поживи с бабой, которая спит с тобой, а любит другого.

— Посадка на рейс Нью-Йорк—Москва, — сказал динамик.

 

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Макс с Вадимом сидели в кафе на студии. Вокруг сновали люди.

— Ты паспорт наш сохранил? — спросил Макс.

— Где-то есть, но приехал я по немецкому! — погрозил он Максу пальцем.

— Я тебя понимаю, — улыбнулся Макс.

— Тут же всё — туман. Если б не ты с Наташкой, я бы и не снялся…

— Это хорошо, что по немецкому, а то знаешь, я себя подсадной уткой чувствую: покрякал, тебя позвал, а ты как сядешь — тут тебя и прихлопнут.

— Тьфу-тьфу, — постучал костяшкой пальца Вадим. — Мне нравится идея студии, но я бы начал с проката. Там сейчас интерес велик ко всему, что тут. Ты бы подобрал мне порфтель картин, я бы там фестивальчик какой сделал. Документалки сейчас лучше игровых пойдут.

— Нет проблем. Я любого сейчас за пиджак дерну — и он твой. Надо только придумать, кто будет оформлять бумажки — у меня на эту канитель сил нет.

— Думаю, у меня есть человек. Девка такая славная была…

— Ну-ну, давай, ищи своих девок… А Криста что на это скажет?

— Мужики, — притормозил подле их столика оператор. — Вы-то мне и нужны. На Байкал не смотаетесь? Хороший сюжет есть. И деньги…

— Лёнь, ты б хоть для порядка удивился: Вадик, ты в Москве? — укорил Вадим.

— А чего удивляться, когда я сам вижу, что ты тут? Вернулся?

— Нет, братец… Просто повидаться.

— Жаль, вы классное кино делали.

 

Анна стояла в кабинете Макса в Москве. Смотрела на Калининский проспект, на поток машин, шуршащий внизу.

— Сколько лет, сколько зим, — воскликнул Макс, входя в кабинет. — Ну погуляла по миссисипщине-алабамщине? Признавайся, с какой целью вернулась?

— Военная тайна, — улыбнулась Анна.

— Ладно, не буду время терять. Есть дело: хочу начать свою студию с нуля. Есть зарубежный партнер, поможет со звездами… Я нашел детектив. Увлекательный, современный, простой в исполнении. Предложил автору продать мне право экранизации, сценарий решил заказать тебе. Увы — автор артачится и хочет писать сам.

— Пусть пишет, — махнула рукой Анна. — Я вам не хуже сбацаю. Рассказывайте, что вам понравилось в этой галиматье, — и она похлопала рукопись.

— Ты же не занимаешься такой дешевкой, как детективы, — сказал Макс не без подначки.

— Только для вас, — посмотрела она в глаза.

— Что так? — самодовольно откинулся в скрипучем импортном кресле Макс.

— Должок за мной, — усмехнулась Анна. — Вы меня в свое время и накормили, и защитили.

— Ладно, чего там! — отмахнулся Макс, но ему было приятно. Он рассыпал веером на столе фотки с восхитительным телом. — Вот эта — на главную роль. Под нее безотказно дают деньги-пленку-услуги. Так что прикинь что-нибудь на нее и накормлю еще раз.

— Тоже официантка? — усмехнулась Анна.

— Обижаешь, начальник! Американская фотомодель года, уже снимается у Вуди Аллена, а как закончит — плавно переходит к нам.

— Чего она в России не видела?

— Она там замужем за нашим пареньком.

— Похоже, там это становится национальным видом спорта, — проникновенно сказала Анна. — Но тут с такой внешностью — только на роль проститутки.

— Почему? Можно и содержанки. — Макс подмигнул.

Он выглядел много лучше десять лет спустя: седина придала чертам недостающее от природы благородство.

— Сводите меня на Петровку, дайте полистать дела, и сделаем оригинальный сценарий.

— Заметано, — согласился Макс.

 

Макс вел Анну по коридору центрального корпуса Петровки. Переходя из кабинета в кабинет, он жал руки генералов.

— Странноватые знакомства для бывшего зэка, — подколола Анна.

— Один был моим консультантом на одной картине, другой — на другой. Я им всегда хорошо платил, — сказал Макс. — И в титрах писал самым жирным шрифтом.

— Что бы вы хотели узнать? — спросил ее наконец высокий чин Петровки.

— Конечно, хочется знаменитых и ярких дел, — выпалила Анна. — Например, Гали Брежневой, ее цыгана. О вывозе бриллиантов. Я не очень понимаю, как их прятали у медведей. Не в шерсти же? — сказала она.

— Балда, — подивился Макс.

— Конечно, не в шерсти, — усмехнулся «петр». — В клетках, которые никто не мог проверить. Но, сожалею, это дело нельзя. Оно не раскрыто, — развел он руками. — Зато могу предложить вам несколько других бриллиантовых дел — раскрытых.

— А кто там герои?

— Тоже неплохие: дипкорпус, жены дипломатов. Они, возвращаясь на родину, ввозили бриллианты в СССР.

— Тоже в клетках с медведями? — заметила Анна.

— Нет, как правило — во влагалище, и, как правило, все были выявлены.

— Как? — ошеломленно спросила Анна.

— По доносу, а как иначе? Хотите? Я велю принести.

— Спасибо, не надо. Это унылый сюжет — с доносом в центре. И вряд ли зрителю будет приятно видеть сцену открытия тайника пограничниками, — попыталась съязвить она.

— Ну это смотря какому, — хохотнул генерал.

— Еще хотелось бы узнать, каким образом на черном рынке в Польше возникла «сашка» Брежнева. Та самая, украшенная бриллиантами, что была подарком к последнему дню рождения вождя.

— Это не к нам, — строго нахмурился собеседник.

— Как? Вы не знаете, как драгоценная шашка пересекла границу? Помните, тэвэ давало, как Лёлек принимал ее ватными руками и, шамкая, проникновенно говорил: «Спасибо вам за эту замечательную сашку!» Это был дар Саддама Хусейна, потому бриллианты на ножнах были в половину куриного яйца, — уверяла Анна.

— Откуда вы знаете? — перебил ее «петр».

— «Радио Свобода» передавало. Говорят, в Польше «сашка» появилась уже лысая — без камней. Как ее могли пронести через границу?

— Это не к нам, — пожестче отрезал «петр».

— Ну как же не к вам, когда погранвойска — в составе войск МВД?

— Войска — да, а таможня подчиняется Совету Министров СССР и Николаю Ивановичу Рыжкову лично, — с расстановкой проговорил «петр». — Ясно?

— А куда делись бриллианты?

— И этот вопрос не по адресу, — развел руками «петр». — У Брежнева есть дети, внуки.

— Я встречал одного зэка, который проходил по делу Галины, — сказал Макс, когда они вышли с Петровки. — Он рассказывал, что на новеньких наручниках, защелкнутых на его запястьях, стояли штамп фабрики «Свобода» и знак качества. Представляешь? Дарю деталь, — усмехнулся Макс и поежился, тронув запястье.

 

В ночи Анна сидела перед телевизором. На экране происходило невозможное — Берлинская стена рухнула. В пролом шли орущие и заплаканные люди.

— Запомните этот день, — кричал диктор. — Сегодня, девятого ноября восемьдесят девятого года, самая охраняемая граница Европы нарушена. Безумие! Время ноль часов пятьдесят пять минут. В едином Берлине шесть градусов тепла.

 

Утром на проходной Петровки Анна подала паспорт. Ей выписали пропуск. Дежурный проводил ее в отдел «По борьбе с организованной преступностью», как значилось на двери.

— Генерал Ефимов просил, — начал дежурный.

— Знаю, — оборвал начальник отдела. — Полковник Шмельков, — представился он. — Садитесь. Чего вы хотите от нас?

— Новое время рождает новых героев, — иронично начала Анна. — У вас эти герои проявятся первыми — новый тип преступников и преступности. Какой — я не знаю, но если вы поделитесь новостями, я опознаю.

— Есть история, — согласно кивнул Шмельков. — Мои парни сейчас доводят: в центре Москвы среди бела дня выкрали иностранного бизнесмена. Требовали за него выкуп с его российских партнеров, — деловито изложил Шмельков и сбился: — Партнера. Женщины. Потрясающей, — уточнил он. — Нам удалось всех прихватить. Дело закончено, раскрыто, бизнесмен жив, вымогатели арестованы.

— А что вы все это с каким-то сожалением излагаете? — удивилась Анна.

— Да бизнесмен мразь: из породы таких же… — он поискал слово поприличнее, — …мерзавцев, как и преступники. Наш мужик, советский. Лет десять назад в Олимпиаду закадрил иностранку, женился, уехал.

— Сколько ж просили за его голову? — спросила Анна, листая протокол.

— Там есть — посмотрите. Пятьдесят-семьдесят тысяч долларов.

— И они готовы убить за такой мизер?

— А вы умножьте по курсу, — почти обиделся Шмельков.

— Все равно ерунда, — отмахнулась Анна. — Не деньги. Ни тут, ни там.

— Хорошо, назовите свою цифру — за сколько, по-вашему, можно убить человека? — с интересом спросил Шмельков.

— Ни за сколько, — подумав, растерянно сказала Анна.

— Значит, вы не наш человек, — Шмельков развел руками. Анна улыбнулась. Шмельков включил видео — показал на маленьком мониторе съемки группы захвата.

— Вот в какой стилистике нужно снимать! — восхищенно ткнула карандашом в экран Анна.

 

Вечером Шмельков в штатском вывел Анну во внутренний двор Петровки, приказал лечь на заднее сиденье неказистой машины, прикрыл тряпкой и вывез на бешеной скорости.

— Своему постовому доверия нет? — потрясенно спросила Анна, когда они отъехали, и она села.

— Постовой тоже человек. И продать может, и без денег сдать, если яйца дверью прищемят. Не надо, чтоб вас видели с нами, — пояснил Шмельков.

— Так я же на входе паспорт предъявляла, — возразила Анна.

— На входе — плевать, это на выходе пропуск отмечают и смотрят, к кому вы ходили. Смените один-другой вагон, когда поедете, — посоветовал он, высаживая ее у метро. — Мы же понимаем, что ветку сломали, а дерево-то — осталось.

— Спасибо, — озадаченно поблагодарила Анна.

 

В кабинете Макса на следующий день Анна была категорична.

— Чушь собачья, — сказала она. — Киднеппинг освоен мировым кино.

— А нам-то что? — отмел довод Макс. — У нас киднеппинга, как ты говоришь, никогда не было.

— Это не я, это жанр такой. По драматургии — тоска: следить за героями, которыми движет жажда наживы.

— А тебе надо безмотивно, как пишет прокуратура, когда не въезжает кто-кого-за что? — насмешливо уточнил Макс. — Себя проверить — переступить: прибить процентщицу и ни сережки не тронуть? Валяй, только не тяни — у Вуди Аллена в озвучку вошли.

Макс велел секретарше отпечатать новое прошение на имя высокого «петра» и размашисто подписал текст золотым пером.

 

Москву засыпал снег. Анна пробиралась от электрички узкой, протоптанной в сугробах тропинкой, груженная сумками. В старом деревянном домике ее ждала Ба. Сияющие ясные глаза ее были в слезах.

— Сокровище мое, — обняла она склонившуюся к ней Анну. — Спасибо, что выбралась в этот черный день.

Анна кивнула. Потрогала батареи, набросила на плечи бабушки еще один плед, достала из шкафа электрообогреватель, поставила подле телевизора и села рядом. На экране была заснеженная Москва, запруженная людским морем: хоронили Андрея Сахарова. Горбачев стоял рядом с вдовой Еленой Боннэр.

— Ты убрала звук? — не поверила Анна.

— Зачем он мне, когда у меня есть стенограмма их выступлений? — бабушка похлопала по томику на коленях. — Смерть Гулливера. Вот, — открыла она на странице с закладкой, — первый из ораторов, имени которого нам не удалось узнать, был самый близкий друг Человека-Горы. Дрожащим от любви голосом он рассказал, как однажды Гулливер на целых два дня позабыл его в своем кармане. С изумительным красноречием оратор передал свои мучения от голода, жажды и темноты и радость Гулливера, когда на третий день, полезши в карман за табакеркой, он нашел там своего лучшего друга.

— Ничего себе, — растерялась Анна, примерив текст к фигурам на экране.

— Новый оратор оказался человеком желчным, — продолжила Ба, глянув на фигуру в пыжиковой шапке у микрофона, — что редко встречается между лилипутами. К потехе развеселившейся черни, он доказал, что первые три лучших друга Человека-Горы не только никогда не были его друзьями, но даже не имели чести быть с ним знакомыми; и тот, который провел два дня в темном кармане, попал туда совершенно случайно, во время обыска Гулливера.

Анна присмотрелась к книге — «Леонид Андреев» значилось на корешке.

 

Среди ночи Анну разбудил телефонный звонок.

— Хай, это Тина, мы в Москве, — услышала она английский язык. — Я привезла тебе подарок от Мэтью. Встречаемся завтра. Джоэл снимает особняк Берии. Ты знаешь, где это?

— Еще бы, — откликнулась Анна.

 

Утром они стояли на крыльце особняка Берии — Джоэл со съемочной группой, старик-историк и Тина.

— Хай, Анна! — радостно бросилась к ней Тина в тех же потертых джинсах, что и на вернисаже на Пятой авеню.

— Привет миллионерам братской нью-йоркщины, — обняла ее Анна.

— Пошли, — скомандовал Джоэл. — Ты здесь бывала когда-нибудь?

— Нет бабы, которая на этот вопрос ответит «да»: входили многие, не вышел никто.

— Ошибаетесь, — вмешался Историк. — Была та, которая вышла, — знаменитая певица цыганка Аза. Дважды лауреат Сталинской премии, орденоноска.

— Что он говорит? — подергала Анну за рукав Тина. Анна перевела.

— Вау! — крикнула Тина. — Джоэл, а почему мы не снимаем эту джипси-сингер?

— Во-первых, не мы, а я. А во-вторых, потому, что ее убили.

— О’кей, сорри. Но историк говорит, что она вышла живая!

— Ее убили потом, — сказал Джоэл. — Чуть позже.

— Лет на пятьдесят, — хмыкнул историк. — А отсюда она вышла даже с цветами: прислуга при выходе поднесла ей букет. Лаврентий Палыч стоял вот на этом балконе — прямо над дверью. Аза помахала ему: «Спасибо за букет». А он ответил: «Это не букэт, это — вэнок». И не обманул: ее взяли, как только она пришла домой.

— И убили? — спросила Тина.

— Нет, гноили в лагерях. Берия долго ее домогался, а в сороковом дошел до того, что дважды пытался изнасиловать.

— Убили ее не так давно? — перебил Джоэл. Историк кивнул.

— И откуда ты всё знаешь? — прислонилась к плечу мужа Тина и заглянула в глаза.

— Ты тоже знаешь. Она полковнику Редли родила дочь.

— Вау! — захлопнула ладошкой открывшийся в изумлении рот Тина. — Я вспомнила! Да-да-да! Карина говорила, что ее убил кто-то свой.

Они залопотали по-английски. Анна прислушалась.

— Вы позволите выйти на балкон? — спросил хозяйку Джоэл.

Историк тем временем уселся в кресло подле камина в кабинете Берии. Группа Джоэла поставила свет, оператор поправил микрофон на рубахе, и Историк заговорил:

— Лаврентий Берия, известный палач, на совести которого миллионы замученных в тюрьмах и лагерях, жил как князь в этом дворце. На автомобиле въезжал прямо в свой гараж из подземной Москвы… Сегодня здесь резиденция Туниса.

— Вы не возражаете, если я сниму подвал? — спросил Джоэл.

— Забито, — показала заколоченную и закрашенную дверь жена посла Туниса, нынешняя хозяйка особняка Берии. — Управление по делам дипкорпуса заперло, — сказала она. — У меня однажды пропала любимая кошечка, и прислуга искала ее и не могла найти, а мне было слышно, что кошечка плачет… Так мы нашли подвал с массой наглухо забитых дверей. Позвонили в это УПэДэКа. Приехали слесари, отперли дверь, кошечку вернули, но так я и узнала, что из подвала есть выход в подземную Москву.

— Ты бы спросил у Историка, кто за победу всего этого боролся, — посоветовала Анна.

— А кто? — остановился Джоэл.

— Его отец, — кивнула на Историка Анна.

— Он жертва режима и расстрелян в тридцать седьмом! — выкрикнул с пафосом Джоэл.

— За то, что в семнадцатом брал Зимний. И запомнил, что Сталина там не было, — остудила его пафос Анна.

 

Смуглый слуга ступал след в след за хозяйкой. Он вышел со съемочной группой во двор. Хозяйка осталась в доме и смотрела на них из красивого окна с витражом. Анна прошла вдоль забора. Попросила открыть гараж, вошла и коснулась стены.

— Берия, по легенде, никогда не въезжал в особняк по земле. Он возникал в особняке сразу — чертом из табакерки, выезжал из-под земли. Очень точный образ, — сказала Анна Джоэлу.

— И вы ищете этот въезд? — не выдержал слуга.

— Я ничего не ищу, — сказала Анна. — Смотрю, за что глаз может зацепиться.

Слуга посмотрел на нее долгим глубоким взглядом.

— Думаю, я знаю, что вы ищете. Я однажды тут остался один… Это было очень страшно.

— Снимай, — прикрикнула на Джоэла Анна.

Тот посмотрел на нее и нарочито медленно опустил вниз камеру.

— Козел, — выругалась Анна.

— Вы бы поаккуратнее, — сказал слуга. — Они знают язык.

— Кто? — презрительно посмотрела Анна вслед удаляющимся американцам.

— Президентов снимает только… — он поискал слово, — …креатура Си-Ай-Эй, и они всегда владеют языком страны.

— Да мне плевать, — отмахнулась Анна.

Смуглая хозяйка все так же стояла у окна.

 

Анна снова пришла на Петровку. Уверенно прошла знакомым коридором и постучала в дверь большого «петра».

— Я знаю, что я хочу, — сказала она. — Покажите мне дело об убийстве Азы — знаменитой исполнительницы цыганских романсов.

«Петр» с двумя красными кантами на брюках покачал головой.

— Есть такое дело, но нельзя. Оно не раскрыто.

— Мне не надо всё, я бы хотела посмотреть некоторые детали. Правда ли, что она сидела в кресле с чашечкой кофе?

— Правда.

— Действительно ли была вторая чашечка?

— Не только чашечка, но еще и второй ключ от квартиры.

— Не могу поверить, что ее убил кто-то свой. Из-за каких-то — даже не драгоценных — камней. Такой талант, с невероятной судьбой. Одна история с американским летчиком чего сто`ит! Она якобы единственная, кто отказал Лаврентию Берия. Говорят, она пришла и не дала ему, а он не только отпустил ее, а еще велел преподнести ей букет цветов. Она якобы сказала: «Спасибо за букет».

— А он с балкона ответил: «Это не букэт, а вэнок», — играя акцент, подхватил «петр». — И вы себе представляете, что к летчикам союзной армии США, которых принимал Кремль и лично товарищ Сталин, можно было приблизиться несотруднику? Вы же неглупая женщина.

— Жуть, — поперхнулась Анна.

— Никакой жути. Вы бы жили в те времена — жили бы точно так же. Всё для фронта, всё для победы! — зычно выкрикнул он. — Лаврентий Павлович вполне мог рассчитывать на то, что она его отблагодарит. — «Петр» помедлил и решительно закончил: — Он ей отца вытащил из тюрьмы в тридцать восьмом. Обвиненного, между прочим, не в краже колосков, а в шпионаже в пользу Германии. Так что ему было на что просто по-человечески обидеться. Что у вас после балкона?

— Лагерь, — пожала плечом Анна.

— Сначала Лефортово, — поправил «петр». — Камера-одиночка. Там она сошла с ума и повесилась. — Он выдержал паузу. — Но умереть ей не дали. А уж потом лагерь.

— В лагере родила девочку. Дальше пришел Хрущ, и Аза вышла. А в начале семидесятых появился отец. Как-то узнал, что у него есть в России дочь.

— Ага, сам узнал, правда? — иронично уточнил «петр».

— Насколько мне известно, — пожала плечом Анна. — Полковник Редли, — уточнила она.

— Я бы сказал, адмирал, — поправил «петр».

— Вызвал дочь к себе, принял как родную и умер. Дочь осталась в Америке, вышла замуж, вызвала мать, но ту не выпускали…

— Или не впустили, — поднял палец кверху «петр». — Из-за судимости.

— Аза моталась куда-то в Сибирь, на Урал — скупала полудрагоценные камни. То ли передавала их дочери, то ли намеревалась…

— Не «то ли», а скупала, передавала, дочка их там продавала, а на вырученные деньги брала всякое нейлоновое дерьмо, которое привозили сюда и продавали. А когда Аза решила перебираться в США, она купила за большие деньги картину очень известного русского художника… Неужели никто вам этого не рассказал?

— Про картину — не слышала, — подалась к «петру» Анна.

— Хм, — «петр» подумал и продолжил: — А картина-то оказалась подделкой. Она расстроилась.

— Еще бы! — откликнулась Анна.

— И сдуру стала требовать вернуть ей деньги. Тут сказка обрывается.

— Могли из-за картины? — не поверила Анна.

— А у вас — из-за камней? — иронично спросил «петр».

— Да. И убийца, по легенде, ее администратор. Аза была ему должна — то ли деньги, то ли камни.

— Ну так что ж она, коли должок за ней? — перебил ее «петр». — Каждая, понимаешь… — «Петр» помолчал, подбирая слово: — …звезда думает, что она… — Он снова помолчал: — Звезда, а люди — ничто?

Анна онемела.

— Обманывать нехорошо, — философски закончил «петр». — А чтоб узнать имя администратора, мы вам не нужны: ваши коллеги знают его. Как и Аза знала. Мы тогда подняли всю милицию, отработали все ее связи, проверили тысячи человек. Там только судимых было около сотни.

— У нее были такие знакомые? — удивилась Анна.

— А как же не быть? Девять лет в лагерях — не шуточки.

— Не подумала, — протянула Анна. — Хотя на самом деле меня занимает другое: если он человек нашего круга, то мы все подаем руку убийце и считаем себя при этом интеллигенцией. Непричастной и незамаранной.

— У Владимира Максимова есть история, — проговорил «петр». — Проходил такой инакомыслящий по нашему ведомству. Он юношей пришел к соседу-старику и гордо сказал, что живет впроголодь, но не сотрудничает с режимом. «Вы ходите в булочную? — оборвал его старик. — Вы берете у них хлеб? Значит, и вы сотрудничаете», — хлопнул в ладоши «петр». — А цыганку оставьте. Мой вам совет, — со зловещей многозначительностью закончил он.

 

Анна открыто вышла через центральный подъезд Петровки. В ближайшей телефонной будке набрала номер. На английском прокричала, что она свободна. Выслушала ответ, выскочила на середину дороги и, раскинув руки, загородила дорогу машинам. Притормозил старый «москвич». Анна села и через десять минут была у Кутафьей башни Кремля. Молодой человек в штатском потребовал у нее документы при входе, боковым зрением наблюдая, как Анна принялась махать рукой кому-то в следующих воротах. Вернул ей паспорт и проследил, как Анна рванула к маленькой женщине, ждущей в Кремле. Они обнялись. В сторону резиденции всех вождей медленно двигалась съемочная группа, увешанная аппаратурой.

— На сколько тебя отпускают? — спросила Тину Анна.

— Хоть до утра. Сейчас Буш встречается с Горбачевым, потом мои садятся монтировать и — в эфир. Так что мы с тобой — вольные птицы!

— Кто из них Буш? — спросила Анна, вглядываясь в спины уходящей группы.

— Во-он тот длинный, у крыльца. Барбара справа. А ты что, никогда их не видела?

Анна вытянула шею. Джоэл обернулся. Тина махнула ему рукой, и группа скрылась в огромных дверях. Тина с Анной остались одни на кремлевском подворье. Одинаково стриженные мальчики в костюмах жались к стенам, делая вид, что их нет. Все входы и выходы были перекрыты, в Кремле было пусто и тихо. Только ветер шумел в кронах деревьев. Тина металась, перебегая от Царя-пушки к Царю-колоколу и обратно. Дала Анне камеру, показала, куда нажимать.

— Джоэл говорит: если не снято — значит, этого не было! — крикнула она.

Анна смеялась, щелкала ее, а Тина позировала и бросала во все стороны монетки.

— Неужели ты действительно хочешь вернуться? — спросила Анна.

— Почему бы нет?

— Для этого твои старики переплыли океан!

— Ой, не говори. Мама поверить не может, что любой человек может войти в Кремль. Да еще еврей! Ты себе не представляешь, что для меня значит Кремль! Уже все жены у Джоэла в отделе побывали в Кремле, а я все никак не могла выбраться. Но уж так, как я — никто не бывал: они говорят, что тут столпотворение, а мы — одни! Прав Мэтью: с тобой всё не как у людей.

— При чем тут я? — возразила Анна. — Это Буш в Кремле.

— Не знаю ничего про Буша. Знаю, что я с тобой. А в храмы зайдем? — спросила Тина.

— Еще бы, — фыркнула Анна и решительно направилась к открытой в сумрак собора двери. — Горбачев сейчас принимает Буша, — сказала она охраннику. — Их встречу снимает американское телевидение. Мне поручено выгуливать жену оператора.

Охранник посторонился, и они вошли. Тина по-детски закрыла ладошками разинутый в изумлении рот, обмерев от восторга.

— Снимать можно? — шепотом спросила она.

— Конечно, нет, — сказала Анна и щелкнула Тину в соборе.

— А что ты ему так долго говорила? — спросила Тина.

— Что ты — жена режиссера.

— Да скажи, что я сестра Барбары! Им же все равно!

Тина запрокинула голову, ахая и восхищаясь, пошла вдоль стен с росписью.

 

Горбачев с Бушем стояли перед камерой.

— Еще раз! — крикнул Джоэл, и они с новой силой пожали руки.

— Гуд! Снято! — сказал оператор.

 

Тина остановилась подле стенной росписи и принялась что-то черкать в блокноте.

— Что ты срисовываешь? — спросила Анна.

— Лошадь. Для мамы. Она помнит какого-то всадника на флагах погромщиков. И клянется, что голливудские ковбои — от них. Доктора Мейера тоже ребенком вывезли…

— Хоругви называется. Вон тот мальчик на коне — Георгий Победоносец, или Святой Георгий. Он на гербе Москвы. А желтый змий, которого попирает конь, — это жид, как объяснит тебе любой антисемит.

— Вау! — восхищенно сказала Тина. — У вас принято убивать со святыми на знамени?

— Кремль закрывается, — шагнул к ним из полумрака собора стриженый мальчик.

— А съемочная группа? — всполошилась Анна.

— Уехали.

Они вышли из Кутафьей башни. Запрыгнули в очередную попутную машину и вскоре подъехали к ободранной проходной.

 

— В Москве началось «тарелочное» телевидение, — объясняла Анна. — Парень, наладивший производство тарелок, разбогател. Искал, куда вложить деньги, и вышел на мою подругу-искусствоведа — попросил помочь собрать ему хорошую коллекцию современного искусства. А она увлекла его идеей делать копии эрмитажных вещиц.

— Гениально! — сказала Тина. — У нас это индустрия…

— Знаю, — оборвала Тину Анна. — Не более пяти, постановила подруга. Одну в дар в запасники Эрмитажа, вторую — в свой запасник, а три — на аукцион.

— Я в Нью-Йорке тоже бронзу лью, когда случаются деньги, — сказала Тина. — Может, у вас дешевле?

Они прошли на фабрику.

— Знакомьтесь — американский скульптор.

— Монументалист, — уточнила Тина.

— Вот эта пигалица? — недоверчиво оглядела Тину подруга.

Работяги у лампы смотрели на просвет свежеотлитый барельеф лошади работы Лансере, нашли какой-то дефект и бросили барельеф в мусор. Тина нырнула в мусорный ящик, схватила теплую лошадь размером с чайное блюдце и прижала к груди.

— Скажи им, что так нельзя. Их перфекционизм никому не нужен. Ни один нормальный человек не будет это смотреть на свет. Они же не собираются скрывать, что это копия!

Анна перевела. Литейщики рассмеялись.

— Слушай, я хочу успеть в столовку. Говорят, тут хорошо кормят.

— Я на диете, — сказала Тина.

— Давай ты поглазеешь, а я поем? — предложила Анна Тине.

— О’кей, — согласилась Тина, не выпуская лошадь из рук.

— Я провожу, — встал рослый парень-охранник, сидевший у двери с пистолетом в открытой кобуре. Хозяин кивком одобрил его порыв. Они вышли и прошли наискосок двор, заваленный горами металлолома.

— Вы не вписываетесь в эту помойку, — сказала Анна. — Как цирковой конь, запряженный в телегу: поклажу тянете, но выездка выдает. Чем вы занимались до этого?

— Работал на Петровке, — усмехнулся охранник. — Следователем.

— О! — радостно воскликнула она. — Может, вы мне объясните, что это за закон, когда дело не показывают, потому что оно не расследовано? — Анна набрала еды на поднос.

— Это значит, что оно в процессе, — начал охранник.

— Да сто лет прошло, — перебила Анна, наваливаясь на еду. — Нет никакого процесса.

— А что за дело? — нахмурился он.

— Об убийстве известной некогда певицы Азы.

— А-а, — разочарованно, как показалось Анне, протянул охранник. — Это убийство никогда не будет раскрыто, потому что оно… — он помедлил и уверенно закончил: — Раскрыто.

— Действительно из-за картины? — подбирая слова, спросила Анна.

— Угу, — буркнул охранник. — Потому КГБ и отдало дело нам.

— И не жалко было старуху? — скульнула Анна.

— Думаю, ему пистолет было жальче. Хороший был, редкий, марки «Зауэр».

— И убийца известен? — спросила Анна.

Охранник помедлил и с большой неохотой кивнул. Анна отодвинула тарелку.

— Мне не нужно имя убийцы, клянусь, — подалась она к нему. — Скажите только, — Анна старательно подбирала слова, — это человек нашего круга?

Он кивнул.

— Он здесь, рядом, и мы подаем ему руку?

— И рады встрече, — твердо сказал он. Встал, отнес поднос с тарелками к ленте транспортера и, глядя, как тарелки, позванивая, потащились к окошку посудомойки, закончил: — Я потому и ушел с Петровки. Хотя мне пытались втолковать старые следаки, что есть преступления, которые не надо раскрывать.

Недоеденная котлета отплыла на тарелке. Солнце село в мутном окне. Кто-то звякнул ключами — столовая закрылась.

— Честный «петр», — протянула Анна.

— Не бывает? — горько усмехнулся он.

— Звучит дико, — она повертела рукой. — Такой оксюморон: жареный лед. Тем не менее — спасибо. Вы мне кое-что прояснили, — Анна попыталась найти его глаза.

Охранник шел, глядя под ноги, словно по минному полю.

 

Тина сидела на обшарпанном табурете посреди цеха, прижимая к груди лошадь. Народ стоял вокруг и жестикулировал — как глухонемые.

— Переведи ты ей, что это ее, — взмолилась подруга. — Мы дарим ей этот мусор.

Анна перевела.

— Бронза — это дорого! Я готова заплатить! — крикнула Тина. — Переведи им.

Анна перевела и это.

— Тем более дарю! — махнул рукой хозяин.

Они вышли из цеха. Тина прижимала лошадь к щеке. По дороге к проходной она присела подле огромной ржавой болванки, погладила ее и сказала:

— Если бы ты знала, как мне жаль, что я не могу забрать тебя с собой в Америку!

— Вы куда сейчас? — догнала их подруга. — Предложи своей американке посмотреть занятный вернисажик.

Усталая Тина подумала и согласно кивнула. Они снова мчались в такси. На окраине города сияла огнями застекленная галерея «Риджина», куда тянулся пестрый народ. Тина вошла и остолбенела… В центре зала на паркетном полу, устеленном свежесрезанным дерном и травой вместе с землей, стояло небольшое старое каменное надгробье со стертыми надписями. Вокруг него рассаживались прямо на траве экзотично одетые молодые люди.

— Что это? — почему-то на идиш спросила Тина.

— Выставка такая, — озадаченно ответила на английском Анна. — «Окрестности галереи» называется… Вышли — посмотрели, что тут вокруг есть, и всего притащили.

Ржавые железяки валялись на траве, окружая картонный макет заводика.

— Макетик фальшак, — пнула заводик Анна. — Остальное — натюрель…

Тина ошалело оглядела все, решительно опустилась на траву и обняла маленькое каменное надгробье.

— Это могут быть мои предки, — ласково погладила она камень. — А может, я сама лежала под этим камнем где-то в вашей земле. Он теплый, потрогай.

— Успею, — хмыкнула Анна. — И потрогать, и полежать. А ты чего, Востоком увлекаешься?

— Угу, — кивнула Тина. — Мы с Джоэлом долго жили в Китае и в Индии.

— Понятно, — улыбнулась Анна. — А ты — тоже?

— Да так… была у меня знакомая актриса, немного просветила.

Щелкали фотоаппараты, кто-то поставил на могилу стакан, а кто-то другой плеснул туда водки. Тина решительно схватила стакан и выпила, не закусывая.

 

Пошатываясь, Тина вошла в номер гостиницы «Россия».

— Хеллоу! — пропела она, и все обернулись.

— Мы с вернисажа, — оправдываясь, сказала Анна.

— Заметно, — злобно отрезал Джоэл. — Нажралась-таки, — по-русски сказал он.

В номере, оборудованном под монтажную, на экране монитора мелькнуло встревоженное лицо члена Политбюро, который прозрачно намекал американцам, что в России готовится переворот. Джоэл промотал говорящую голову туда-обратно и отрезал:

— Ничего не поймешь — жует неизвестно что, — раздосадованно сказал он.

— Это преступление — то, что вы делаете, — сказала Анна.

— Да почему же, черт побери? — на чистом русском взорвался Джоэл. — У него каша во рту и в голове, а я виноват?

Тина заметалась между ними.

— Я не могу тебе за пять минут изложить историю этой страны так, чтоб ты понимал намеки. Не понимаешь — тем более оставь! Вдруг кто из зрителей поймет, а? Этот-то дурак думает, что он сейчас американцам доложит, а они — спасут! Миллионеры херовы, — закончила она сквозь зубы.

Стукнула кулаком по ладони от досады и пошла к выходу. Тина поспешила за Анной, лопоча оправдания. А когда пришел лифт, втолкнула ее и вложила ей в руку лошадь.

— Кто поверит, что ты — копия? — поцеловала она на прощание бронзу.

 

— Я определилась, — бодро сказала Анна Максу на следующий день. — Нужен парень. Незнакомый и незатасканный — такой, как ваша девка. Чтобы, когда он говорил ей «Я хочу тебя!», с ним был согласен весь зал. И чтобы к ней вопросов не было, почему она сказала ему «да».

— Ишь как заговорила! — прислушался Макс к повелительной интонации.

— Самое сложное — заполучить досье, — села Анна напротив Макса. — Его не выдают. Но я верю, что если вы дожмете, то все будет. Захватывающая история.

— Грубая лесть — правильный ход, — улыбнулся Макс и откинулся в кресле, приготовясь слушать, как блатарь на зоне. — Валяй.

— Однажды сумрачной осенью в унылую слякоть, в промозглый вечер старая знаменитая певица, исполнительница цыганских романсов Аза найдена мертвой в своей квартире. Пустая коробка из-под шоколадных конфет на столе, чашечка кофе. Следов борьбы нет, никакого насилия и никаких отпечатков пальцев. Дверь закрыта на ключ с другой стороны. Кто-то свой бабахнул в затылок, когда она откинулась в кресле. Дочь в Америке, ее не впускают на похороны. Отец ее — американец, красавец, военный…

Макс поднял руку, жестом останавливая Анну, но она продолжала:

— Там есть все, что нужно для бешеного успеха: Сталин, Берия, арест-тюрьма-лагерь, война, победа, американский летчик, дочь-эмигрантка и неизвестный убийца.

Макс молчал.

— Ну а не дадут — и не надо, — закончила Анна. — Я сама смедитирую. Но вы на всякий случай сделайте еще одну бумагу.

— Нет, — мертво сказал Макс.

— Что значит «нет»?

— То и значит, — ровно и тяжело ответил Макс.

— Вам не нравится сюжет? — изумилась Анна. — Да там только музыки закадровой на миллион! Цыганские романсы!

— Сюжет — ништяк. То, что доктор прописал. Только писать маляву ментам я не буду, — сказал Макс. — И кино это делать мы не будем.

— Я могу узнать почему? — спросила Анна.

— Да, — кивнул Макс и помедлил. — Потому что в деле Азы ты не найдешь ничего… — он лег на стол, чтобы быть к Анне поближе, — …кроме моих допросов.

 

 

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

Под Москвой шумели сосны. Анна постояла минуту, слушая их мирный шепот, потом толкнула дверь деревянного домика и грохнула об пол тяжелыми сумками.

— Есть кто живой? — крикнула зычно, явно передразнивая кого-то.

Маленькая хрупкая Ба с блестящими глазами игрушечной белки всплеснула пергаментными руками и сказала:

— Что-то в лесе сдохло: ты не соврала, дитя мое! Приехала!

— Угу, — буркнула Анна. — Только меня нет ни для кого, о’кей?

Она поцеловала Ба, рассовала продукты по углам старого холодильника и присела на край стула.

— Макс звонил, — начала Ба.

— Для него в первую очередь, — резко поднялась Анна.

— Далее — тебе телеграмма, — подала Ба бланк.

— Угу, — кивнула Анна и не дотронулась до бланка. Она вышла на веранду, опустилась в кресло и закурила. Стряхнула пепел на морду эрмитажной лошади. Телефон зазвонил, стоя перед ней на столике. Анна смотрела на него и не протягивала руки. Ба накрыла стол, повернула кран медного самовара, налила себе чаю и мышью принялась грызть кусочек сахара.

— Ба, я давно хочу и боюсь тебя спросить… Вы знали, что Агранов был приставленный к вашей братии гэпэушник?

— Ты помнишь Янечку? — радостно всплеснула руками Ба.

— Ты совсем рехнулась, я родилась после войны!

— Ну-ну, хорошо, после войны так после войны, — примирительно сказала Ба. — Знали, не знали… Во-первых, поначалу быть гэпэушником было не зазорно. Пока мы сами не сели, толком ничего про это учреждение не знали. Так что с Янечкой сначала не знали, потом не понимали, а уж когда… — Ба замолчала, внимательно посмотрела на Анну и пожевала губу.

— Хватит молчать, говори. Мне надо.

— Похоже, тебе припекло, — покачала головой Ба. — Когда арестовали Севочку. Нет-нет, позже — когда убили Зиночку…

— Баба, объясни так, чтоб я поняла! Это они тебе Севочки-Зиночки, а я не знаю, кто это.

— И очень плохо, — укоризненно погрозила Ба. — Следовало бы знать. Это история. Твоей страны, семьи, мировой культуры, наконец. Зиночка Райх — жена Мейерхольда. Не сразу, правда. Сначала Есенина. Поэт такой был, забулдыга.

— Ну это я знаю, — перебила Анна.

— Подарила ему двух чудных деток — Таню и Костю, а ему и дела до них не было. Бросил ее одну с детьми в голод, а она даже зла на него не держала. Выстояла, сохранилась и где-то в тридцать, когда у многих уже жизни конец, стала примой у Севочки. Публика обожала, актрисы давились завистью до апоплексического удара. Как только Севочка не пытался их примирить! Зажимал Зиночку. Она половины не сыграла того, что могла. А потом на «Даму с камелиями» заявился Рябой, и что-то ему не понравилось. Критика вылила на Севочку ушат помоев, а Зиночка решила его защитить. Не знаю, сказала она Севочке или по секрету от него, но написала Рябому, что он не разбирается в искусстве. А Севочка был невероятно мнительным, боялся каких-то глупостей. Представь, входная дверь у него изнутри от пола до потолка была уписана телефонами, куда звонить в случае пожара, перебоев с электричеством, наводнения. Центр Москвы — Брюсов переулок! — в двух кварталах от Кремля, какое наводнение? А у него телефоны горводоканала. Знал бы он, чего на самом деле следовало бояться… — Ба покачала головой и закончила: — А театр после этого письма закрыли.

— Как? Прям сразу? — не поверила Анна.

— Не сразу, года два прошло. Но Рябой эту даму с письмами не забыл. Театр закрыли, а Севочку арестовали.

Ба повела вокруг себя глазом, нашла телефон и погладила его, как живую тварь.

— Тебе, маленький, это слушать не надо, — сказала она аппарату. — Иди отсюда, — и поволокла его в дальний угол.

— Ты, Буль, недооцениваешь технический прогресс, — сказала Анна.

— Меня гораздо больше заботит мой регресс. Вот когда забуду его вынести, мне крышка. А Зиночка была хороша собой, — продолжила Ба. — Мы отметили ее сорокалетие, и за Севочкой пришли. Нет, не пришли… Он не дома был. Мы как-то от своих узнали… Да-да, когда его брали в Питере, Вера, жена Рошаля, видела это своими глазами. Он у тебя преподавал, режиссер Рошаль?

— Никогда.

— Мне казалось. Вера рано утром вышла с подругой из дома, и они видели, как на улице брали Мейерхольда. Точнее, двоих: взяли его и Харджиева. Вместе. Набежали энкавэдэшники с обысками и в театр, и на Брюсовский — письма Зиночки искали. Там еще курьез был, что они похватали все, что им надо, а все, что не надо, бросили — горы папок, бумаг. И Эйзенштейн приехал и всё забрал. Он у тебя преподавал?

— Он умер, когда я родилась.

— Ну хорошо, хорошо, — примиряюще сказала Ба. — Он и спас архив. Увез к себе в Кратово. А недели через три после Севочкиного ареста Зиночку убили. Дома изрезали ножом. Кто-то вошел с балкона. Таня, девочка ее, говорила, что Зиночка кричала — ей дворник сказал, но соседи так устали от ее истерик, что ни одна душа на ее крик не вышла. Дворник в милицию позвонил. Она еще жива была, когда приехали. Сказала перерезанным горлом «Я умираю» и умерла. В Москве слух пустили, что ей выкололи глаза.

— Зачем? — в ужасе спросила Анна.

— Было поверье, что в глазах убитого отражается убийца. Но потом я встретилась с Костей, и он говорил, что ее ранили и домработницу ранили, и обеих отвезли в больницу, и никаких выколотых глаз не было. Это московская легенда.

— Какой Костя, Ба?

— Сынок Зиночки и Есенина. Он очень просил, чтобы я о ней написала. Публика, что ломилась на ее спектакли, даже не приблизилась к гробу. Никто на похороны не пришел. А дети хоронили ее в черном бархатном платье «Дамы с камелиями». Ее любимая роль…

— Ты написала?

— Писать я не стала потому, что Зинаида была никакая актриса, — сухо ответила Ба. — Думаю, она всегда любила Есенина. Был еще Арнштам — играл на рояле у Мейерхольда, и она его клеила. Шкловский писал о ней: «Городничку подают на всех блюдечках». А Мейерхольд был гений: он придумал качели для нее, так как бегать она не могла, хоть и преподавала биомеханику. Настоящей актрисой в театре Мейерхольда была Бабанова, а Зинаида смертельно завидовала Бабановой и просто выжила ее из театра. Просоветски она была очень ангажирована. А когда взяли Мейерхольда, якобы снова написала письмо. За него и убили…

— И это Янечка ее убил? — перебила Анна.

— Помилуй, что за вульгарность? — поморщилась Ба. — Нет, они не марались. Убил ее знакомый Майиного мужа Бори, который учился на юрфаке МГУ, сын известного дирижера Виталька. Второй был его приятель. Якобы они влезли со двора. У них балкон на другую сторону Брюсовского выходил, деревцо там. С него и забрались. Балкон был настежь — середина лета. Витальку расстреляли, а виновен он или нет — кто знает? Тайна в ее гибели есть, потому что Лидочка — прислуга Зины — видела двух мужчин — вышли они через дверь! — и соседа бы она узнала. Она, бедняжка, недоумевала, почему ее на допросах спрашивают, могла бы она узнать убийц, а когда она отвечает «да», бьют смертным боем. Лида в одной камере с Алечкой Марининой была, когда та сдуру вернулась из Парижа. Она и узнала, как убили Зинаиду.

— Господи, остановись, Ба! — взмолилась Анна. — Я тебя про Агранова спрашиваю.

— А я про него и говорю, — осадила ее Ба. — Убили Зиночку, Витальку расстреляли, хоть улик не нашли. Дворник, что в милицию позвонил, говорил, что видел у подъезда черную «эмку», но на суде подтвердить не смог — пропал.

— А Агранов при чем?

— Косте и Танечке сразу после похорон велели квартиру освободить, и четыре комнаты их поделили на две квартиры. В одну Берия свою секретаршу и любовницу поселил, а вторую своему шоферу отдал. Его недавно выкинули, когда музей Мейерхольда стали делать.

— А Янечка?!!

— А Янечка приехал к нам в Переделкино со своей новой пассией, и у той на плечах была Зиночкина горжетка. — Ба развела руками и замолчала.

— Ну и что? — вскипела от непонимания Анна.

— То, что такой второй не было не то что на Москве, а во всем мире такая горжетка была единственная. Помню, как Янечка сел к столу с этой — и все замолчали. Наступила долгая — мхатовская — пауза. Мы знали, что закон был: если ты брал человека, то мог себе взять все, что приглянулось. Так Янечка взял Зиночкину горжетку.

— Атас, — протянула Анна. — Как во времена Уленшпигеля.

— А что там у Тиля по этому поводу? — подивилась Ба.

— Ты мне переводила!

— Положим, не тебе, — усмехнулась Ба. — Тебя еще в проекте не было.

Анна подошла к книжной полке над письменным столом и взяла толстый том. Полистала.

— Вот: «Кто мог обо всем так донести? — воскликнул Клаас. — Это, конечно, ты — негодяй рыбник…» Та-та-та… «Рыбник злобно засмеялся…» Вот: «Суд присудил доносчику Рыбнику Иосту Грейпстюверу пятьдесят флоринов на сто первых флоринов наследства и по десять флоринов на каждую следующую сотню». — Анна посмотрела на Ба и спросила: — У Шарля де Костера всё именно так? Признайся, ты не втюхала туда свое?

— Что за слово — «втюхала»? — засмеялась Ба. — Что за манеры? Привнесла, творчески переосмыслила, развила и дополнила, адаптировала тему к реалиям современности. Поверила сиюминутное вечным, гармонию алгеброй. На этом взошел постмодерн. В Тиле всё так и есть, но в подлиннике де Костер очень проигрывает.

— О’кей, — сказала Анна. — С Янечкой все ясно. Равно как и с вашей восхитительной Лиличкой.

— Не смей, — непреклонно осадила ее Ба.

— Да почему же? Может, это она на тебя и стукнула.

— Не может, — отрезала Ба.

— А ты знаешь! — выпалила с иронией Анна.

Ба кивнула.

— Откуда? — тихо спросила Анна.

— Я видела протокол.

— Кто? — взвыла Анна. — Ну кто тогда?

— Никогда, — покачала головой Ба.

— Но это был человек вашего круга? — выдавила Анна.

— Чужие о нас ничего не знают, — улыбнулась Ба. — Он сватался ко мне в юности, представь. Бедный мальчик, что ему пришлось подписать под пытками, не приведи господь! — Ба закрыла лицо руками.

— Выходит, нам правда стреляют в затылок те, с кем мы пьем кофе? — вскочила Анна. — Значит, я знакома с тем, кто доносит на меня? И могу опознать своего убийцу сегодня?

— Нюшенька, ты напрасно думаешь, что убийца — это какой-то необычный человек, с рогами-копытами. Как со Сталиным устроились: назвали дьяволом и отмежевались, будто не из рода человеческого вышел.

— А тебе он не дьявол?

— Апелляция к инфернальному снимает ответственность, а на самом деле всё с людьми люди делают. Вот этими самыми руками, — Ба раскрыла ладони и протянула поближе к Анне. — Так что не демонизируй обыденное, дитя мое. Ты в архивах читаешь про то, чем я жила изо дня в день. — Ба выдержала паузу. — Убийца — это ты сам. Сразу после того, как убил.

— Я хочу вычислить человека, который выстрелит в меня, — настаивала Анна.

— Лишь бы ты ни в кого не выстрелила. Это главное, что должно заботить, — сказала Ба.

— Но вы-то что? Как вы могли простить убийство? — Анна задыхалась.

— Ты же себе прощаешь, — отводя руки от лица, откликнулась Ба.

— Что? — вскинула голову Анна.

— Самоубийство, — тихо и твердо сказала Ба. — Посмотри на себя, на свой образ жизни: ты не спишь ночами, уходишь, не позавтракав, куришь натощак. Ерничаешь по поводу великой трагедии. Ты да и все ваше поколение задушено невежественной жизнью.

— И неспособно прочесть Тиля в подлиннике, — поддразнила Анна.

— И не только Тиля, — не поддалась Ба. — Потому зачем тебе беспокоиться об убийстве?

— Да что ж ты сравниваешь?

— А почему нет? Вы ж «не убий» читаете как «не убий другого», а себя — вы кому оставляете?

— Ты хочешь сказать, что я должна заниматься собой и равнодушно смотреть на этот кошмар, что творится вокруг меня?

— Дитя мое, но, если ты живешь в сотворенном мире, оставь Создателю присматривать за ним. И если ты позаботишься хотя бы о себе, Ему как минимум на одну тебя хлопот будет меньше. Что ж вы все так миром обеспокоены, а собой довольны? Вот где ты болталась?

— С Бушем по Кремлю, — выпалила Анна.

— Господи, что ты несешь? Руки помой, съешь хоть что-нибудь, а тогда уж смоли свою махру.

— Обижаешь, начальник, — улыбнулась Анна. — Это не махра, а «Мальборо»! Я правда была в Кремле. И Буш там правда был.

Анна включила телевизор. На экране шли кадры визита Буша. С победоносной улыбкой она стояла у экрана и ждала, покуда отгремят оркестры, исполняющие гимны двух держав. А дальше — самолет взлетел, растаял в небе, и Анна убрала звук.

— Прекрасный оправдательный матерьял, — кивнула Ба. — Но тебя нет в кадре.

— Я выгуливала жену режиссера, — усмехнулась Анна. — Того, что снимал визит Буша. Она у Моти в Америке учится.

— Опять Мотя, — всплеснула руками Ба. — Сколько можно! Жизнь — огромная книга, а ты двадцать лет читаешь одну страницу. Уже переверни!

— Да-да, — пробубнила Анна, проходя в комнату.

Помедлила у стола, над которым ее соименница смотрела со старого фото, оперевшись на локоть.

— Вот и посмотрели две России в глаза друг другу, Анна Андреевна, и что? — спросила она у портрета Ахматовой.

— А ты бы хотела резню? — спросила Ба. — Чтоб по справедливости: они — нас, мы — их. Чтоб мы что сделали с Янечкой? Тоже ножом? Или бритвой? На зоне мы каждую ночь перед таким выбором стояли: нары узкие, спит стукач рядом. Соблазн, скажу тебе, большой. А Янечку Рябой убил, не волнуйся. Тогда же в тридцатые.

— Да не вы меня волнуете на самом деле! — отмахнулась Анна. — И не ваш поганый Янечка, — передразнила она Ба. — Меня волную я: почему я, — ткнула себя в грудь Анна, — подаю руку убийце? Мне ж ничего не грозит, как вам в тридцать седьмом.

— А где ты взяла убийцу? — с интересом спросила Ба.

— Этого добра всегда навалом, — уклончиво ответила Анна.

— И тебе доподлинно известно, что слово соответствует делу? — Ба заглянула Анне в глаза.

— Он сам признался, — отмахнулась Анна.

— Януарьевич тоже на признании обвинение строил, — кивнула Ба.

— А зачем они признавались? — с обидой воскликнула Анна.

— Ты не смеешь! И никто не смеет! — стукнула сухоньким кулачком по хрупкому старинному столу Ба, и тонкие фарфоровые чашки жалобно тенькнули. — Ни одна душа не смеет спрашивать зачем. Там на каждой странице протокола кровь по сю пору. Севочка вот не дал показаний — ему полный список троцкистов представили, где и Эренбург, и Леонов, и Боречка Пастернак был. Эйзенштейн, Шостакович, всех не помню — а он не подписал. После всех пыток подписал только на себя.

— И что? — еле слышно спросила Анна.

— Ничего. Одни говорили, что расстреляли, другие, что переломали ему все пальцы и в нужнике утопили. Но написали «расстрелян» — как шпион всех разведок, — Ба помолчала. — А руку что подаешь, так это генетическое…

— Ты имеешь в виду страх? — спросила Анна.

— Родство. Мы все от Каина. Брата он убил молодым, тот не оставил потомства. А эпоха руконеподавания канула в Лету вместе с роспуском Дворянского собрания. Вот ты и подаешь. Это полезно — обнаруживать, что ты не лучше многих. У нас в лагере в таких случаях говорили: «А то каждая бэ думает, что она…» — Ба сделала выразительный жест руками. — Так что скромней надо быть. И не суди. Даже если судима будешь. Ты не знаешь, что бы ты делала в тех условиях. Потому не суди никого. Себя в том числе.

Анна смотрела на бабушку так, словно видела ее впервые.

— А после горжетки в Переделкино родилась песенка, — притопнув, неожиданно запела Ба:

 

Прямо в окно от фонарика

Падают света пучки.

Жду я свово комиссарика

Из спецотдела ЧеКи.

 

— Ужас, — отмахнулась Анна и пошла в ванную. Разделась, встала под душ, подняла лицо, и струи потекли по щекам.

Бабушка вернулась к стене с фотографиями, повела пальцем по рамочкам, собирая пыль и мурлыча под нос:

 

Все спекулянты столичные

Очень со мной хороши,

Дорют подарки отличные,

Просют: «Прими от души».

Пишут записочки: «Милая,

Штой-то не сплю по ночам.

Мне Рабинович фамилия,

Нету ли ордера там?»

Вышел на обыск он нонеча

К очень богатым жидам.

Думаю, пара червончиков

Нынче очистится нам…

 

Она протерла пыль с фото Ахматовой и сняла со стены фото, на котором стоял в купальниках с мокрыми волосами цвет русской литературы. Один был длинным и лысым — Маяковский и один — одетым. В военной форме.

— Как узнали, как узнали, — пробормотала Ба. Радуясь, что вспомнила, она повернулась к двери, за которой шумел душ, и крикнула: — Янечка всегда ходил в форме!

 

Над Москвой стояла звездная ночь.

Под крылом самолета президента США плыли окраины России.

 

Утром Анна вышла в кухню, путаясь в ночной рубашке.

— А Каин был чей сын? — спросила Анна.

Прибранная Ба за столом раскладывала пасьянс.

— Хорош вопрос, — укоризненно качнула головой Ба. — Адама и Евы, радость моя. Со свежей новостью тебя. — Ба приподняла несуществующую шляпу.

— На подначку я с утра не рассчитывала, — фыркнула Анна. — Я думала, что мы все из Ноева ковчега повылезли.

— Одно другому не противуречит, — разложила карты Ба. — В Писании, насколько я помню, таков порядок изложения. — Ба подняла глаза к небу. — Адам и Ева родили мальчиков, Каин Адамович убил Авеля Адамовича и на вопрос, где брат, подарил человечеству нетленное: «Не сторож я брату своему». Подрос, родил Еноха Каиновича, который замечателен тем, что так и не умер, а просто «предстал пред лице Господа». Далее Енох Каинович родил Ирада Еноховича, Ирад Енохович — Мехиаели Ирадовича, который, в свою очередь, родил Мафусаила. Вот этот самый Мафусаил и породил Ламеха Мафусаилыча, который, будучи ста восьмидесяти лет от роду породил Ноя Ламеховича, который осименил, обхамил и обиафетил нашу грешную землю. Что в переводе для тебя означает «породил Сима, Хама, Иафета». Так что и твари мы из ковчега, и Каиново отродье одновременно.

— Ничего себе. От кого ж он всех нарожал, если никого, кроме Евы, не было? — растерянно спросила Анна.

— На ком женился Каин, источник умалчивает. Там вообще про жен мало. Вот у Ламеха точно были Ада и Цилла, это я помню. Ладно, давай от праотцов в день нынешний вернемся. На сколько ты меня оставляешь? — спросила Ба. — Это же нынче несколько часов лёту!

— Если ты мне — то погромче, а если ты с собой разговариваешь — не буду тебе мешать, — съязвила Анна.

— Я про Магадан, — уточнила Ба. — Ты когда летишь?

— Откуда вопрос? — вытаращила глаза Анна. — Они звонили?

— Дитя мое, я вчера дала тебе телеграмму — тебя вызывают, сценарий в запуске.

— Что ж ты молчишь? — заорала Анна.

— Я не молчу, — пожала плечом Ба.

Анна заметалась по кухне, хватая невпопад чайник, чашку, а Ба тихонько замурлыкала:

— «Я помню тот Ванинский порт и гул пароходов угрюмый, как шли мы по трапу на борт в холодные мрачные трюмы…»

Анна унеслась в свою комнату, откуда донеслось ее победоносное:

— «…лежал впереди Магадан, столица Колымского края».

     

Анна бежала по коридору «Останкино». Влетела в лифт, выскочила из лифта. Пронеслась коридором, толкнула дверь и выросла на пороге.

— Дайте мне неделю, — не здороваясь, выпалила она. — Одну.

— Ты с ума сошла? — спросила Наталья — редактор. — Ты проела нам плешь, что всю жизнь мечтала увидеть ту землю, где трупы лежат целехонькими в вечной мерзлоте, а теперь неделю?! — выкрикнула она. — Ты не понимаешь, что Горбачев сегодня есть, а завтра все пройдет, как с белых яблонь дым?

— Должок за мной, братцы! — взмолилась Анна. — Отдам — и вперед. Как написано у всех лагерных ворот: «На свободу — с чистой совестью».

     

Собранная, подтянутая Анна стремительно прошла коридором на Петровке до знакомого кабинета с табличкой «Начальник отдела». Коротко стукнула, вошла, посмотрела на Шмелькова сумрачным взглядом, словно примеряясь, сдюжит ли он то, что ему предстоит, и поставила на стол магнитофон. Нажала кнопку, села и строго сказала:

— Времени у меня в обрез. Давайте по-быстрому, гражданин начальник. — Она откинулась на спинку стула. — Вы мне рассказываете, как вы героически справились с киднеппингом, я записываю — и по домам. Эта пьеска сейчас с триумфом пойдет по всем подмосткам всея Руси, а мы забацаем учебный фильм. Такую инструкцию к детскому конструктору «Сделай сам».

Шмельков невозмутимо дождался паузы, протянул руку к магнитофону, нажал кнопку, останавливая его. Глянул на Анну исподлобья и нажал вторую — у себя под крышкой стола. В кабинет вбежал молодой человек в штатском с рукой на расстегнутой кобуре и… растерянно замер.

— Разочарован, Кононов, что начальству ничего не угрожает? С твоими темпами у нее времени было на обойму… в меня всадить. Ладно, уведи ее, — кивнул Шмельков на Анну.

Кононов резво подхватил Анну под локоть и оторвал от стула.

— Не так прытко, — погрозил пальцем Шмельков. — Отведи к себе. И покажи все, что есть по киднеппингу.

— До захвата? — уточнил Кононов.

— Включая.

— Так мы там…

— Знаю, что без масок. Плохо. Но эта не сдаст. Она из приличной семьи: все — с одной ходкой не по нашим статьям. Интеллигенция без тюрьмы — не вполне интеллигенция, так, что ли, колымчане говорят? — продекламировал Шмельков.

— Неслабо, — ошеломленно признала Анна. — Только у Шаламова приставочка есть: русская интеллигенция.

— Забыл, имею право: я — мент поганый, по-вашему, и не сидел.

— Пока, — утешила его Анна. Шмельков пропустил это мимо уха.

— Нерусской интеллигенции не существует, — продолжил он. — Закончит смотреть — вывезешь ее, а то она через центральную дверь имеет обыкновение светиться. А на вид — мозги вроде есть.

Кононов кивнул.

— А тебя… грохнут вместе с нами, если сдашь, — ровным голосом закончил Шмельков. — Магнитофон не забудь, хоть он тебе здесь не понадобится…

 

В полутемной комнатке они уселись перед экраном монитора. Кононов что-то перематывал туда-обратно в поисках, с чего начать. На экране мелькали руки, ноги, неслись мотоциклы. Сыпалось стекло из окон, вылетали двери, группа захвата врывалась в квартиру, где на цепи сидел в углу обросший человек. Надо всем этим звучал ровный голос Кононова.

— Значит, так, была у нас в восьмидесятом Олимпиада. Город чистили к приезду гостей. Вадим Тюнин был преуспевающим режиссером. Он выкупил у ментов на Курском девчушку.

Анна подалась поближе к экрану.

— Отмыл, одел, обучил стоять, ходить, говорить, водить машину. Снял в каком-то фильме про войну. По тому, как вложился, ясно, что мог жениться, но женился на иностранке. Уехал, открыл там дело, а в перестройку прилетел, начал что-то совместное. Марию сделал своим бизнес-партнером в Москве.

— А она? — поторопила Кононова Анна.

— Она на него молилась. Он для нее был Бог — он ее слепил из вокзального мусора. Это был его очередной приезд. Его киднепнули прямо в ресторане Дома кино, а ей позвонили. И она бы выкупила, но — денег не хватило. Потому пришла к нам.

— К ментам?! — недоверчиво уточнила Анна.

— Во-первых, не к «ментам», а к «петрам», если вам угодно в уголовной транскрипции. Во-вторых, к этому времени она была известной бизнесвумен. Но ненавидела она нас очень сильно, что создавало определенные трудности. Нам повезло: мы отследили всех и спасли этого урода, что в международной практике в подобных делах случается крайне редко.

— Да и у вас последний раз. Дальше пойдут только уши в носовом платке. А где она? — голос Анны предательски сел.

— Сейчас появится, — сказал Кононов так просто, что Анна невольно обернулась к двери. Но «петр» мотал пленку. — Она пришла к нам. Шмелькова приставили к ней, а мы пасли ее, где могли, когда она искала деньги. Вот отсюда можно смотреть…

На экране возникла галерея. Толпилась пестрая публика, сновали гибкие молодые люди с подносиками, на которых пенилось в бокалах шампанское, слепили глаз вспышки фотоаппаратов, помигивали красные лампочки видеокамер. Репортеры брали интервью, дамы кокетничали. Единственное, чего никто не делал, это не смотрел на стены, где были картины. У входной двери стоял вышибала в таксидо. Мария на экране развела руками, что-то сказала, но звука не было. Вышибала распахнул перед ней дверь. Мария прошла царственно, как некогда учила ее Анна. Полковник Шмельков в кадре следовал за Марией.

Мария принялась рассматривать картины на стенах. Подле Шмелькова вильнула бедром бритая девица в экзотичном наряде, попросила закурить. Шмельков вынул пачку папирос, и девица отшатнулась. Мария достала пачку «Мальборо», вложила ее Шмелькову в руку.

— Постановочное кино, — восхищенно сказала Анна. — А в чем интрига?

— Вадим ввозил в страну копии картин звезд «второго авангарда», как называют на Западе советский андеграунд. Насколько нам известно, они сами их там и делают. А вывозил подлинники. Их подменяли на месте — и вперед, без проблем через границу. Там он сдавал их владельцам или галерейщикам.

Кононов промотал картинку, и на экране в полной тишине возникли люди, которые снимали картинки со стен, заменяли на такие же, а первые запаковывали в коробки.

— А что ж вы им дали уйти?

— Без команды не стреляем. Минкульт это дело проспал или им забашляли, а нам чего? Это их картинки. Они сами их нарисовали, сами свалили на Запад и классную дурь придумали, как вывезти. Пусть порадуются, какие они умные.

— Да-а, — протянула Анна потрясенно. — Как говорил мой дед: «Строго между нами, Нюся, — только тебе и в КГБ».

 

На экране мелькала каша из погонь. Руки, ноги, мотоциклы, машины, собаки, и наконец все улеглось: преступники лицами вниз на полу, «петры» оседлали их, застегивая наручники на запястьях заломленных за спину рук.

Анна задыхалась в просмотровой комнате.

— Ты мне только скажи, что с ней все в порядке.

— Мы его взяли…

— Да мне плевать на него. Она в порядке?

Кононов поменял кассеты, что-то промотал. Анна снова увидела Марию. Мария вышла из дорогой иномарки, оставила машину на Кузнецком Мосту и прошла пешком квартал до гостиницы «Савой». Нарядный Шмельков шел следом. Она постучала в стекло двери кольцом, и возник портье. Мария произнесла пароль, сунула купюру, и вот уже люстры слепили глаза — они вошли в зал, где была установлена рулетка.

— Чем кончилось, Кононов? — крикнула в черноту коридора Анна. — Она продулась?

Кононов заглянул, всмотрелся в застывший кадр.

— Обижаешь, — покачал головой Кононов. — Выиграла, но мало. На этом видео кончилось, но есть аудио, если…

Анна кивнула. Кононов установил бобины аудиопрослушки. Анна надела наушники. Гора окурков росла в пепельнице. Кононов принес и поставил перед ней кружку кофе. Анна ерзала, дремала на локте, положив голову на стол, но наушники не снимала. Она то прижимала их покрепче к ушам, то плакала, некрасиво сморкаясь. И все записывала что-то, записывала.

 

Над Москвой плыла ночь. Над головой Анны Кононов и Шмельков говорили о чем-то, но она не слышала их голосов. Звонили телефоны, куда-то в ночь вылетали с Петровки машины, другие люди в масках повторяли жест в жест все, что Анна видела на экране маленького монитора, и понять, что происходит, было невозможно: то ли «петры» вспоминали захват, то ли Анна представляла себе все это, то ли разыгрывалась новая история, сделанная под копирку бандюками. Наконец Анна содрала наушники, выглянула в темный коридор и дико крикнула:

— Шмельков есть?

Кононов выбежал из соседней двери.

— Где Шмельков? — крикнула она в лицо ему.

— У себя, — кивнул на дверь начальника Кононов.

Анна, пошатываясь от усталости, вошла к Шмелькову, обняла его и заплакала у него на плече. Шмельков не пошевелился. Анна хрюкнула раз-другой, успокоилась, отодвинулась, взяла лицо «петра» в ладони, пристально всмотрелась и поцеловала его.

— Ты большой человек, мент, — сказала Анна.

— Петр, — поправил Шмельков. — Что тебя так проняло?

— Несколько вещей, — деловито склонилась она к блокноту так, словно мокрое ее лицо было не ее лицом. — Сначала — когда ты шлюхе сказал, что будешь держать ее за хвост над пропастью во ржи.

— Она не шлюха, — жестко осадил ее Шмельков.

— Я знаю, — отмахнулась от него Анна и продолжила: — И не дашь ей свалиться. Ты чего — Сэлинджера читал?

— Как и ты, видать, — ответил Шмельков.

— Это вообще моя бабушка вам перевела, чтоб ты знал!

— Ух ты! — смерил Анну восхищенным взглядом Шмельков.

— Потом, когда этот ублюдок предложил уркам обменять его на нее, — продолжила Анна, подглядывая в блокнот.

— Да, это был момент не из лучших…

— Сука, — сорвалось у Анны. — Я знала его немного. А поговорить с Марией можно? — хрипло спросила Анна.

— Нет. Убрали мы ее.

— Как убрали? — в ужасе спросила Анна.

— Отправили отдыхать в теплые страны с женой.

— С какой женой? — совсем оторопела Анна.

— С его женой.

— Сценаристкой?

— Да у него немка жена. И сам он немец давным-давно.

— И чего они — поехали? — тупо продолжала спрашивать Анна.

— А чего им? — усмехнулся Шмельков. — Обе любят его, обе хотели вызволить. Цивилизованные люди. А ты что у нее узнать хотела?

— Ничего. Просто увидеть. Я знала ее.

Шмельков внимательно посмотрел на Анну и промолчал.

— Ну? — нетерпеливо переспросила Анна. — И что — всё? Нет её?

Шмельков глухо молчал, не сводя с Анны глаз.

— Но я хочу ее видеть!

— Я, может, сам хочу ее, — медленно сказал Шмельков. — Ну и что из этого? — Он раскрыл ладонь, дунул. — Фу! — словно сдувая с ладони легкое перышко, и показал Анне чистую ладонь. — Нет ее. Забудь.

 

Утром Анна с бешеной скоростью стучала на машинке. Ба подставляла ей чай. Неожиданно Анна вылетела из-за стола, пронеслась в комнату и принялась рыться в ящиках огромного письменного стола. Летели во все стороны бумаги, разноцветные папочки с тесемочками.

— Ты мне можешь сказать, что ты ищешь?

— Кусок своей жизни, Ба!

— Ну-у-у! — протянула Ба. — Тебе еще рановато!..

Наконец из конверта выпала коричневатая лента кинопленки. Анна подняла обрезок, зажгла настольную лампу и принялась разглядывать кадрики на просвет. На старой пленке звучал смех: полуголые Мария, Анна и стайка актрис дурачились на берегу Черного моря. Дельфины взлетали у них за спиной.

Анна зажмурилась, спрятала пленку, вернулась к машинке и уже не отрывалась.

 

Шмельков навытяжку стоял в кабинете Ефимова.

— Слушай, может, поженитесь? — подал Шмелькову рукопись Ефимов. — Она тут тебя так расписала, что прям не знаю.

— Я женат.

— Пошутил, — махнул рукой Ефимов. — Но успехом, смотри-ка, пользуешься, — погрозил он пальцем. — Да еще у каких баб.

— Есть момент, — несколько смутился Шмельков.

— Два момента, — напомнил что-то им известное Ефимов. — Заключение напишешь, а я подмахну. Что мы не возражаем и окажем всяческое содействие… транспортом там… Ну сам знаешь. А этой, как ее?

— Анне, — подсказал Шмельков.

— Передай, что мы в долгу не останемся, — прихлопнул он пухлую рукопись.

 

Шмельков не заметил красного света на указателе «Переделкино». Свернул в жидкий лес, где за деревьями белели дома, и притормозил.

— Спасибо, гражданин начальник, — сказала Анна, выбираясь с заднего сиденья.

— И вам спасибо, — откликнулся Шмельков. — Я спросить хотел: эту технику, что вы описали, вы где видели?

— В Америке. Не напрягайтесь, командир, по телевизору!..

— Нам бы такую! — Шмельков с досадой стукнул по клаксону, вылез из машины, достал из багажника гору сумок и увешал ими Анну. — Бабушке вашей кланяйтесь.

— Не премину. С ее лесоповалом в анамнезе привет от мента — нечаянная радость.

— От «петра», — поправил Шмельков без обиды и покачал головой.

— И где Мария сейчас, ты не знаешь? — спросила Анна.

— Знаю, — неожиданно просто ответил Шмельков.

— Что я могу сделать, чтоб ты сказал мне? — подалась к нему Анна.

— Ничего, — не отодвинулся Шмельков. — Ни ты, ни кто другой. Не подумай плохого. Я бы сказал, кабы был уверен, что ты не сдашь ее, когда тебе…

— …яйца дверью прищемят, — закончила за него Анна.

— Нет, теперь утюг на живот ставят, — поправил Шмельков.

— А в себе ты уверен? — спросила Анна с надеждой.

— Ну, так, — Шмельков повертел в воздухе ладонью. — Хочется думать, что да, а там — как знать? Человек — вещь хрупкая, ненадежная.

Анна всмотрелась в него долгим взглядом и поцеловала в губы.

 

— Дитя мое, неужто президенты кончились, что ты в такую рань?! — оторвалась от пасьянса Ба.

— Поиздевайся-поиздевайся, — буркнула Анна, целуя старушку в щеку. — Я тебе вообще привет от мента передам.

— А ты его лучше приведи, чтоб меня кондрашка хватила, — парировала Ба беззлобно, потрепав Анну по щеке.

— На такую высоту мне не взойти, — хмыкнула Анна. — Но, может, еще и сподоблюсь.

 

За окном офиса Макса посвистывал клаксонами Арбат.

— Я сделала вам киднеппинг, — Анна вытащила рукопись.

— Вот и славно, — расплылся Макс в улыбке. — А то я думал, что уже не появишься.

— Куда ж я денусь, коли должок за мной?

— Мало ли, — проговорил Макс. — К телефону не подходишь, старуху врать заставляешь. Мог бы на творческий раж списать, если б не опыт: я все это уже проходил, когда Азу грохнули.

Макс посмотрел на Анну. Она молчала.

— Я бы с первой посадкой не открутился, — деловито сказал он. — У кого хочешь спроси!

— …если не сотрудник, — парировала Анна.

— Приговорила, значит, — побагровел Макс.

— Минералку на членовозе разливает офицерский состав — не ниже, — ткнула она пальцем в небо, имея в виду жену Макса.

— Херово, — сипло сказал Макс. — Но на «вышку» не тяну, раз пришла, — он глянул Анне в глаза. — Лады. Покажем «петрам», что ты наваяла, и — грины твои.

— Они уже видели.

— Шустро. Чего сказали?

— Там все написано. Вам. А мне велено обращаться, если будет нужда, до третьего колена.

— За что ж такие милости?

— Создала нетленный образ рыцаря без страха и упрека, — отбарабанила Анна.

— Мента? — уточнил Макс.

— «Петра», — поправила Анна.

— Понятно. Лучший вохр — мертвый вохр, чтоб ты знала. — Макс выдвинул ящик стола и смахнул рукопись внутрь. — Ладно, снимем. Мне не западло.

— На пробы красотки от Вуди Аллена не забудьте позвать, — сказала Анна, отступая к двери.

— А крали не будет, — не сморгнув, сказал Макс. — У нее нехорошая история. — Он подал Анне листок бумаги. — Вот факс.

— Эмин ввязался в драку в центре Нью-Йорка и нечаянно убил одного из напавших на него черных подростков, — перевела с листа Анна. — Предстоит суд по делу о превышении мер самообороны. Захватывающая история, жаль — туфта, — подняла на Макса глаза Анна. — Не может белый человек в Нью-Йорке убить черного подростка — одного из стаи — и остаться в живых.

— Он не белый, а армянин, — поднял палец вверх Макс. — Это раз. Из Советского Союза — два. Зидину будем снимать, — продолжил Макс. — Она по рейтингу первая.

— Эту официантку пробуйте без меня, — Анна встала и вышла.

 

Дома Ба выставила на стол большую алюминиевую кружку.

— Не забудь…

— Спасибо, Буль. А кипятильник где? — открыла ящик кухонного стола Анна.

Большой рюкзак стоял на полу, и вокруг него высилась горка вещей.

— Только назад ее больше не привози. Похорони там, — погладила Ба кружку.

— Это с самой Колымы, что ли? — Анна замерла.

— Угу, — кивнула Ба. — И вот что я тебя попрошу… Посмотри на ту землю с точки зрения Бога. Попробуй увидеть, что и мы и земля — Его творенье. И не вини Бога за то, что люди делали с людьми. — Ба пожевала губу и неожиданно закончила: — А так-то там даже красиво.

 

На всех языках мира по каналу Си-би-эс шли в эфир бодрые сюжеты Джоэла об итогах визита президента Буша в СССР. Маленькая хрупкая Тина ваяла в своей мастерской в Сохо вздыбленных лошадей. Зуд генетической памяти в пальцах порождал кентавров, равно скроенных из белого коня святого Георгия и рыжего мустанга техасских прерий с рекламы сигарет «Мальборо».

 

Анна спала в старом деревянном домике под Москвой. В соснах пели птицы. Светало над переделкинским кладбищем. Солнце отливало золотом на табличках с именами Боречек—Севочек. Лучи тронули кресты маленькой церковки, и те заблистали в небе, словно блесна для небесных рыб. Земля неожиданно затряслась, загудела, словно Переделкино достигла волна землетрясения.

Анна спросонок уставилась на мелко позванивающие рюмки и чашки в старом буфете. Дом дрожал, дрожали стекла в окне. Дрожала алюминиевая колымская кружка. Она вскочила, выбежала на крыльцо, посмотрела в небо в поисках самолета. Небо было чистым и ясным. Она отошла от крыльца, легла на траву в прозрачной ночной рубахе, которая тут же намокла от росы, и прижала ухо к земле. Земля гудела. Анна встала, непонимающими глазами обвела лес, вернулась в дом, в задумчивости стала над спящей бабушкой, решая, будить или не будить. Отступила, пошла умылась и старательно потерла лицо — не мерещится ли. Гул стоял, словно дым, — столбом. Она влезла в джинсы и выбежала на дорожку, ведущую к шоссе. Пробежала немного и увидела за деревьями, как в прозрачном летнем рассвете на спящую августовскую Москву двигалась танковая колонна. Анна замерла в растерянности. Бросилась назад к дому. Простоволосая Ба стояла перед телевизором, обнимая себя двумя руками за плечи. На экране за длинным столом сидели члены ГКЧП и перечисляли предстоящие стране перемены.

— Вот, пожалуйста, — указала на экран Ба. — Снова свои идут убивать своих, — проникновенно сказала она.

 

 

ЭПИЛОГ

Танки в августе 1991-го простояли в центре Москвы три дня. Все три дня и три ночи Анна Андреева провела на Калининском проспекте, на площади у Белого дома. Только когда в последнюю ночь Силаев сказал в микрофон «Мы привезли президента», она ушла. Толпа восторженно ревела за ее спиной.

— Что тебе снова не так? — спросил утром коллега в «Останкино».

— Мне не нужен президент, которого можно, как мешок, увезти, привезти, — огрызнулась Анна. — Горбач сам должен был выйти к народу.

— А почему ты не думаешь, что ему не дали?

— Тогда он должен уйти, если кто-то может ему дать или не дать, — отрезала она и перешла через дорогу — с телецентра на радио.

Попросила дать ей эфир. Автоматчики в пуленепробиваемых жилетах стояли по коридорам, охраняя аппаратные, откуда шло вещание.

— Это со мной, — по-свойски сказала им пышная брюнетка Алина Селик — старая подруга. Она вышла с Анной в эфир и долгий час слушала ее рассуждения о том, что ей как драматургу сценарий ясен и он плохой. Что Ельцину следует не ликовать, а немедленно объявить и поставить вне закона КГБ, КПСС и прочие государственные структуры, повинные в путче. Арестовать банковские счета, так как касса их сейчас пересекает границы России.

— И страна в одночасье может стать и свободной, и богатой.

 

— Хорошо ты вчера сказала всё по «Голосу Америки», — позвонила ей старая учительница.

— Это было «Радио России», — возразила Анна.

— Если бы в России было такое радио, страна была бы другой, — рассмеялась учительница.

До Анны дошло: ей не верят. Она взвалила старый рюкзак на плечо, простилась с Ба и с малознакомым оператором покинула Москву.

 

В Магадане свистел ветер. Анна рыскала по городу в поисках машины, которая отвезла бы их на трассу, ведущую к лагерям. Никто не хотел ехать. Объясняли, что подъезды к лагерям разрушены, что скоро зарядят дожди, машина не выберется.

Колымской ночью Анна позвонила в утреннюю Москву.

— Помоги мне, «петр», — сказала она Шмелькову. — Ты обещал.

— Предлагал, — поправил Алексей. — И не отказываюсь от своих слов.

Он записал номер ее телефона в гостинице и попросил день на всё.

Через сутки Анне выделили вертолет.

— Сними мне Землю с точки зрения Бога, — поставила она оператору задачу. — Бог создал планету прекрасной, а человек все изгадил. Каждый план начинай или заканчивай небом. И не думай про лагеря.

— И чего — я летел сюда елки снимать? — спросил оператор. — Их и под Москвой хватает. — Он включил камеру, равнодушно снял панораму — деревья, траву, мох и удивленно хмыкнул: — Не выходит прекрасная планета — отовсюду вылазит ржавая колючка.

— То-то и оно, — протянула Анна.

 

Они снимали сверху, потом приземлились и вышли к заброшенному кладбищу — с номерами, выбитыми гвоздем на круглых крышках от консервных банок.

— Бутугычаг, — многозначительно сказал им пилот, и Анна записала странное слово. — Тут хоронили бараками, — пояснил пилот.

— Ничего себе, — с легким ужасом сказала Анна и неожиданно приняла решение. — Подождите меня, — попросила она. Достала из рюкзака помятую алюминиевую кружку Ба, поднялась на сопку, вырыла складным ножом яму в земле, положила кружку и присыпала землей.

 

Ночью в гостинице Анна дождалась, когда в Москве настанет утро, и набрала номер Ба. Телефон не отвечал. Анна набрала номер бывшего мужа.

— Толик, ты можешь поехать узнать, что там с телефоном, а то я далеко?

— Как обычно, — протянул пьяный Толик. — Не иначе как на съемке?

— Угу. А что ты с утра набрался?

— Это с вечера, — возразил он. — Можешь поздравить: Танька родила дочь!..

— Аней назови, — буркнула она и повесила трубку. Потеребила в задумчивости шнур и набрала Шмелькова.

— Не отходите от телефона, — сказал тот. — Я сейчас в Переделкино позвоню.

Анна слышала, как на другой половине шара он отдавал короткие команды, слышала свой адрес, который Шмельков диктовал как родной.

— Расскажите мне, как там всё, пока наши доедут.

И Анна принялась рассказывать о вертолете, съемке, остатках лагерей.

— Ждите моих указаний, — наконец коротко скомандовал он кому-то, а Анну глухо спросил: — Ты сидишь?

— Конечно, у меня же ночь, — не поняла вопроса Анна.

— Слушай внимательно… И трубку не бросай. Она умерла.

— Не-ет! — вскрикнула Анна.

— Не ори! — прикрикнул на нее Шмельков. — А слушай. Я сейчас поеду туда сам, слышишь? У тебя никого, понятно? Мы проверяли.

— Я еду в аэропорт, — крикнула Анна.

— Возьмешь билет — любому менту вели, чтоб нам доложил. Скажи, Петровка, тридцать восемь, — они знают.

 

Пасмурным магаданским утром Анна стояла в стене дождя на маленькой площади перед гостиницей и смотрела в небо. Дежурный милиционер гостиницы следил за ней через стекло. Наконец вышел и глухо сказал:

— Это на неделю. Вы б зашли, гражданочка, а то заболеете.

И подал ей полотенце.

 

— Ничто не летит отсюда, — плакала Анна в трубку. — Гиблое место.

— Я знаю. Мы всё берем на себя, — сказал Шмельков.

— Этого не может быть, чтобы Ба хоронили менты.

— Да не мент я, — вяло рыкнул Шмельков. — Были мы в вашем поганом Союзе писателей. Там развал, денег нет и вообще… Ты не думай, мы можем дождаться тебя. Просто не по-людски так с ней. Ее надо в землю класть, а не в холодильник с нашей клиентурой. Кто б я был, если бы не прочел Сэлинджера, а?

 

В Магадане лило, а над Москвой поднималось солнце. «Петры» разослали объявления в газеты, что прощание с Ба состоится в ее доме. Ночью расклеили на столбах вокруг Дома литераторов. Увы — отдел Шмелькова опустил в землю легкое тело Ба на маленьком кладбище в Переделкино. Шмельков по-хозяйски протер рукавом куртки портреты отца и матери Анны на скошенном камне обелиска, в котором угадывался падающий самолет.

Анна прилетела на следующий день. Шмельков встречал ее в аэропорту. Она повисла на нем. Он терпеливо ждал, пока она разведет руки. Потом усадил в машину и протянул ей завернутый в газету бутерброд. Анна вжалась в сиденье и жалобно попросила:

— Расскажи. Как это было?..

— Тихо, — сказал Шмельков. — Следов насилия не обнаружено. Сидела перед телевизором, в расслабленной позе. Чашечка чаю. Экспертиза показала остановку сердца. Так что ты не думай — она не мучилась. Жаль, что ты меня с ней не познакомила.

 

Народ на студии набился в маленький просмотровый зал — все хотели видеть Колыму. Когда свет зажегся, народ был растерян.

— Неужели это Колыма? — недоверчиво выпалил кто-то. — Такая?

— Даже если там так красиво, это не следует выпячивать, — упрекнул кто-то другой. — Это эстетизация ада.

— Ничего подобного, — твердо возразила Анна. — Это разделение компетенций Бога и человека, во-первых… А во-вторых, на Колыме хорошо понимаешь, что ад — это торжество справедливости: грешники там горят за что-то, а на Колыме все умерли ни за что.

В зале установилась неловкая тишина.

 

Анна заперлась в монтажной и принялась укладывать материал. Глубокой ночью, переставляя кадрики и не зная, на каком остановить выбор, она почуяла присутствие Ба. Анна замерла и оставила выбирать ей. Сидела не шевелясь, слушая шелест легкого ветра за спиной.

Ба выбирала кадр. Один, другой… А когда к утру сложился большой кусок, Анна позвала оператора. Поставила на стол маленький диктофон с записью адажио Альбинони, нажала кнопку, и музыка поплыла вместе с изображением. Огромный грубоватый увалень-оператор смотрел кадры, снятые собственноручно, и не понимал, почему запершило в горле и увлажнились глаза.

Анна нашла в архиве настоящий корабль времен бериевской амнистии и подложила под картинку рассказ Шаламова о том, как плыли первые освобожденные на Большую землю и как уголовники сварили интеллигентов в корабельном котле и съели…

— Этого не может быть! — кричала редактор Наталья и требовала это убрать.

— Моя бабушка уцелела только потому, что уступила свое место подруге. И всю жизнь не могла себе этого простить. Мы должны когда-нибудь наконец узнать, что мы наследники каннибалов?

 

Анна закончила картину. Руководство студии собралось на худсовет. Ко­гда зажегся свет, Анна видела, что многие вытирали слезы.

— За что ж вы нас всех так ненавидите? — спросил один из начальников студии с сухими глазами. Анна пожала плечом и не нашла, что ответить.

— Что ж название такое невнятное, вялое — «Простая жизнь»?

— У меня было другое, редактор попросила заменить. Если позволите, я вернусь к нему — «Чтоб они, суки, знали», — выпалила Анна.

— Понятно, — сказал начальник. Вышел, и минут через пятнадцать редактору позвонили и сообщили, что картина закрыта. Анна осталась без работы, зарплаты. Тут-то и принесли ей повестку.

 

В невзрачном доме с облупленным фасадом и табличкой «Районный суд» Анна с трудом нашла нужную комнату. Подивилась гербу Советского Союза на стене за спиной судьи и выслушала доклад секретаря.

— Совладелец совместного предприятия, независимой киностудии Максимилиан Измайлович Рыбак снял фильм по вашему сценарию, передал в дар своему бизнес-партнеру, живущему в Германии. На кинофестивале в Торонто, Канада, фильм арестован по иску из третьей страны, — уклончиво сказала секретарь суда. — За оскорбление чести и достоинства, посягательство на вмешательство в личную жизнь.

Анна поняла, кто истец, и усмехнулась.

— Что вы так радостно улыбаетесь? — раздраженно вмешалась пожилая женщина-судья. — Поясните суду…

— Легко, — улыбнулась Анна.

Представитель истца — подтянутый мужчина в костюме — включил видеокамеру.

— Вы не возражаете, если будет вестись съемка заседания? — спросил он.

— Нет, — Анна приветственно помахала в камеру. — Но для начала уточните, какие ко мне претензии. Почему вы не пригласили совладельцев?

— Их нет в стране, — с явным неудовольствием ответила секретарь. — Совладельцы и режиссер отбыли на кинофестиваль в Канаду. Гражданин Рыбак объявлен в розыск, но, по нашим сведениям, пока не вернулся. Вы можете быть привлечены как создатель произведения, центральный персонаж которого… — секретарь заглянула в шпаргалку, —…создает искаженный образ реального человека.

— Никакого реального человека не было, — твердо сказала Анна. — Сценарий написан по материалам милицейского расследования. Могу вам дать телефоны специалистов, которые консультировали меня на Петровке. Они вели дело, и мне неизвестны настоящие имена участников криминальной драмы.

Судья и секретарь суда переглянулись.

 

В дальней третьей стране Англии красивая повзрослевшая Мария смотрела на экран в адвокатской конторе. Увидела Анну и едва сдержалась, чтобы не помахать в ответ. Видела, как Анна развела руками, когда ей назвали сумму в тысячах долларов, которые она должна заплатить в качестве материальной компенсации за нанесенный моральный ущерб.

— У меня этих денег нет, — сказала Анна. — Продюсер украл картину.

— Вы хотите сказать, что вам не заплатили? — недоверчиво прищурилась судья.

— Именно, — кивнула Анна.

— А что ж вы не подали в суд?

— В этот? — ткнула пальцем в пол Анна. — Может, когда буду жить в третьей стране, еще и подам, — улыбнулась она в камеру.

Судья поджала губу и выпалила:

— У нас существует ВААП.

— Конечно, — протянула Анна. — Мне даже звонили оттуда. Предложили назвать приблизительно сумму, которую я получила бы, если бы картину продали.

— Поподробней, пожалуйста, — подалась вперед судья.

— Я прикинула. Получилось тысяч десять-двадцать.

— Чего? — подстегнула судья.

— Долларов, конечно. Мне пообещали, что я получу эту сумму, надо только написать заявление. Что я, автор, прошу выплатить причитающуюся мне сумму.

— Вы написали? — перебила судья.

— Нет, — повернулась к камере Анна. — Потому что я спросила, как они намереваются заставить Рыбака заплатить мне, и собеседник сказал: «Утюг на живот — и заплатит».

Человек с камерой отшатнулся от Анны. Судья скомандовала не писать.

— Я поблагодарила и отказалась. Так что можете расстрелять, но денег у меня нет. Да и вмешательства в личную жизнь там нет на самом деле.

Судья взяла с Анны подписку о невыезде. Анна помахала в глазок кинокамеры и вышла из суда.

 

Мария в Англии коснулась лица Анны на экране, и изображение исчезло.

— Я снимаю иск, — сказала она по-русски адвокату.

— Сорри, — покраснел он.

— А-а, — посмотрела на него Мария и на прекрасном английском укорила, что он все еще не выучил русский. — Снимаю иск, — повторила она.

Вышла в узкую улочку старого серого Лондона. Моросил дождь. Мария приподняла воротник элегантного жокейского пиджака для верховой езды, сделала два шага по старинным плиточкам тротуара и толкнула дверь ресторана. Ее приветливо встретили. Швейцар снял с нее пиджак, взмахнул им, стряхивая капли, и проводил Марию к столику у камина. Она обронила короткое неясное слово.

— Бокал? — уточнил официант.

— Бутылку, — ответила Мария. Села, повертела в руках вазочку с цветами, вынула цветы и отпила из вазочки. Официант вернулся. Поставил бокал, предъявил этикетку на бутылке, запеленутой, словно младенец, в белоснежную салфетку. Мария кивнула, и он ловко извлек пробку. Налил несколько капель в бокал, взболтнул, предлагая Марии оценить аромат, но она вырвала бутылку у него из рук и пригубила вино из горлышка.

Он замер с бокалом в руке, глядя, как Мария, не переводя дыхания, опростала пол-литровую бутылку и промакнула губы тыльной стороной ладони.

— И чаю завари покрепче.

Официант кивнул, попятился, а Мария разровняла на столе каталог кинофестиваля с чумазой девочкой на фоне Курского вокзала на обложке, затем изорвала ее в клочья. Ссыпала их на ладонь, подошла к камину и выбросила бумагу в огонь.

В основу киноповести положена история создания фильмов «Исповедь содержанки» (Студия «М»; Российско-голландское акционерное общество «Терра». Сценарий А. Свиридовой, режиссер Б. Григорьев, 1992) и «Варлам Шаламов. Несколько моих жизней» (Объединение «Экран». Режиссеры А. Ерастов, А. Свиридова, 1990).

В данной публикации сохранены некоторые особенности авторской орфографии.

 

---

1. В основу киноповести положена история создания фильмов «Исповедь содержанки» (Студия «М»; Российско-голландское акционерное общество «Терра». Сценарий А. Свиридовой, режиссер Б. Григорьев, 1992) и «Варлам Шаламов. Несколько моих жизней» (Объединение «Экран». Режиссеры А. Ерастов, А. Свиридова, 1990).

 

В данной публикации сохранены некоторые особенности авторской орфографии.