ГОРИЗОНТЫ НАУКИ

Станислав Яржембовский

Свое и чужое

Феномен человека

Человек — всего лишь тростник, слабейшее из

творений природы, но он — тростник мыслящий.

Паскаль

1

«Откуда, как разлад возник? / И отчего же в общем хоре / Душа не то поет, что море, / И ропщет мыслящий тростник?» (Тютчев). Тростник именно оттого и возроптал, что он мыслящий: само мышление как таковое выпадает из «общего хора» природного порядка, поскольку в мышлении непосредственные ощущения вытеснены значениями словесных звучаний: «Слово, изначально имя зримой вещи, исподволь становится знаком мыслимой вещи, „понятия“» (Шпенглер).

Цель мышления — «заклясть» жизненный процесс пониманием, что требует перенастройки нашего восприятия на собственную внутреннюю «частоту». Такой изоляционизм опасен для приспособления к текущей жизни, но только это и позволяет обрести новизну, которая окажется полезной в будущем. С точки зрения природного миропорядка сознательный отказ от максимального приспособления к среде обитания — чистое безумие, но это безумие не от недостатка, а от избытка. Мы не хотим быть просто частью природы, мы знаем, что мы выше природы, потому что ментально превосходим ее: мы ее знаем, она нас — нет.

Происходит это оттого, что мысленная картина мира определяется двумя противоположно направленными информационными потоками: движением ощущений от внешнего мира в наше сознание и встречным по отношению к нему движением волевых установок, поднимающихся из глубин нашей психики. Именно волевые установки формируют «русло» для распространения информации от внешнего мира, задавая вектор мысли — направление и скорость ее течения. Создается этот субъективный вектор автономной деятельностью мозга, в котором содержатся эволюционно встроенные «закладки», предшествующие любому житейскому опыту и определяющие как его интерпретацию, так и дальнейшее использование. В этом заключается платоновская теория познания как припоминания: «Каждый слышит лишь то, что он понимает» (Гёте).

2

Столкновение двух информационных потоков и создает феномен человека, проявляющийся в полярных противопоставлениях — своего рода «диполях»: история — природа, душа — мир, возможность — действительность, судьба — причинность и т. п. Собственно говоря, диполь один, просто он рассматривается под разными углами зрения. Наиболее интересен выделенный Шпенглером аспект «свое — чужое». Неизъяснимо словами это свое, хотя каждый для себя внутренне его отлично чувствует. Свое — это несомненная, непререкаемая реальность, по сравнению с которой все прочее есть не более чем абстракция. Свое — это та моя боль, на фоне которой в смертные муки миллионов людей я верю лишь из вежливости, забывая о них сразу же, как только мне перестают о них напоминать. Свое есть то положительное основание, которое, будучи извращенным, превращается в основание для солипсизма: здесь тоже от великого до безумного один шаг. По самому большому счету свое — это мой личный вход во всеобъемлющую реальность. Иначе говоря, та реальность, которая существует вне меня и помимо меня, оказывается ближе всего мне во мне самом. При этом мое субъективное ощущение своего есть не просто один из аспектов реальности, но ее наиболее адекватное выражение, почти подлинник — насколько подлинным может быть отображение бесконечного в конечном. Беда лишь в том, что эту нашу сокровенную природу невозможно выразить в словах — «по той же причине, по которой тишину нельзя сыграть на трубе» (Витгенштейн).

В противоположность своему как лежащему в центре самосознающего «я» и составляющему самую сущность человека как познающего субъекта чужое есть то, что лежит на познавательной периферии, до чего еще надо дотянуться. Мы и тянемся к нему пятью нашими «щупальцами» — ощущениями и шестым «щупальцем» — интеллектом. Если свое мы знаем непосредственно, интуитивно, то чужое мы узнаём лишь косвенно и дается оно нам не сразу, а в результате утомительно растянутого во времени процесса познания. В знании чужого нет радости обладания подлинником, это знание не лицом к лицу, а «зерцалом в гадании» (апостол Павел).

Объективное знание — знание чужого, субъективное ощущение — прикосновение к своему. Свое глубже чужого, поскольку именно в нем осуществляется внутренняя связь человека с миром. Внешнее знание о предмете не есть сам предмет: формула сахара (равно как и слово «халва») не создает ощущения сладости во рту, ощущение цвета не определяется законами оптики, нотные знаки сами по себе не звучат, равно как и буквы сами по себе не создают осмысленного текста. Точно так же поведение нейронной сети в мозге не есть сознание: «В конечном счете человек любит свои желания, а не желаемое» (Ницше).

Конечно, в реальной жизни мы руководствуемся не своим, а чужим — научной картиной мира: «Ведь каждый день пред нами солнце ходит, / Однако ж прав упрямый Галилей» (Пушкин). Но эта непреложная астрономическая истина затмевает собой куда более важную моральную истину: по самому большому счету солнце, звезды, вообще вся природа — это не более чем кулисы, на фоне которых разворачивается человеческая драма. Это подметил Розанов, заменив, правда, Галилея на Коперника (что, впрочем, несущественно): «С этого глупого ответа Коперника на нравственный вопрос о планете и солнце началась пошлость планеты и опустошение Небес».

3

На современном философском языке «свое» обозначается термином «квалиа» («качества») — сторона явлений, не поддающихся количественной оценке, в отличие от наблюдаемых свойств, которые такой оценке поддаются и которые по этой причине можно было бы назвать «квантиа» («количества»). В отличие от объективных квантиа, субъективные квалиа не возникают в результате исследования внешнего мира, они поднимаются из глубины нашего подсознания. В силу их субъективности квалиа можно постигнуть только через прямое переживание: «Кто чувствует вкус кофе, тот знает, что такое кофе, кто не чувствует — не знает» (арабская поговорка). Непосредственное восприятие — самая глубокая основа познания: «…подлинное содержание познания дается наглядной картиной мира, которая может быть добыта лишь нами самими и не может быть преподана извне» (Шопенгауэр).

Квалиа в этом смысле можно сопоставить с вещами-в-себе: их существование невозможно ни доказать, ни опровергнуть экспериментально. Если перевести проблему на язык психологии, то можно сказать, что, если квантиа составляют область нашего сознания, то квалиа коренятся в области подсознания. К слову сказать, в этом заключается и принципиальная разница между естественным разумом и искусственным интеллектом: последнему неведомы ни подсознание, ни сверхсознание — лишь голый интеллект, который он в настоящее время не без успеха имитирует.

Впрочем, поскольку граница между сознанием и подсознанием подвижна, то и граница между своим и чужим тоже неоднозначна. Информационный поток извне не просто дает материал для реализации внутренних установок сознания, он способен перестроить русло этих установок, подобно тому как река своим течением может изменить русло: углубить, расширить, искривить или, наоборот, спрямить, прорвав чрезмерно изогнувшийся меандр. В мышлении такая перестройка русла проявляется в «объективации» как «опредмечивании» идей: рвущиеся наружу внутренние ощущения — то, что Шопенгауэр назвал волей, — приобретают объективные формы существования, иные, нежели те, что были на уровне идеи. В конечном итоге вся наша культура — это объективация психического. Проблема культуры как раз и заключается в противоречии между жизненным потоком и застывшими формами, в которых творческий порыв, объективируясь, воплощается: «Произведение — это испорченный замысел» (Шнитке).

4

Собственно говоря, объективацию производит не мышление как целостность, а лишь специфическая его часть — интеллект. Пользуясь зрительной аналогией, можно сказать, что интеллект — это «желтое пятно» мышления: все, что в него попадает, становится ясным и отчетливым. И если у человечества есть какие-то достижения — философия, наука, техника, то лишь благодаря человеческой способности видеть ясно и отчетливо — в «желтом пятне» интеллекта. Такой «хищный» взгляд — испытующий, внимательно взвешивающий и оценивающий — необходим, когда мы находимся при взаимодействии с внешним миром.

Убедившись в силе этого взгляда, мы и свое внутреннее, сокровенное пытаемся разглядеть столь же пристально и бесцеремонно. И если у человечества есть какие-то потери, то, возможно, оттого, что человек всегда стремился рассмотреть в упор нечто такое, что поддается лишь тактичному боковому взгляду, когда искомое не попадает в область «желтого пятна» интеллекта.

Интеллект (традиционное наименование этой стороны мышления — «рассудок», у Платона — «дианойя») — это рациональная составляющая мышления, постижение мира в понятиях. Можно сказать, что интеллект — это мышление, оторвавшееся от своего природного корня. Интеллект лишен творческой силы, он лишь эксплицирует (проявляет) имплицитное (существующее в непроявленном виде), сам по себе новизны он не создает. В отличие от интеллекта-рассудка, высшая форма мышления традиционно именуется «разумом» (у Платона — «нус»). Разум не только соотносит свои понятия с миром, он соотносит и самого себя со своими понятиями, он «вглядывается» в самого себя, он осознаёт себя в противостоянии к объектам внешнего мира. Интеллекта достает лишь на обнаружение ошибок, но не на выявление реальности: всякая обнаруживаемая им новая «истина» представляет собой не что иное, как критическое суждение относительно другой, уже известной.

Здесь необходимо сделать оговорку. Интеллект можно рассматривать с двух противоположных позиций. Можно считать его болезненным наростом на феномене жизни, «метафизическим паразитом, убивающим жизнь» (Клагес, Гумилев). С этой точки зрения интеллект есть нечто излишнее, чрезмерное. Но можно оценивать его с иных позиций, считая его необходимой, но отнюдь не высшей ступенью сознания. Нет возражений против интеллекта, когда он знает свое место, возражения возникают лишь тогда, когда он предъявляет претензии на свою универсальность, именно это создает угрозу всему одушевленному: «Даже сам Бог, если захочет получить предикат бытия, должен обратиться за ним к рассудку. И рассудок, может быть, ему этот предикат и пожалует, а может быть, и даже вернее всего — откажет» (Шестов).

5

В чем же генетический дефект интеллекта-рассудка, делающий его такой угрозой? Этот его дефект — дискретность. Наше мышление представляет собой психологически аморфную, нерасчлененную массу. Не то чтобы это была полностью хаотическая масса, нет, в ней присутствует определенная структура. Но это скорее структура жидкости, нежели твердого тела: островки порядка (смысла) текучи, они непрерывно видоизменяются, распадаются и снова воссоздаются в другом месте и в другом контексте.

Каждая мысль или, точнее, то, что, будучи остановленным и зафиксированным, проявляется как мысль, связано в своей родной стихии со множеством других мыслей бесчисленными ассоциациями самого разного уровня — от существенных до случайных и даже абсурдных. Более того, для мышления характерен совершенно особый феномен, кажется, впервые описанный Достоевским, — это феномен «двойных мыслей»: как только в уме возникнет какая-нибудь высокая и благородная мысль, почти тотчас с ней сливается невесть откуда взявшаяся мысль безобразная до неприличия. Лишь находясь в этой живой связи добра и зла, мысль может оставаться в полной мере истинной. Вырванная из своего окружения, она неизбежно снижается. Попытайтесь, к примеру, строго определить, что такое справедливость, совесть, стыд. Как бы вы ни изощрялись, обязательно найдется на вас остряк-Диоген, который выставит вам в ответ очередного ощипанного петуха. И будет прав в своей насмешке, потому что во всех таких квазинаучных неуклюжих формулировках, снабженных обычно массой оговорок и уточнений, напрочь теряется самое важное — сама душа определяемых понятий.

Мысль как таковая («пра-мысль») не опирается на предустановленные, существовавшие до нее понятия. Наоборот, только в ней и содержатся некие поводы и предпосылки для более позднего возникновения тех или иных понятий. Пока над ней не поработал редактор, пока в ней не проведены четкие границы, она безупречно искренна в своей первозданности. Но в то же время и бесполезна: ее невозможно передать другому. Необходимость общения требует четкой определенности, поэтому интеллект, обслуживающий практические нужды человека, строится на основе дискретности, хотя это предполагает проведение четких границ там, где их, по существу, нет и быть не может.

Именно дискретность является той особенностью интеллекта, которая позволяет ему видеть вещи ясно и отчетливо. Все его построения осуществляются малыми шажками, каждый из которых может быть — хотя бы в принципе — проверен. Всякое новое утверждение интеллекта базируется на твердо установленном ранее, так что каждый его новый шаг однозначен, необходим и даже неизбежен. Интеллект с его дедуктивным методом, законами непротиворечивости, исключенного третьего и прочими логическими арканами — это безжалостный механизм, воплощение железной необходимости, от которой не отвертишься и с которой не поспоришь. Интеллект символизирует отсутствие свободы человека, он деспотичен по своей сущности, он стремится подчинить себе всё, стать законодателем и царем вселенной. Даже более чем деспотичен — тоталитарен, он стремится не только подчинить себе всё, но и стать всем, пронизать собою все поры бытия — в этом лейтмотив гениальной в своем безумии философии Гегеля.

6

Однако претензии интеллекта на абсолютное господство незаконны. В дискретности источник не только его силы, но и роковой его слабости. Дело в том, что описываемая им реальность — континуальна (атомистичность физической материи в данном случае не имеет отношения к делу). В реальности нет места законам тождества, непротиворечивости, исключенного третьего и т. п. по той простой причине, что реальность никогда, ни в одно мгновение не бывает самотождественной, равной себе самой. Все реальное текуче, нефиксированно, а потому принципиально неуловимо в жестких категориях интеллекта.

При описании континуальной реальности дискретными средствами могут возникать ошибки особого рода, связанные с применением неадекватного метода. Причинная законосообразность есть сетка, охватывающая целое бытия, но не покрывающая его сплошно: сквозь ее петли везде проскальзывает «здесь, теперь и так». Ибо закон всегда имеет форму условного суждения «если — то», тогда как действительность выражается в суждении утвердительном: здесь и теперь происходит то-то и то-то. И никакое нагромождение законов не содержит в себе полного основания для перехода от общего к частному, конкретному.

Пока рассматриваются сравнительно простые системы, такие как природные объекты, ошибки могут быть достаточно малыми, так что натяжки теории часто остаются незамеченными. Но чем менее ясен и отчетлив предмет знания, тем грубее оказываются описывающие его рациональные конструкции, так что на уровне тончайших движений души вместо искомой реальности мы получим структуру самого познающего разума — то есть структуру, сформированную предшествующим опытом. Новый же опыт остается неусвоенным — мы его просто не замечаем, он ускользает от нас, проваливается сквозь петли в сети законов, наброшенной на реальность. Непосредственные впечатления, проходя через фильтр интеллекта, приобретают его формы и свойства, так что вместо выявления реальной картины мира мы получаем картину своего собственного интеллекта — мы уложены в его прокрустово ложе, что позволяет ему подправлять и уточнять наше восприятие реальности по своему вкусу.

7

Недостатки и даже пороки интеллекта столь велики, что невольно возникает соблазн максимально ограничить его в пользу непосредственного восприятия, к чему и призывают сторонники «философии жизни»: надо-де отключить рассудок — размышляющий интеллект — и тем самым опустошить сознание, поскольку лишь в пустые мехи можно влить новое вино понимания. Как и всякое радикальное решение, это звучит соблазнительно до убедительности. Вопрос лишь в том, как осуществить столь благое намерение. Ведь при всех своих недостатках и даже пороках именно интеллект в конце концов выделяет человека из животного царства: мы пропитаны им насквозь, так что отказаться от него означало бы отказаться от самих себя. Вообще-то говоря, с религиозной точки зрения это именно то, что нужно: «Лишь перестав считать себя отдельной частью мира, мы сможем увидеть целое» (Кришнамурти). Увы, пока мы остаемся индивидами, отрезанными интеллектом от мирового целого, нам остается только мечтать об этой благой опции. Мы не можем просто так отбросить свою интеллектуальную оболочку, ее приходится преодолевать долгим процессом «одухотворения» — обращением чужого в свое.

Процесс одухотворения противоположен объективации, его можно назвать усвоением: мы «о-сваиваем» объективированный мир своим сознанием, «при-сваиваем» его себе и в конечном итоге «у-сваиваем» его, делая частью самих себя. При этом нельзя забывать, что процесс усвоения возможен лишь благодаря механизму резонанса: мы принимаем как свое лишь те из внешних воздействий, которые согласуются с нашим своим — врожденными или приобретенными, но уже «усвоенными» внутренними установками.

Человек — это кентавр, нижняя половина которого — природно-космическое свое — должно обуздываться верхней половиной, собственно человеческой, которая и создает то, что мы называем культурой. Поэтому идеализировать свое нельзя — не все то добро, что свое, своим может быть и зло. О том же предупреждает и китайская мудрость: «Ничто не должно пахнуть собой слишком сильно». Пестуя свое, мы прежде всего защищаем свое подсознание от диктата сверхсознания. Этим объясняется романтизация деятелями искусства преступного мира, да и вообще всяческого зла. Декадентское культивирование «цветов зла» (Бодлер) — это протест против елея чрезмерно назидательного культа красоты и добра, именно в качестве протеста «цветы зла» стали той эстетической установкой, которая в настоящее время доминирует в европейской культуре. На опасность этой установки еще двести лет назад указывал Кьеркегор: «Никогда зло не является столь привлекательным, как именно под освещением лучей эстетики, и нужно проникнуться самым серьезным отношением к вопросам этики, чтобы навсегда избегнуть искушения смотреть на зло с эстетической точки зрения». Теплое, близкое, родное нам свое — вовсе не райское состояние души, это поле битвы между добром и злом: «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей» (Достоевский).

Казалось бы, ну борются себе и борются, мы-то тут при чем? Ответ на этот вопрос дает притча североамериканских индейцев: в нашей душе борются два волка, добрый и злой, и победит тот из них, которого мы будем кормить. В том-то и все дело, что человек — не пассивный зритель чьей-то борьбы, он ее активный участник, поскольку только он может дать силу той стороне, которой желает победы. Телеологический принцип, позволяющий природным системам достигать оптимального результата автоматически, как результат борьбы неких стихийных сил, не работает на уровне человека: мы сами должны найти золотую середину между законными запросами различных структур нашего бытия. В этом наша задача и в этом же свобода нашей воли: как мы решим эту задачу, так оно и будет.