ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ
Надежда Корнилова. Вкруг всего сада.
СПб.: Серебряный век, 2024
Трудно жить в Царском Селе и не писать стихов. Еще труднее
в Царском стихи писать: «Здесь столько лир повешено на ветки…» Сказано более
ста лет тому назад Анной Ахматовой. И ею же ивы и могилы «города муз»
оплаканы. Как не пошутить: с течением времени все эти «лиры» многократно девальвировались.
Надежда Корнилова знала все ахматовские «Царскосельские строки», помнила
ее парковые маршруты и сам ее «город загадок». Могла наизусть прочитать всю
«Поэму без героя». Более того, дать топографически точный комментарий к реалиям
«Царскосельской оды», вроде бы утвержденным самой Ахматовой — о доме Шухардиной, где
Анна Го`ренко жила в детстве.
Благодаря краеведческим поискам Надежды Александровны Корниловой
(1953—2021) обнажен сильный, но беллетристический вымысел, свойственный «оде». Оказывается,
строчки «Здесь еще до чугунки / Был знатнейший кабак» — заведомо украшающая ораторский
жанр вольность. Даром что сама Ахматова пишет:
«Говорили, что когда-то, до жел<езной>
дор<оги>, в этом доме было нечто вроде трактира или заезжего двора при
въезде в город. Я обрывала в моей желтой комнате обои (слой за слоем),
и самый последний был диковинный — ярко-красный. Вот эти обои были
в том трактире сто лет назад, — думала я».
«До чугунки», проложенной в 1837 году, здесь рос «лес,
неведомый лучам / В тумане спрятанного солнца» — и никаких строений. Дом
Шухардиной,
где в детстве жила Ахматова, как и ведущая к дворцам Широкая улица,
возникли в 1840‑е. Никакого «кабака» в доме не существовало. «Питейный
дом» располагался когда-то возле Московских ворот (см.: Корнилова Н. А. Ахматова:
возвращения в Царское Село // Царскосельская газета. 2010. № 11.
4 марта. С. 9).
Говорится это по одной важной причине: до выхода сборника «Вкруг всего
сада» Надежда Корнилова уже была автором поэтической книжки «Давай помиримся, судьба»
(1995). Хотя и напечатанная на самиздатовском уровне (без ISBN), она снабжена черно-белыми
иллюстрациями Г. Ю. Ершова, использованными и в новой книжке — вместе со сдержанного
цветового тона рисунками и обложкой Е. Г. Ершовой.
По эмоциональному содержанию и просодии первый сборник кардинально
отличается от изданного сейчас, составленного Мариной Мощениковой. С ней Надежда
долгие годы работала вместе в Историко-литературном музее города Пушкина. И вместе
они издали превосходную книгу «Иннокентий Анненский в Царском Селе»
(2015).
В первой книге стихов примет нашего поэтического «отечества» и его
знаменитых обитателей практически нет. Главное в ней утверждение «вольной души»
поэта, чей пафос — «противостоять»,
а не «сопричащаться». Но чем больше собственная жизнь кажется поэту «бесценной»,
тем печальнее осознается — «бесцельной».
Подобными антиномичными провалами полнятся сюжеты большинства лириков.
Надежда Корнилова, говоря от первого лица, на них настаивает: «Измену простила,
/ Тебя — не прощу».
И доводит свою невольную дидактику до предела: «Когда поэту трудно дышать,
/ Его обязательно надо душить, / Поскольку не стоит ему мешать / На этом белом
свете не жить». «Совет», несомненно, иронический. Но и беспросветный. «Прямоговорение»,
мало какую поэтику украшающее. Ибо слишком часто переходит в назидательность,
оборачивается императивными пассажами. А главное, сама стихотворная просодия
улетучивается, начинает доминировать ни к чему не примыкающий автоматический
ямб, расхлябанная амфибрахийность — как знак свободного обращения
со стихописанием. В Царском Селе это опасно тем, что освящено ямбами Пушкина.
Под него все «лицейские» стихи и писали — сто лет подряд, с 1817‑го
по 1917‑й. И не написали ни одного сколько-нибудь сто`ящего (хорошо,
кое-что есть у Апухтина, но это катастрофически мало, а стихов — море разливанное).
Пока наконец не появился Иннокентий Анненский — увы, ставший «учителем» поэтов
не при жизни.
В первом сборнике Корниловой Царское Село видимым образом отсутствовало.
Разве что представление о нем одушевлялось знакомством с канувшей фигурой
поэта Николая Оцупа, царскосела. И это своеволие примечательно. Никто из поэтов,
пишущих о Царском, не начинал восхождение с Оцупа, например, такого, явно
сто`ящего внимания хотя бы царскоселов:
Мне детство приснилось ленивым счастливцем,
Сторожем сада Екатеринина,
Ворота «Любезным моим сослуживцам»,
Поломан паро`м, и скамейка починена.
Ворота «Любезным моим сослуживцам» найдет любой. Но вот поди узнай, о каком пароме, тем паче «скамейке», идет речь: ни в одном комментарии к стихам Оцупа не найдешь. Корниловой было известно и где канувший паром
(через 3‑й каскадный пруд у Павловской плотины); подозреваю, знала и где стояла скамейка. Не случайно стихотворение ее «Царскосельские встречи» (1994) органично разместилось и во втором сборнике. И единственное в него попало из
первого. Оно — об Оцупе.
На Оцупе кончается представление о своеволии как ведущем поэтическом принципе. Возникает чувство просодии, ее непреодолимости: «Стихи не пишут, нас они ведут». Даже — и особенно — в случае восстания «детей»
против «отцов», от просодии, как ее ни ломай и ни бросай «с парохода современности», никуда не деться. Культура — это всегда отбор, существующий лишь в тесных рамках традиции. Во всяком случае — так с поэзией. Борьба неизбежна,
но за пределы проложенного стихами пути сойти не удастся. Разве что безответственно смешавшись с прозой. Что и происходит.
Так что «причины — драгоценней следствий». Это написано Надеждой Корниловой уже в наши дни. Строчка из цикла, посвященного Иннокентию Анненскому, отголосок «неведомого звука» его стихов, завороженность и приближение
к его «невозможному».
Со временем Корнилова сумела обуздать прямоговорение и тягу к скепсису, уйти от соблазна просторечной иронии про «фунт изюму» или отождествления себя с «псом», «что внутрь проник»... То, что осознавалось доблестью — совмещение несовместимого, — оказалось нуждающимся в совмещении,
в гармонизации. Пушкин, Анненский, Ахматова, Мандельштам, сам город Пушкинвтянули Надежду Корнилову в себя.
Посмертный сборник составлен из вещей конца прошлого — начала нынешнего веков. В культуре автор стала искать подобных и подобие, сохранив свой ракурс. Это решающе важно. Ибо он — не затерялся и не стерся. Назовем его «раскованностью души». Это основное поэтическое, совпавшее
с человеческим, качество стихов Надежды Корниловой. Ее путь — это гармонизация души, проще сказать — ее обуздание. И, обуздав, — сохранение и огранка. Ибо поэзия — это всегда наложение на себя ограничений. Современная — нуждается в «прозы пристальной
крупицах», качестве, найденном Борисом Пастернаком в поэтике Ахматовой. Именно в «крупицах» нужда, а не в прозе как таковой. Тогда и становится естественным отождествить поэзию с духом никому — за пределами Царского Села — не ведомой речки: «Я – Ку´зьминки угрюмый дух,
/ Строптивой маленькой речушки».
Название книжки Надежды Корниловой соответствует заглавному стихотворению с эпиграфом, имитирующим речь Радищева. В данном случае это изящная стилизация, раскрывающая поэтический метод автора, невозможный без знания царскосельской топографии.
У Радищева такой фразы нет. Хотя «Дорога вкруг всего сада» есть — построена в 1771—1773 годы вдоль южной границы царскосельского пейзажного парка. В середине 1780‑х она стала частью Московского тракта (нынешняя Парковая ул.). В 1785 году
Радищев начал работу над «Путешествием из Петербурга в Москву». В соприкасающейся с Царским Селом Софии — первая почтовая станция на пути из столицы в Москву, куда прибыл поначалу путешественник. Эта топография и обыграна
поэтом, она придает ее стихам своеобразие.
Мало что говорит стихотворцам и Пашковская платина — взглядом с нее вдохновлено одно из лучших стихотворений сборника. Обыденное по названию — «На Пашковской платине» — оно с первых строк соприкасается
с поэтическими мирами Мандельштама и Ахматовой:
Когда-нибудь на перекрестке света
И подступающей к глазницам нашим
тьмы…
Сразу приходят на ум и посвященные Ахматовой строчки «Когда-нибудь
в столице шалой / На скифском празднике, на берегу Невы…» Мандельштама, и ее
собственное: «А если когда-нибудь в этой стране…»
Но самые тонкие «соответствия» Надежды Корниловой таит в себе лирика
Иннокентия Анненского. Сами знания человеческой природы у нее от автора «Кипарисового
ларца»: «Всё понятно тому, кто страдал». И неотделимый от страдания «ломкий
лед» переживающей души. И ощущение самой природы тоже: проступающий сквозь
ноябрь апрель — и виде´ние
сквозь бездны звездной выси…
Наверное, думая об Иннокентии Анненском, Надежда Корнилова сопрягала
и свои стихи с его жизнью:
Когда покину вас, я сразу стану всем,
Пока живу сейчас, увы, не существую,
Но много лет потом и много бед затем
Познаете меня, страдая и тоскуя.
Вы — есть, и вот вас нет…
Единственный виток,
Всего один глоток, где мучась и ликуя,
Живет средь нас поэт с прозванием «Никто»,
А имени его назвать я не рискую…
Что еще сказать об этой книжке стихов? Разве то, что тираж ее приблизился
к тиражам изданий ценимого автором «серебряного века» — 300 экземпляров.
А. Ю.
