НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

ВОЕННЫЕ ДНЕВНИКИ ВАДИМА ШЕФНЕРА 

Вадим Сергеевич Шефнер, поэт, потомственный петербуржец, родился в Петрограде за два года до революционного 1917-го и скончался спустя десятилетие после краха советской власти. XX век, со всеми своими иллюзиями и трагедиями, — его родной век. И решающее для России испытание в этом веке — Великая Отечественная война — в жизни Шефнера было ключевым. Его дневники еще одно тому подтверждение.

Довоенные записи Шефнер сжег в 1952 году: «Боялся, что посадят, сделают обыск, — а там упоминались фамилии. Мог навредить». Так он объяснял свой поступок позже в «мемориях», заметках к автобиографической книге «Бархатный путь» (1999). Объяснение характерное, понятное, но сожженных дневников безусловно жаль, их не вернешь. Те же дневники, что сохранились, — за шестьдесят без малого лет, — открываются 1942 годом.

Тоненькая записная книжка карманного формата, в клеточку, с алфавитом. В ней варианты стихотворных строк. Кое-какие адреса. Памятка о неотложных делах и поручениях. А если перевернуть книжку: начиная с последней странички убористым, четким почерком заносятся записи. Аккуратные, совсем краткие или более-менее пространные. У каждой дата, частенько указывается и время: ночь, утро, час. Записи — не сплошь ежедневные, но последовательные — пронумерованы.

Подобных разнокалиберных книжек и тетрадок, где записи исчисляются сотнями, у Шeфнepa за войну было несколько. Его дневник, обращеннный исключительно к самому себе, — результат жесткого самонадзора. Шефнер попал в аpмию совсем молодым, блокада и фронт подвергли беспощадной проверке его еще неокрепший характер, сформировали личность. Он неодно­кратно повторял, что стал в те годы «другим человеком». Эту драматическую
эволюцию дневник и фиксирует — скупо, пунктирно. Ничуть не заботясь
о способе изложения, Шефнер непроизвольно набрасывал в нем свой автопортрет — без какой бы то ни было позы и рисовки. Оттого дневник драго­-ценен прежде всего как человеческий документ — свидетельство душевной чистоты и стойкости.

Личный поединок с вoйнoй Шефнер выиграл. Нo какой ценой?

1942

I

3.1.42. И вот, после долгого перерыва, я снова начинаю, вернее, продолжаю свой дневник. Много, много нового произошло за этот перерыв в ведении дневника. Нo это слишком долго описывать, сразу не описать. Поэтому я буду делать так: писать о том, что произошло со мною за данный день, а попутно вспоминать предыдущее.

Moй сегодняшний день. Сейчас я сижу в одной из комнат редакции «З<намя> П<обеды>» и при свете ночника пишу эти строки. Электричества по вечерам нет уже несколько дней. В той комнате, где я сижу, — тепло. Но сижу я здесь не совсем законно, — по-настоящему я должен находиться и работать в другой, где моя койка, но там собачий холод.

Встал я сегодня в 9 1/2 и сразу же пошел за завтраком. Я столуюсь на красноармейской кухне, пища подается из окошечка кухни-землянки. Ешь где хочешь. Члены команды едят в типографии, а я тащусь с котелком 1/2 километра обратно, в редакцию. По дороге суп стынет, и я бегаю по всей редакции — ищу, где топится печка, и разогреваю. Это очень сложно и неприятно. Сегодня написал маленькую вещь для отдела юмора. Еще не знаю, пойдет ли. Я только третий день перешел в редакцию и еще не знаю толком что к чему.

Самое мучительное — это холод. К недоеданию я почти привык. Но я страшно мерзну в редакции после землянки, в которой я жил, когда находился в автороте БАО.

Это был самый грустный Новый год в моей жизни. Я сидел один в темноте у плохо протопленной печки, и в желудке было пусто, и грустно и тоскливо было на сердце. И я взял и лег спать в 10 1/2 вечера и заснул. Мне снился какой-то хороший сон, но что именно снилось — не помню. Так я встретил 1942-й.

 

Хотя Шефнер был «белобилетником»: от рождения не видел левым глазом, — в августе 1941 года его призвали в армию и послали в батальон аэродромного обслуживания рядовым красноармейцем.

Еще в 1940 году у него вышла книга стихов «Светлый берег», он вступил в Союз писателей, однако, в отличие от более удачливых товарищей по литературному цеху, мобилизованных в редакции газет, Шефнер угодил в захудалую воинскую часть и, что называется, хлебнул горя полной чашей, чудом не погибнув от голода. Тем не менее, литературное начальство его обнаружило, и в канун 1942 года он был зачислен в штат армейской газеты Ленинградского фронта «Знамя Победы».

С приходом в редакцию Шефнер и принимается за новый дневник.

После записи № 1 от 3.01.42 следует запись № 2 от 5.01.42, где, в частности, Шефнер признается: «Чувствую себя погано. Легкие. В комнате холодно, хотя на дворе оттепель. Свету нет. Эти строки пишу при коптилке. С тоской думаю о маме и Гале. Бедные, как они страдают. Лучше не думать. Я ничем не могу им помочь, ничем...»

Мать Шефнера, Евгения Владимировна, и родная сестра Галя оставались в блокированном Ленинграде, на Шестой линии Васильевского острова.

Из записей за первые недели января 1942 года явствует, что Шефнер, попав ненароком в газету, чувствовал себя там неловко и стесненно. С натугой приноравливался к «должности армейского писателя» и не верил, что придется ко двору. Он честно выполнял рутинную редакционную работу: готовил подписи в стихах к карикатурам, отвечал «начинающим авторам» (нашлись на фронте и такие!), выступал на летучках, но постоянно в себе сомневался. Даже когда ему поручили сделать простейший обзор писем из госпиталей, посетовал: «Ничего не выйдет у меня...»

Еще недавно, в автороте, он, рядовой, никак среди солдат не выделялся, жил — как все, и потому стороннее, журналистское отношение к войне было для него непривычно. Там, в автороте, Шефнер бедовал в землянке, тянул лямку аэродромной обслуги. Мир, подернутый смертельным тленом, для него тогда опасно сузился, сжался, — и, всецело поглощенный навязчивой мыслью, как не умереть с голода, Шефнер волей-неволей воспринимал окружающее с обостренной окопной пристальностью. С тех пор любые бытовые мелочи становились в его глазах событием. Когда его перевели на комсоставское питание, он, разумеется, обрадовался — не придется таскаться с котелком на общую кухню полкилометра, — и тут же взгрустнул: «Когда я прощусь с ним, с моим закоптелым другом, окончательно? Я, между прочим, привык к нему чуть ли не как к человеку» (8.01.42). А 10.01.42 записал: «Получил вместо шлема теплую шапку. Очень доволен. А то в шлеме моя бритая солдатская голова мерзла». 13.01.42: «Сегодня был в ларьке. Купил пудру «Аромат цветов» (дрянь), папку для бумаг, зубной порошок, почтовой бумаги. Еще купил белые (маскировочные) рукавицы, — разодрал одну из них по швам, и получился носовой платок...» Вот такие немудреные солдатские заботы!

Но никакие неудобства не могли сравниться с изнурительным ощущением голода. Шефнер прибыл в редакцию в крайней степени истощения, и есть ему хотелось ежеминутно. «Мерзну, чувствую себя плохо. Скоро могу свалиться от голода. Все время думается о жратве. Поем ли я когда-нибудь теперь досыта?» — сердился он (10.01.42). «Чувствую себя очень слабым. Еще две недели этой голодовки, и я свалюсь» (16.01.42). «Страдаю от голода. Чувствую большую слабость» (18.01.42). Шефнер балансировал на грани выживания. 12 января записывал: «Сегодня мне 27 лет. О, день рождения без вина... Грустно. Попросил у фотографа Нордштейна хороших папирос. Курил сегодня «Борцы». Кроме того, со вчерашнего ужина героически-стоически отложил хлеба около 100 гр., чтобы сегодня день был сытнее, и сегодня съел. В этих папиросах и хлебе и выразился праздник дня моего рождения».

Голод, холод, неуверенность в себе преследовали Шефнера, но, вопреки всему, он умудрялся много читать, стараясь отыскивать книжки посерьезнее. «Читаю опять «Хаджи Мурата» Толстого. Хорошая вещь!» (7.01.42). «Читаю Клаузевица...» (10.01.42). «Вчера читал Стендаля «Парм­ский монастырь». А скучная, признаться, книга. Читаю Малышкина «Уездная любовь». В восторге. Вот не знал, что это такой хороший писатель. Читаю с наслаждением. Сейчас опять сяду к печке и буду читать. И закурю. Еще осталась одна хорошая папироса...» (12.01.42). Малышкин произвел на него нежданно сильное впечатление: «Вчера долго-долго читал Малышкина. Хорошо как пишет! К счастью, еще не все прочел, еще на сегодняшний вечер осталось. Если света не будет, почитаю у печки...» (13.01.42). И стихи у него проклюнулись. «Вчера сделал одно короткое стихотворение и сегодня одно. Это впервые, кажется, за пять месяцев», — отметил Шефнер 12 января. А 15-го записывал: «Сейчас ночь. Я дежурю по редакции. Сижу в секретариате при свете мигающей «летучей мыши» и мерзну… Начал одно новое стихотворение...»

И, пожалуй, не меньше, чем голод, мучила тревога о близких. «Только сердце сосет: а что дома? Что с мамой, с Галей...» (12.01.42).

 

21.1.42. 02.30. Эту ночь дежурю по редакции. Опять здесь холодно, хотя не так, как в прошлое мое дежурство. Опять нет тока — горит «летучая мышь». Из дому писем все нет. Я уже почти уверен, что случилось плохое. Приезжающие из Ленинграда рассказывают об ужасах. Люди умирают с голода на каждом шагу. На улицах валятся, умирают, и трупы лежат долго неубранными. Нет квартиры, где нет покойника. Трамваи не ходят, света нет, воды нет. Уже наблюдаются случаи людоедства.

Скоро ли прорвем блокаду? Ленинградцам грозит почти поголовная смерть. С тоской и нестерпимой болью думаю о маме и Гале. И ничем не могу им помочь. Во-первых, не могу ехать в Ленинград, во-вторых, сам голодаю — правда, не так, как они. Но чувствую я себя очень слабым. Долго не выдержу.

На дворе большой мороз. Говорят — 32 градуса мороза. Пока шел на обед в столовую, чуть не отморозил нос. Натираю лицо глицерином и борным вазелином перед каждой прогулкой в столовую. Был в AХO насчет теплого обмундирования, — решат через два дня. Пока ношу гимнастерку Атарова, сапоги Фетисова и брюки Прусьяна. С миру по нитке.

Сегодня кончил стихотворение. Слабое. Вчера наслаждался — перечитывал Чехова. К сожалению, достал только I том. Сейчас буду читать академика Обручева «От Кяхты до Кульджи». Вчера отослал все письма, написанные позавчера. Что с мамой и Галюшей?

 

23 января прибавили хлебную норму. «Теперь я съедаю в день 400 грамм хлеба, — записывал Шефнер. — Чувствую себя, впрочем, таким же голодным, так как приварка (суп, каша) не увеличили». А еще добавил: «Вчера получил диагоналевые брюки. Неплохие. Теперь надо выцарапать в АХО и диагоналевую гимнастерку...»

27 января Шефнер сокрушался: «В бане не был больше месяца. Сегодня у врача снял одежду — и сам себя испугался. Кожа висит складками на ребрах. Голодающий индус». Он старался обедать и завтракать разом — «утром голодно, зато потом в брюхе больше». Но это было слабое утешение.

В газете периодически печатали его стихи. Редакционные задания он исправно выполнял, и обзор писем из госпиталей тоже опубликовали, без подписи.

В ночь на 30 января Шефнер заносил в дневник:

 

«Вчера сдал Карелину стихотворение «Мстителю». Со вчерашнего дня получаю дополнительное питание: омлет и 5 грамм какао в порошке. Увы, это только на 6 дней, до 2-го февраля... Мороз спал. Сегодня выпал снег… Обнаружил на себе вшей. Это очень противно. Тело чешется. Месяц не был в бане, не менял белья. Обещают на днях баню.

Читаю «Кюхлю» Тынянова, вернее перечитываю. Еще читаю «Нездешние вечера» Кузмина... Сейчас с шоссе слышен грохот и гуденье моторов. Идут танки. Не собирается ли и наша армия наступать? Давно пора.

Сегодня у нас в комнате чудесно протопилась печка. Очень хорошо было посидеть у огня. Какое счастье — огонь, — я это только теперь по-настоящему понял... Лунные вечера прекрасны. Заснеженный лес — сказочен. Это пошлое определение, но другого не придумаешь...»

А вечером того же дня он ликовал: «Сегодня была, наконец, баня. И даже с паром. Напарился до одурения. Вымылся чудесно. Теперь чувствую слабость. По этому случаю съел сразу два омлета — один за день вперед... Сегодня хорошая сводка. Мы продвигаемся на юге».

 

1.2.42. 20.00. Из дому — ничего. Чувствую себя плохо. Слабость.

Вчера написал одно стихотворение.

Заходил Гульбин. В БАО — грустно. Галкин умер от голоду, еще несколько человек умерло. Труп одного шофера уже месяц лежит в санчасти, — гроба сделать не могут. Половину ребят, в том числе и Костю Иванова, отослали в Л-д, в 6-й район базирования. В землянках холод. Народу мало, топить некому. Все абсолютно завшивели. Все ослабли, лежат.

Нет папирос. Стреляю. Курить хочется до одурения. Эту запись делаю в полутьме — фонарь очень закопчен, ничего не видно. Сейчас пойду ужинать, а потом пораньше лягу спать. Голова болит и ноги ослабли.

 

2.2.42. 14.30. Получил письмо от Левы от 11 января. Пишет, что мама и Галя живы, но у Гали распухает по утрам лицо. Милый, милый Лева. Он ест кошек. И Галя тоже ест. Бедные, бедные мои родные и друзья. Вчера с запозданием привезли «ЗП» от 31.1.42. Там напечатано мое стихотворение о Малько и моя подпись под карикатурой Иванова. Сегодня сдал Полякову новое стихотворение «День придет». Написал и сейчас отправляю письма: маме, Леве, Диме, Терезе, Оресту Верейскому. Чувствую себя лучше, чем вчера, но чертовский кашель.

3.2.42. 3.20. Опять дежурю. Перечитываю «Дуэль» Чехова, греюсь, прислонясь спиной к печке, и отчаянно кашляю. Имел разговор с Прусьяном. О стихах, о моей работе в газете и вообще. Дал мне взаймы 70 рублей. Но дело не в 70 рублях, а в том, что Прусьян настоящий, душевный человек. И умен...

5.2.42. 16.30. В № «ЗП» от 3.2.42 напечатано мое стихотворение («В землянке»). Получил записку, переданную через наших газетчиков, ездивших в ленинград­скую типографию, от Александра Ильича. Но в записке ничего нет, он пишет только, что написал мне два письма и что хорошо бы нам встретиться в Ленинграде.

Настроение грустное-прегрустное. И холодно. Вчера вечером написал письмо Диме. Да, я и забыл написать в дневник, что вчера получил от Димы письмо. Он почему-то воображает, что я в Юкках. И никак толком не сообщитъ мне ему (цензура не пропустит), что я вовсе не в Юкках,; а в Агалатове. Почта работает отвратительно, точнее, она на 70% вообще не доставляет писем.

Самое мучительное: нет папирос. И поэтому еще больше тоска на сердце, еще чаще думаешь о родных, о доме... А где Ира? Я последнее время совсем забыл о ней... Получил в ларьке при столовой по талону 2 куска туалетного мыла. Мыло дрянное, но и то хорошо.

 

После этой записи в дневнике наступил десятидневный перерыв.

II

15.2.42. 16.30. Я лежу со вчерашнего вечера в госпитале, в Левашове. У меня флегмона и что-тo с желудком. Но обо всем по порядку. Пятого февр<аля>
не произошло ничего существенного, если не считать, что я получил дополнительное питание (омлеты) на 10 дней. Кроме того, вечером меня вызвал к себе Меркурьев и дал 3 талона на обеды и завтраки — «для подкрепления сил». Меня это очень обрадовало и тронуло. Кто решил это — он сам или Прусьян — не знаю, — оба они хорошие люди.

Шестого вечером я прихворнул, чувствовал себя погано. Седьмого в 2 часа Прусьян, помня наш недавний разговор, сообщил мне, сегодня идет машина в Ленинград и я могу ехать. Я спешно собрался, взял командировочное удостоверение и уже собрался идти за сухим пайком, как вдруг пришел Меркурьев и дал еще 1 талон на день. Я пошел и взял сухой паек на 3 дня — масло, сахар, хлеб, 2 банки шпротов. В шестом вечера наша машина (грузовая, но с кузовом) поехала. Еще не совсем стемнело, когда мы приехали в Ленинград. Для описания впечатления о Ленинграде — не хватит места. Опускаю. Мы подъехали к комендатуре, зарегистрировали с Фетисовым командировки и поели в комендантской столовой. Потом Фетисов показал нам место сбора — помещение команды, и мы расстались.

Я пошел в надстройку (канал Грибоедова, 9. — И. К.). Я стучал в квартиру Гитовича и Шварца, — конечно, там никого не было. С самого приезда в город у меня в памяти вертелись строки Мандельштама: «Я вернулся в свой город, знакомый до слез...» и последующие строки. По дороге на Вас. острове я зашел к Павловым — никого. Зашел к Борьке — там ад в квартире, а Борька не пишет писем уже 1 1/2 месяца. Наконец вечером пришел домой. Здесь ужасно. Мать еле двигается, сестра до невероятия похудела. Тетя Вера изменилась меньше. В моей бывш. комнате — буржуйка. Сидят все вокруг. Холодно. Уже сожжен мой стол, вообще много мебели, набросились на сухой паек. Голод.

Утром на след. день, 8.2, пошел к Леве. Застал его и Юру дома. Угощали меня двумя кусочками настоящего хлеба с настоящим маслом, один из этих бутербродов даже с рыбкой — это большая жертва с Левкиной и Юркиной стороны. Потом — о, это было счастье — мы выпили по две стопки денатурата, разбавив его кофеем. После этого я взыграл духом. Но кроме этого они меня угостили варевом из столярного клея (сорок рублей плитка на рынке), лепешечками из костяной муки, жареными на жире с мыловаренного завода (достали по блату), лепешками из кофейной гущи и вполне натуральным и по-левкински вкусным супом. Потом мы прошли по Петроградской, и я увидел разрушения. Но перед тем, как идти, Левка присел за пианино и сыграл мои любимые вещи. Вообще, я в неоплатном долгу перед моими друзьями. Расставаясь, мы расцеловались.

Потом я пошел в Союз писателей и нашел там мерзость запустения. Мерт­вый дом. Дм. Цензор, живущий в швейцарской и выживший, по-видимому, из ума. Я прошел по пустой зале, пустым, холодным, заброшенным комнатам. Потом направился в надстройку к Кетлинской. С трудом нашел ее квартиру. Договорился с Кетлинской об эвакуации матери, сестры, тети Веры. Подал заявление. Поговорил с ней о жизни, узнал о печальных судьбах многих писателей. Потом пошел домой. Одним словом, 9.2 в 10 ч. вечера я был в Агалатове. Здесь я сразу же поговорил с Прусьяном о положении семьи, и он обещал мне помочь. Утром на другой день я, как и все члены редакции, получил посылку из Сверд. обл. В посылке было: письмо, вареное мясо, пряники, сухари. Все это я съел сразу, не удержался.

На другой день я заболел флегмоной. Лег. Потом пришел Meркурьев и принес 5 талонов — для получения сухого пaйкa для отправки родителям. Прусьян отпечатал особую бумажку, чтобы продукты выдали по раскладке, — так домашним удобнее. Вообще, заботы Прусьяна трогательны. Очень, очень хороший человек. Посылка в тот же день была отправлена, и Галя прислала записку, что посылку ей передали и что они благодарят. Еще она написала, что она с мамой решили не эвакуироваться, а тетя Вера — эвакуируется. Подробностей никаких. Буду ждать письма.

Вчера меня решили послать из редакции в госпиталь. Перед отъездом мне опять дали посылку — конфеты, колбаса, пряники. Я их съел в автомашине по дороге из Агалатова в Левашово. Теперь у меня понос из-за этого.

За это время напечатано в «ЗП» несколько моих стихов... Вчера купил (вернее, дал деньги и попросил купить) чемодан за 65 р. и кальсоны. Получил от Димы два письма и перевод 50 р. Получил письма от Гитовича, Семенова, Володи. Вот и все пока, что случилось за эти дни. О многом забыл — вспомню завтра. А сейчас устал... Моя койка — у окна, уютно расположена. Одеяло теплое-теплое. Написал и сегодня дал сестре для отправки письма: Гале, Диме. За эти дни прочел несколько книг...

 

В госпитале Шефнер отлежал полтора месяца, с диагнозом — дистрофия в последней стадии. Опухший, изможденный, в том состоянии, когда никого не хочется видеть и когда преследует одна-единственная мысль — о еде. Но кормили в госпитале прилично, а на дворе занималась весна. «В окно видно голубое небо и солнце, говорят, что сегодня днем снег слегка таял на солнце...» — записывал Шефнер 16 февраля. И на следующий день: «За окном — синее небо, предвечернее солнце. Есть в природе даже что-то весеннее. На душе смутная грусть...» А 21 февраля записал: «Сегодня с утра шел снег, но потом чудесно светило солнце. Сегодня вспомнился Павловск, Ира, все это. Нет, этого не вернешь. А жаль...» Веселое солнце за окном вызывало настойчивое воспоминание — об Ире из Павловска. Потихоньку Шефнер пошел на поправку.

 

«Ну и нажрался же сегодня, — записывал он 22 февраля. — Во-первых, приезжали из редакции и привезли мне паек за 7 дней, который получил на меня Гроссман. Большую часть пайка я упаковал для отсылки домой, а часть отложил, а часть сожрал. Во-вторых, мне дали повышенное питание (очевидно, по настоянию свыше), или, как выразился санитар, «боевой паек». На ужин дали чуть ли не тройную порцию каши, а после обеда добавочно дали кашу с мясом. В-третьих, сегодня вообще было неплохое питание. Теперь нажрался, как черт. Не пронесло бы! Не хочется дристать...»

 

Обстановка была тяжкая, но как-то санитар приволок в палату патефон, слушали пластинки Козина. Шефнер жадно читал: «Эринии» Леконта де Лиля, «Морского волка» Джека Лондона, «Очерки по истории Древнего Рима» Сергеева, в который раз перечитал гоголевского «Вия», рассказы Чехова и — с наслаждением — купринский «Поединок». 22 февраля он записывал: «Выиграл у Дымшица 2 партии в шахматы, три проиграл... Немцы сосредоточили 3 дивизии против нашего края обороны. Мы тоже стягиваем подкрепления. Будет и на нашем фронте буча... Сегодня у меня сняли повязку, опухоль почти совсем спала... Выдали по 25 гр. табаку. Это чудесно...»

1.3.42. 23.45. Читаю «Красное и черное» Стендаля, вернее, перечитываю. Раньше мне эта вещь меньше нравилась. Получил письмо от Авраменки. Пишет, что посылку доставил мне домой, но письма они (мама с Галей) почему-то мне не написали. Мучаюсь без табаку... За стеной умер раненый (рана в челюсть и легкое), который до этого две ночи стонал и плакал...

5.3.42. 12.30. Вчера отправил письма Гале и Диме. За эти дни ничего интересного не произошло. В соседней палате умерло несколько человек. Эта палата № 6 — смертная, сюда кладут таких раненых, на выздоровление которых нет шансов. Чтобы попасть в нашу палату (она тоже считается палатой № 6), надо пройти через «смертную» палату. Говорят, что в январе умирало в госпитале очень много — и от ран, и от истощения, и в подвалах было сложено больше 200 трупов... Читаю что попало. Прочел «Стоит ли им жить?» Поля де Крюи. Кормят по-прежнему неплохо. Даже шоколад и малагу дают. Вот только с куревом херово... А ноги у меня все-таки опухли... Вчера весь день думалось об Ире. Что с ней?

6.3.42. 22.30. Читаю О. Уэдсли «Завесы души». Отослал письмо Терезе. Вчера табак выдали. Красота. Зубы болят. Лечу: аспирином, валерианкой, пирамидоном, прислонением морды к радиатору пар<ового> отопления. Очень давно не писал стихов. Хочется абсолютного одиночества, все люди надоели.

8.3.42. 23.00. Прочел книгу рассказов Фраермана. Сейчас читаю «Сельский врач» Бальзака. А зуб все болит. Все чаще начинаю вспоминать Павловск... Но эта весна будет без Павловска. Что с Ирой?

17.3.42. 23.50. Опять меня переселили в 3-ю палату. И здесь неплохо. Послезавтра выписываюсь. <…> Скучаю по Павловску. С нежностью вспоминаю Иру. Милая. Я никогда ее не увижу. Много читаю.

18.3.42. 16.30. Только что прочел Бенуа «Кенигсберг». Интересный роман. Но «Атлантида», конечно, лучше. Опять видел во сне Павловск или что-то вроде него. Лето, зеленые аллеи, дорога, уходящая вдаль, и ласточки на телеграфных проводах.

III

22 марта Шефнер отметил в дневнике: «Второй день как выписался из госпиталя и вернулся в редакцию». Дистрофию он все-таки одолел, и хотя мысль о еде пока еще навязчиво преследовала его, он, кажется, поверил, что от голода уже не погибнет.

5.4.42. 10.15. На Ленинград вчера был воздушный налет. Опять началось... Сегодня, говорят, Пасха. Не будь войны — жрал бы куличи, яйца и пасху, приготовленные мамашей. А тут черта с два. Вечером. Был товарищеский вечер в политотделе. Был мед, сыр и колбаса. Вкусно. В сегодняшнем номере «ЗП» напечатано мое стихотворение «И снова бой».

16.4.42. 10.00. 11 и 12-го был в Ленинграде. Мама и Галя эвакуированы 17 марта. Был у Левки, ночевал у них, — в моей квартире теперь пусто и неуютно. Эти строки пишу в районе расположения 272 полка 123 див., возле озера Ройка. Вчера прибыл сюда в командировку от «ЗП». 12-го в «ЗП» напечатано мое стихотворение. Вчера, 15-го, тоже напечатано стихотворение… 17.00. Сидя на берегу, увидел над проталиной кружающуюся желтую бабочку. Весна!

20.04.42. 17.00. Ночью дежурил. Читал Жюля Верна «Пятнадцатилетний капитан» и «Детство» Соколова-Микитова. Получил письма от Димы и Лени Андреева. Вчера приезжала Кетлинская. Приняли в члены Союза писателей Дудина. Привезли подарки, но мало: пачка печенья, вафли, плитка шоколада и шоколад для питья. И пачка папирос. И все сразу же сожрал. Газета переходит на двухполоску. От мамы и Гали никаких известий нет. Что с ними? Третий день очень тепло. На улицу выхожу без шинели и без шапки. Снегу осталось совсем мало.

25.04.42. 17.00. Получил письмо от тети Веры. Мама умерла 8 апреля.

29.04.42. 21.00. Позавчера, 27-го, был в Ленинграде. Из телеграммы понял, что Галя находится под Красноярском. Мама умерла в дороге. Вчера напился. В Ленинграде заходил к Терезе, но не застал. Был у Левы. У него жизнь налаживается. В городе много солнца и мало людей. Улицы чисты и пустынны. Стоит нежная весна. Ранняя весна, призрачные дали…

9.05.42. 14.30. Вчера переехали в Токсово. Сперва разместились в плохом стандартном доме, где много клопов и трупы (там жили эвакуированные), но потом перебрались в хороший дом и на очень хорошем месте. Дом на горе, внизу озеро и видно все далеко-далеко. Погода все стоит плохая. Холодно. Вчера опять снег шел. Написал письма: Гале, тете Вере, Толе, Димке. Сегодня отправлю. Я еще не знаю, где здесь ППС... Вчера редактор сказал, что мне скоро присвоят звание техника-интенданта. Я уже нацепил на отвороты шинели по 2 кубика.

Пока мы питаемся в столовой, которая расположена в 8 километрах отсюда. Ездим на машине. Здесь рядом Кавголово. Там я зимой 40-го года ходил с гор на лыжах с Наташей…

15.5.42. 19.20. Теплый день. Вечереет. Солнце уже низко. Внизу, под горой, где стоят машины походной типографии, типографские ребята заводят патефон через динамик. Сейчас они пустили «Спи, мое сердце». Грустный и нежный мотив идет к этому вечеру. Лишь изредка слышны выстрелы, от них вздрагивают стекла. В окно видны холмы, леса и речка, образующая здесь разлив. Леса подернуты вдали синей дымкой — от костров или от пожаров. В «Ленинградской правде» от 13 мая в статье о фронтовой поэзии Петр Ойфа упоминает мое имя. Дудин с Гриневым снесли в больницу (рядом с дорогой) умирающую женщину, — они нашли ее (увидели) на дороге. Она не ела три дня. Была на трудповинности, и там у нее украли карточки.

16.5.42. 16.20. С сегодняшнего дня мы едим в другой столовой. Оттуда виден большой трамплин. Помню, зимой 1940 года я с Наташей смотрел на соревнование. Сильное зрелище: человек метров 40 пролетает. A все холмы здесь исхожены нами на лыжах. Вчера вечером сюда приезжали Фадеев, Тихонов и Прокофьев. Читали стихи, а Фадеев рассказывал о Москве.

Серенький, но теплый день. Сижу на деревянной садовой, врытой в землю скамейке перед некрашеным столом сереньким. Тихо. Лишь иногда слышен полет самолета или дальний орудийный выстрел.

17.5.42. 23.40. В столовую хожу через питомник. Он в котловане между холмов. Там рядами насажены молодые деревья и есть небольшой пруд, а у пруда — молодые ивы. Там очень тихо. Патефон в секретариате. Через адаптер и звукоусилитель пускают «Маленькое счастье» и «Колыбельную листьев». Сюда, в нашу комнату, доходят звуки, очищенные от шумов... Над Ленинградом — зарево. Видны разрывы зенитных снарядов — короткие и яркие вспышки. Из близких у меня теперь никого нет в Ленинграде. Бояться не за кого. И только смертельно жаль своего города.

В «моей» комнате поселились два кинооператора. Один из них рассказывал о Таллинской трагедии. Сколько людей погибло, утонуло... Здесь (в Токсове) много пустых домов, полукрестьянских-полудачных домов с верандами. Снаружи они как будто обитаемы. Кое-где протянуты веревки, и на них висят тряпки — повешенные несколько месяцев тому назад. Они треплются на ветру — иллюзия жизни. А внутри домов — выломанные полы, какие-то тюфяки, мусор. И детские игрушки иногда валяются. Куклы, всякие деревянные звери. И ни души кругом. Вымерли.

Сегодня утром нас с Дудиным вызвали на КП. Ехали туда и обратно на
M-1. Чудесная дорога — не по качеству мощения, а по красоте видов.

I9.5.42. 24.00. Вчера утром поехали на M-1 в Ленинград на совещание в ДК по клубной работе. С совещания смылся. <...> Заночевал у Лили. Утром шлялся по городу, заходил к Левке, но не застал. Был дома. От Гали новых писем нет. Погода была теплая. От Невы идет белый пар, туман. Плывет ладожский лед. Ночные безлюдные улицы прекрасны. Город прекрасен... Корпус студгородка на Лесном проспекте, где жил Чивилихин (сколько мы вели там разговоров о поэзии, сколько пива и водки выпили), сгорел, выгорел. Одни стены остались… За «чертой» ленинградцев называют «жмуриками» — мертвых и «доходягами» полумертвых от голода. Это рассказал один, бывший за блокадой... Завтра на 10 дней уезжаю в дивизию...

2I.5.42. 18.30. Сижу в землянке связистов. Землянка маленькая, нары на 4-х человек. Довольно уютно. <...> Вчера выехали из Токсова в 19.00 сюда, в 181-й; ехали на открытой грузовой машине. Проехали километров 60—70, по пути завезли Дудина в его часть. Погода была теплая, хоть солнца и не было. Днем шел дождь. По многим дорогам движутся женщины из Ленинграда. На огороды. Горькое зрелище. Кое-где в лесу, в стороне от дороги, они разбивают нечто вроде лагерей. Многие ищут у канав щавель, крапиву, а то и просто траву — потом варят.

Вечером прибыл в полк. Он — в лесу. Сдали аттестаты, потом пошли в клуб и смотрели фильм «Ошибка инженера Кочина». Фильм плохой, но хороша в нем Любовь Орлова.

24.5.42. 10.00. Утро. В лесу поют птицы. Сижу за столиком, врытом ногами в землю под высокими елями. Стул — пустой ящик от снарядов. Вчера были весь день на передке. Были и на пехотных и на арт. позициях. И наша, и финская артиллерия были довольно активны. Места здесь красивые. С одного yкpeпленногo холма виден залив. Рассматривали в бинокль церковь на финской территории — она служит им НП. Весь купол изувечен снарядами. Две ночи мало спал: клопы и муравьи. Да и без вшей, кажется, дело не обходится. Здесь много кукушек (без кавычек). Одна накуковала мне 18 лет жизни.

29.05.42. 23.00. Сегодня в полк заехала за мной машина, и я вернулся в редакцию. А жаль. В полку все-таки лучше. Когда шли до машины из полка, по сторонам горел лес, подожженный финским обстрелом.

Получил три письма от Гали. Сообщает подробности маминой смерти. Еe разбил маленький паралич. Она была перед смертью (в дороге) в невменяемом состоянии, и кормить ее нечем было. Господи, какая тоска! Галя поступает на работу в детсад уборщицей. Она сидит без денег, а мне пока не платят, нечего получать. Но скоро должны оформить в звании, тогда мне пойдет не солдатская, а офицерская зарплата.

31.05.42. 04.50. Дежурю по редакции. Светлая ночь. Какая грусть — смерть мамы. Слов нет. Вечером далеко — видимо, над Кронштадтом — были видны бесчисленные вспышки. Налет...

Фронтовая жизнь текла своим чередом. Шефнера направляли с корреспондентскими заданиями в близкие командировки. Задания он стремился выполнять старательно, однако случались с ним и казусы. И вовсе не безобидные. И весьма часто.

5.6.42. 24.00. 3-го выехал с машиной ПСД. Часов в 11.00 был в Матоксе. Отыскал Диму Федорова. Радостная встреча. Он учит строю курсантов. Ночевал у него в землянке. Вчера пошел искать полк, куда меня послали за материалом для газеты. Прошел километров 15 лишних, в Гарболове свернул не на ту дорогу. В одном месте по минному полю прошагал (не зная, конечно, что оно минировано) и вышел к ИПТАПу. Там удивились, хотели задержать даже.

8.6.42. 22.00. Вчера днем пришел к Димке Федорову. Весь день провели вместе. Сколько воспоминаний о школьных днях, о днях последующих! Вернулся в редакцию пешком. У заставы на КПП меня задержали. Валентина Петровна не там поставила шифр на командировочном удостоверении. В Токсово шел под конвоем автоматчика. В редакции конвоир убедился, что я есть я. В редакции — смех и шутки по поводу такого моего приключения... Шел через пустые, покинутые деревни. Многие дома уцелели — но нигде ни души.

9.6.42. Получил письмо от Бори Семенова. О водочке тоскует.

Вспомнил ст. Горелово, дер. Константиновку, где мы с мамой, Галькой, тетей Верой, Толей и Таней жили на даче летом 1925 года. Песчаный карьер. На станции — навес из гофрированного железа, кое-где пробитый пулями (говорили — следы боев 1918—1919 гг). Озеро на месте другого выработанного карьера, куда мы ходили купаться. В ручье у станции водилась рыба — гольцы. Желудевый кофе с молоком. Веранда, два плетеных кресла; одно — со сломанной ножкой. Да,; в озере водились караси, но мелкие. Мы их ловили и кошке отдавали. Очень много было цветов — кошачьих лапок, в особенности на откосах насыпи. Еще была речка без названия, мы в ней часто купались. Вода в ней была мутная, она текла мимо красносельской бумажной фабрики. Девочка Шурочка, которая нравилась Тольке. К Тане иногда приезжала Наташа Полевая. Раз мы с Толькой нашли на шоссе пачку папирос «Каприз» — курили их на чердаке. В лесу росло много ольхи. Из нее мы делали палки, вырезали кору кругами — чтоб красивее палки были.

13.6.42. Погода мерзкая. Вчера, возвращаясь из школы мл. лейтенантов, попал в болото. Теперь знобит. Сижу в шинели. Вспоминаю, как мы смывались из школы и шли на взморье — через Смоленское кладбище. Через дыру в заборе мы выходили на берег Черной речки (Смоленки) и шли по берегу. Там всегда сидели ребята и ловили миног — их много водилось у полусгнивших свай. Там, где речка впадала в залив, разбиваясь на много рукавчиков, там мы купались. Но много там было пиявок.

 

Воспоминания о детстве — постоянный мотив шефнеровского дневника. Спасительная отдушина. Они возникали как бы сами собой из крошева фронтовой обыденщины — и быстро исчезали. Война не отпускала ни на час, не обещала хотя бы крохотной передышки. Война продолжалась уже год, и конца ей не было видно.

22 июня Шефнер записал: «Год войны... Вчера весь день писал стихи для сегодняшнего номера. Сегодня — пошли... Стирал на речке свое белье». 29 июня: «Вчера получил зарплату за два месяца. Послал телеграфным переводом Гале — 1000 р., тете Вере — 400... Жара. Зенитки бьют вовсю где-то рядом».

Десять дней Шефнер не делал записей. Потом они возобновились.

8.7.42. Три дня провел в Питере. Грустно. Получил письмо от Кости Зимкина. Милый Костя. Ответил сразу же ему. От Гали недавно письмо. Она едет из Красноярска на север. Тетя Вера собирается эвакуироваться, но вряд ли серьезно.

9.7.42. Написал стихотворение «В твоей комнате». В газете оно не пойдет. Написал письма Толе, Косте Зимкину, тете Вере, Боре Семенову. Письмо от Гали из Енисейска. Адреса не сообщает, т. е. едет дальше. В Ленинграде после падения Севастополя настроение стало тревожнее. Ожидается штурм Ленинграда. Прибавили хлеба. Теперь получаю 700 грамм. И крупы прибавили. Дела все-таки идут на лад!

31.7.42. С 18 по 23 был в части на передовой. Болота, лес, поля, покрытые розовыми цветами на высоких стеблях, в лесу проложены мостки из бревнышек. В той роте, где я был, недавно убили двух лосей, а третий сам подорвался на мине... Был два дня в Ленинграде, вчера вернулся. Димка Федоров демобилизован. Был у него на Старо-Невском. Слушал пластинки Вертинского и пил одеколон. В Питере пусто и холодно. Идет эвакуация с двух вокзалов — с Финляндского и с Московского... Письма, посланные мною Косте Зимкину, вернулись. На них надписи «Госпиталь» и «Вручить невозможно». Ранен? Или убит? Нe дай того Бог!

2.8.42. Дежурю. Второй час ночи. С нашего крыльца видны факелы (ракеты с парашютиком) — где-то над передним краем. Со стороны Ленинграда слышна работа артиллерии. Обычная ночь... Игры детей в 1942 году. На берегу Токсовского озера ребятишки играют в покойников. Девчонка и мальчишка тащат мальчишку. «Ты не барахтайся, а то тяжело! Покойник легким должен быть!» А в старых книгах всегда говорится, что покойник был тяжелее живого, — но это о довоенных покойниках, доблокадных...

5.8.42. Прошлую ночь дежурил. Погода была осенняя, всю ночь — дождь. Но сегодня потеплело. Открытка от Гали. Пишет, что работа тяжелая, но физически чувствует себя неплохо. Она еще в Игарке.

Сальск, по-видимому, сдан. Вместо него в сводке — Белая Глина. Когда-то я боялся больше всего темноты. Теперь больше всего боюсь голода. За эту зиму я узнал, что это такое. Сегодня в редакцию зашла кошка! Обыкновенная киска, давно я не видал этих зверей! Всех их съели. Как эта уцелела?!

В этом году много рябины, но она еще не покраснела.

15.8.42. 6.8.42. через Ленинград ездил в N-скую дивизию. 12.8.42 вернулся из командировки опять через Ленинград. Назад ехал с Кушелевки. Финл. вокзал был закрыт. Обстрел. Подъезжая к вокзалу, видел, как снаряд ударил в дом. В нашем вагоне выбило два стекла... В Л-де все по-прежнему. Новых разрушений немного. Вчера ночью шел по городу. Тьма, тишина, пустота. Обстрела не было.

IV

Делая следующую запись, Шефнер вряд ли предполагал, что она станет пророческой...

I9.8.42. Впервые за войну я, кажется, влюбился. Зовут ее — Катя Григорьева.

22.8.42. Был дежурным по редакции, а в газету вкралась опечатка. Влепили выговор.

22.8.42. Вчера уехала Катя в Ленинград. Провожал ее до станции. Какая милая она девушка! Все эти дни встречался с Катей. Сидели на сене и разговаривали как друзья. Помогал занозу из пальца вытаскивать, а потом торчал на огороде, где она картошку копала. Это вчера.

 

Далее в дневнике большой временной пробел — до середины октября. Почему? Может быть, записи за эти полтора месяца не сохранились? Но как только Шефнер вновь обратился к дневнику, все его мысли — о Кате Григорьевой. Остальное как бы отступает на второй план.

15.10.42 .Вчера был в Питере. Сегодня вернулся в Токсово. С К. расстался холодно. Нет, я должен ее просто забыть! Влюбился как мальчишка. Стоп! Я забуду... Мои кирзовые сапоги починили. Поставили на черные голенища заплатки из желтой кожи, а на каблуки и носки набили подковки. Когда иду — стучу, как взвод.

I7.10.42. Серый осенний дождь. Ездил на вело в военторг, купил мембрану к пату. Весь забрызгался грязью, у вело нет щитков. Днем отвечал на письма начинающих армейских поэтов. Топил печку. Ловил мышь, забравшуюся в противогаз. Однако она ускользнула. Говорят — мыши к счастью разводятся. Зато видеть во сне их — к беде. И это верно. Я помню, что в 6-м классе, накануне педагогического собрания, на котором обсуждался перевод учеников в след. класс, я видел во сне мышей. Но меня и без мышей все равно бы оставили на второй год. Сегодня получил денежное довольствие. Ночью вчера продолжал писать рассказ. Все вспоминаю о К. с Петроградской.

21.10.42. 08.00. Дежурил эту ночь. Настроение беспричинно-счастливое. Выпал первый снег. Он и сейчас идет. Ночью написал Катюше письмо. Письмо от Гали. Чувствует она себя физически неплохо. Очень плохо с куревом.

25.10.42. Около 3-х ночи. В Ленинграде очевидно наводнение. Ветер и дождь — непрерывно с утра. Ветер очень сильный. Он воет за окном, наш редакционный дом содрогается. Дождь бьет по стеклам с такой силой, что вот-вот выбьет их. Ужасная ночь для Ленинграда. Если в Питере наводнение, то квартиру на Рыбацкой зальет (Катя в первом этаже живет).

31.10.42. Вчера днем поехал в Питер. Был на Рыбацкой у Катюши. Около ее дома снаряд разорвался, осколки попали в комнату, есть следы на стене и потолке. А печь дала трещины... Сегодня мне сказали, что где-то (кажется, в «Литер<атуре> и искусстве») меня облаял какой-то критик... Снаряд у дома Кати разорвался 22 июня — в годовщину начала войны, а потом еще один тоже близко упал. Да, щели в печи мы с ней замазывали оконной замазкой, а то Катя стала печку топить — и дым валит в комнату. Я помогал, хоть довольно бестолково. С Катей очень легко и весело.

В трамвае на площадке видел страшную женщину — все лицо в белых волосах. Другая женщина шепнула мне — что это у людоедов так бывает, что эта волосатая, конечно, человечину ела зимой.

3.11.42. Ночью на 4-е. Дежурю. За окном, за синей бумажной шторой стучат капли дождя. Затопил печь. Дрова потрескивают... Письма от Толи Чивилихина и Димы Федорова... Прошлой ночью на Питер был налет, слышна была бомбежка. Опять начинается. Беспокоюсь за Катю.

12.ХI.42. На праздники дали по 1/2 л. водки и по 200 гр. красного… Ленинград все время бомбят. Одна бомба попала в Аничков мост, снесла парапет... 8, 9, 10 был в Л-де. 8-го встречали у Кати день ее рождения. Ночевал обе ночи на Рыбацкой (разумеется, один). Не забуду ночь с 9 на 10. Возвращался с В. О. на Петроградскую. Тучков мост был разведен. Ждал, когда сведут. Было холодно, мороз градусов 8. Началась тревога. Зенитки били близко, небо полыхало. Бомбы падали где-то близко. А город печален и прекрасен... Заходил домой. Тетя Вера лежит в больнице. Тетя Катя очень изменилась, постарела... Дежурил в ночь с 10 на 11-е. В эту ночь американцы вступили в Сев. Африку.

24.XI.42. Вечер. Вчера и позавчера был в Питере. <…> Ночью был обстрел и тревога, но бомбежки не было. К Кате не заходил. Не пишет, я и заходить не буду...

27.ХI.42. Ночь. Холодно в редакции. Разбираем исподтишка дощатую переборку. Этак, того гляди, и до наружных стен доберемся. Картинка для юмористического журнала: два дяди топят печку, а два других разбирают и пилят на дрова наружную стену этой же комнаты... От Кати письмо очень сдержанное...

28.ХI.42. Ночь. Минувшей ночью был разбужен в 4 часа и поставлен на дежурство. Дежурство спокойное. В «Лен<инградской> правде» вчера напечатано мое стихотворение... В офицерской комнате холодно, согреваемся анекдотами Коростышевского. Красная Армия наступает на Центральном фронте. Только что приняли по радио сводку... Письма послал Кате, Боре Семенову.

1.ХII.42. Письмо от Терезы. В постскриптуме: «Не пора ли заменить топорное «Вы» дружеским «Tы»? <…>» Был в бане. Вода была чуть теплая. Но главное — белье сменил... Ленинград обстреливают в эти дни усиленно. Бомбят меньше, но тревоги — частые... Холодно, но третьего дня получил валенки, они спасают, замечательная вещь. Тайком от начальства сломали крыльцо у веранды и сожгли доски в печке... Весь день писал для следующего номера.

8.12.42. 23.45. Письма от тети Веры и М. Марьенкова... С утра поехали на КП. Изучали тактику на местности (4 часа на морозе!). Потом слушали лекцию о радио. Назад ехали в крытом грузовике в веселом настроении, пели всякие непристойные песни.

9.12.42. Ночь. Дежурю. Секретариат перевели в другую комнату... Днем ходил в военторг, купил конвертов и духи за 165 рублей... Со стороны города — вспышки, разрывы. А со стороны Белоострова — багровое зарево...
С табаком положение отвратительное. Достал несколько грамм эрзатца (так! — И. К.) из кленовых листьев... Володя Лившиц прислал свою книжку стихов.

15.12.42. В воскресенье 13-го выехал из Токсова в Питер утренним поездом. Приехал в Питер, удачно сел на трамвай № 30 и доехал почти до Рыбацкой. Катя встретила меня хорошо, не сердито. Мне было очень хорошо с ней. Она милая и чистая девушка. И красивая. Мы с ней пошли в «Молнию» на 18-часовой сеанс. Смотрели «Три мушкетера». Очень смешная картина. Я ржал, как жеребец, на весь зал. Потом опять пошли в Катин дом, там я пробыл до 10 вечера. А потом простился и пошел в комендатуру регистрировать командировочное удостоверение. <...> Утром пошел в «Лен<инградскую> правду», оттуда в «На страже», оттуда к 2-м часам к Кате. Тут у нас был невеселый разговор. Прямо ничего она не сказала, но я понял многое…

Когда вышел из дома на Рыбацкой, времени было в обрез, надо было возвращаться в редакцию свою. А трамваи, как назло, не шли — бомбежкой или обстрелом где-то перебило провода. На вокзал пошел пёхом. На поезд опоздал, на попутку сесть не удалось. Тогда пошел в «На страже». Оттуда пробовал звонитъ в «ЗП», но не дозвонился. Заночевал у Дудина, причем имел с ним серьезный разговор о Кате. А вообще, несмотря ни на что, было весело, и мы ржали, цитировали «Золотого теленка» и долго не спали. Утром поехал на поезде в 9.00 в «ЗП» — с опозданием. Здесь меня встретили в штыки и потребовали рапорт — почему опоздал почти на сутки. Я сочинил рапорт, на который — увы — была наложена резолюция: впредь не отпускать меня в Л-д по личным делам. Прощай, Питер!

В Питере на дверях одного магазина видел большую надпись: «Нужна керосиновая лампа». Точно это антикварная ценность. А вообще-то в Ленинграде сегодня праздник — дают свет (затемнение-то, разумеется, остается).

21.12.42. Ночь. Дежурю. За окном — тает. Тепло. Ну и зима в этом году! В прошлом году в БАО в это время уже началась смертность от голода. Уже умер мой сосед по нарам справа. Ему сколотили гроб, но гроб долго стоял среди землянки, так как никто не хотел тащить в нем покойника, сил не хватало. Потом снарядили наряд в 5 человек, в том числе и меня, на это дело. Мы пошли в санчасть, и нам из ледника выдали труп. Мы его уложили в гроб и понесли на кладбище, оно возникло в нескольких метрах от шоссе и все росло. Кое-как мы оттаяли костром землю, вырыли могилу глубиной 1/2 метра — и скорее зарыли гроб. А потом хоронили уже без гробов. Мертвых несли на плащ-палатках и опускали иногда даже не в яму, а в снег… Взято много трофеев. Очень давно нет писем от Гали.

23.12.42. Последние дни, слава Богу, в Ленинграде не было ни бомбежек, ни обстрелов. В «Смене» вчера напечатано мое стихотворение «Я вернусь». Название они придумали.

Написал Кате окончательное письмо. Посылать или нет?

24.12.42. Письмо от Кости Зимкина... С табаком дело плохо... Начинает подмораживать. Это хорошо. Ладога должна замерзнуть... Получил из стирки белье, заплатил хлебом. Теперь имею чистый свитер, 8 чистых носовых платков, 7 воротничков для гимнастерки. Подумать только: заплатил хлебом! Сыт! А год назад... Посылать Кате письмо или нет?

27.12.42 Утро. Отослал письмо Кате. Все кончено между нами. Больше не смотреть вместе на падающие звезды.

Опять тает, опять теплый ветер и туман. Во сне ночью я видел маму, и когда проснулся, то на глазах были слезы и на душе тоска, и все былое предстало в невозвратимой чистоте и ясности. Но видеть мертвых — это только к перемене погоды, так говорят. Вечер. Утром посыльный отнес, в числе других писем, и мое окончательное письмо Кате. И принес — в числе других писем — мне письмо от Кати. Хорошее письмо. А мое письмо уже движется к ней. Смешная вещь жизнь. И у Судьбы есть чувство юмора. Но теперь все равно! Бара — бир!

Здесь есть финская кирка. Еще до войны она была переоборудована в клуб. Над входными дверями был прибит огромный плакат «Добро пожаловать». Во время войны рядом расположился госпиталь. В клубе была устроена покойницкая. Плакат остался висеть. И когда кто-нибудь умирал, медперсонал говорил: «Отнесем труп в добропожаловать». Потом плакат сняли, но «добропожаловать» осталось... Дисциплина (военная) отучает мыслить обобщенно... За окном — влажный ветер и тьма, густая, как тушь.

30.12.42. Ночь. Писем не получал и не отсылал... На Ленинград вчера был налет. За ночь там было семь тревог. Был и обстрел... Начались морозы. Эту ночь опять дежурю... Два года тому назад в этот день мы у Володи заранее встречали Новый, 1941, год. Было шампанское, водка и — главное — было весело и уютно. А по-настоящему Новый год я встречал у меня, на 6-й линии. Было то же самое — шампанское, друзья, водка, девушки — и весело. Знали ли мы!.. Первой, кого я поцеловал в 1941-м, — была Наташа. Целовались сразу же после боя часов. Чтобы потом весь год... Но мы разошлись еще до войны... Грустно что-то.

31.12.42. Вечер. Два письма от Галюши. Я очень рад этому... Приобрел, наконец, часы. Меня обжулили (часы оказались с ключевым заводом), но все-таки теперь есть у меня ручные часы «Сима». Идут они, кажется, неважно… Стоит прекрасная зимняя погода. Русская зима. Через три часа будет Новый год. В соседней комнате устроена елка и накрыт стол. Водки на человека будет по 600 гр. Its very good... Я уже немного выпил, и настроение у меня радужное... Наступление продолжается… А за стеной уже играет патефон и уже танцуют... Год, как я пришел в редакцию... Написал письма Гале и Терезе.

 

Так завершился 1942 год. Наверное, самый тяжелый в жизни. Страх голода миновал, с холодом Шефнер научился справляться, к фронтовым неудобствам притерпелся. Словом, радужное настроение посетило его недаром. Только вот опять вспомнился Павловск, а с Катей, что жила на Петроградской стороне, все было зыбко и неясно...

1943

V

Первая половина января выдалась спокойной. Благоволила мягкая погода. Сыпал снежок. На юге продолжалось наступление, были освобождены Моздок, Элиста, Нальчик. «А в Токсове, — записывал Шефнер 5-го января, — совсем тихо, здесь уже совсем не пахнет войной...» «А в прошлый январь... Вспомнить страшно» (3.01.43). Настроение было паршивое. Хотелось в Питер, но не пускал редактор. А когда 9-го и 11-го Шефнер попал в город, то с Катей Григорьевой не виделся.

Оживление к юго-западу от Ленинграда было все заметнее. Ночами небо над городом освещали прожектора, с Невы доносилась канонада. Там наблюдалось явное движение. «А когда же мы вступим в Павловск? — спрашивал себя Шефнер 14 января. — Я уже отпросился у редактора — как только начнут брать Детское и Павловск, я отправлюсь туда. О, вступить в Павловск! Вступить в Павловск...»

17.1.43. 23.10. Писем ни от кого и никому. Ночью дежурил, днем спал. На душе смутная грусть. Прочел, вернее, перечел Ремарка, а во время войны такие книги читать не годится. Поневоле задумываешься и о своей судьбе. Ну, если я выйду живым из войны — что я найду? У меня ничего не осталось, все развеяно ветром войны. Одна тоска. Но наши войска действуют успешно. Наступление продолжается. Это утешает — ведь кончится же война когда-нибудь.

 

И вот лаконичная запись за 19.1.43: «БЛОКАДА ЛЕНИНГРАДА ПРОРВАНА». Через два дня: «На Ленинград вчера был налет... Погода чудесная. Деревья в инее — как кактусы, настолько толст слой инея. Фантастически красиво». Ленинград все эти дни продолжали бомбить. «Повреждены многие до­ма, — беспокоился Шефнер, — в частности, на Большом Петроградской стороны. СВОЛОЧИ! Завтра еду на передовую через Ленинград. Это очень хорошо...» (25.1.43).

2.2.43. 22.55. 26.1 выехал в командировку. <...> Днем на следующий день был у Кати. Частичное примирение. Ходил по Петроградской стороне. На Большом несколько домов разрушено бомбардировкой с воздуха. От ул. Ленина до пл. Льва Толстого проход даже пешеходам по Большому закрыт, ибо в один дом попала бомба и не разорвалась, думают, что замедленного действия. В городе все время тревоги и бомбежки.

Из Ленинграда выехал в N-скую часть. Были на передовых. Ночь провели в боевом охранении. Днем видел финские самолеты над нашим передним краем. Летели низко. Они как-то пестро раскрашены, нарядный вид. Возвращались мы через другую часть. Там удалось поспать несколько часов. Вместо подушки — под головой цинка и диск от ручного пулемета, и спалось хорошо, так что поезд чуть не проспали. Затем ночью бежали два километра до поезда, еле-еле поспели. Возвращались тоже через Питер. В Питере был у Димки. Пили одеколон. В редакцию вернулся еле ноги волоча. <…> С сегодняшнего дня переехал на «новую квартиру» — в соседний с редакцией дом. Здесь гораздо лучше и тише — надоела редакционная суетня. <...> Завтра опять куда-то поеду, как будто в тыл на день. На передовых мне больше нравится. Там есть очень хорошие люди. Настоящие люди.

Ночь на переднем крае. Все бойцы — разошлись по местам. В землянке — один Бабай, не то татарин, не то узбек. Он ни на что не годен, еще не умеет ни держать винтовки, ни говорить по-русски. Его задача — топить печурку в землянке. У Бабая усы, опущенные вниз, и очень грустные глаза. Тяжелая вещь война.

9.2.43. 23.35. Скучно получать умные письма от нелюбимой женщины... Нашими войсками взят Курск... Сегодня ночь, красивая, как декорация (плохая декорация, с расчетом на аплодисменты, как сказал один товарищ). Месяц — над самым горизонтом, яркий, яркий. И очень много звезд. И лунные тени на снегу. Сделал стихотворение «Зеркало». Ничего...

10.2.43. 23.50. Получил письмо с сообщением о том, что Костя Зимкин убит. Он погиб при прорыве блокады. Я сегодня плакал — впервые за очень много лет. Теперь у меня остался только один друг — Димка. Чья теперь очередь? Уж лучше бы — моя... Нашими войсками взят Чугуев.

14.2.43. 22.40. Был в одном полку. Проездом через Ленинград. <...> Дорога в полк была тяжелая. Сапоги промокли из-за снежной слякоти, на машине было ехать тоже очень холодно, дул резкий ветер. Блуждали, ждали машин, ходили пешком, две ночи почти не спали, вымотался я здорово, но впечатления остались хорошие. Да и водки удалось выпить в полку, где написал какое-то стихотворение в альбом одному командиру. Это, во всяком случае, лучше, чем сидеть в редакции... В Ленинграде зашел в «Лен. правду» и дал Маше три стихотв.: «Победа», «Зеркало», «Задание». Но, вероятно, не пойдут.

Хорошие люди солдаты... От Гали сразу три письма. Пишет, между прочим, что денег моих еще не получила. Блядская почта!.. Кажется, подцепил вшей. Тело что-то чешется. Скорей бы в баню и сменить белье. Да черта с два! У нас баня — событие. <…> Сейчас лягу спать, а перед сном буду перечитывать «Республику ШКИД»...

Девушки в Ленинграде сейчас очень доступные. Это объясняется не столько материальными причинами, сколько шаткостью военной жизни (сегодня жива — а завтра снарядом может убить), а еще у некоторых и душевной опустошенностью. Винить в этом их нельзя, только дурак может винить. Но мне не импонируют эти легкие знакомства.

Усталые солдаты идут по военным дорогам. Люди черны от пороха и земли. Там, где прорвана блокада, — нет снега. Вся земля взрыта снарядами. Вот она — война. Победы нам даются дорого. Но какие победы даются дешево?

15.2.43. Ночь. Взят Ростов-Дон... От луны на дворе — или на улице (и то, и другое здесь понятия условные) — светло. Белый, нет, синий снег и тени от сосен... Ленинград обстреливают. И притом обстрел сильный, как говорят приезжающие оттуда. Днем была прекрасная зимняя погода. Золотые сосны на голубом небе — и снег. Как чиста и как нежна эта северная природа!.. Я сейчас один в комнате. Один сосед уехал в командировку, другой — выпускающий, и всю ночь находится в типографии. Тихо и даже тепло. Только грязно в комнате. Все трое — отчаянные неряхи, причем я, как это ни странно, самый чисто­плотный здесь, из всех троих. Моя койка заправлена лучше, и столик перед койкой сравнительно чист... Получил 100 гр. эрзац-табаку («махорочный»). Что ж, и то неплохо. Курим!

17.2.43. Ночь. Вчера днем был на разборке сарая. Потаскал бревен изрядно, сегодня даже плечи болят. А вообще физическая работа мне нравится иногда… ВЗЯТ ХАРЬКОВ... Минувшую ночь дежурил. Писем не получал ни от кого и никому не отправлял. У нас в комнате нынче тепло, скоро лягу спать и буду перед сном, в постели, читать «Тяжелые годы» Кэрвуда. Прямо благодать!.. Вчера был в бане. Баня хорошая, но там почему-то чертовски пахнет мазью от вшей, все шайки пропахли. Горячей воды было много, а холодной не хватало, и я, с ведром в руках, голышом выбегал из бани и наполнял ведро снегом. Настроение было веселое, и я все время ржал.

Сугробы в этом году — прямо фантастической величины. Кое-где они выше заборов. Здесь слышны гудки паровозов со станции. Это напоминает Павловск. Даже не верится, что был Павловск, курзал, двенадцать дорожек, — все это теперь кажется вычитанным из книг.

22.2.43. Вечер. За эти дни ничего интересного. Чувствую себя неважно, наверно, грипп. <…> В «Лен. правде» 18-го или 19-го напечатано в искалеченном виде мое стихотворение «Победа». Завтра праздник и будет водка. Это хорошо. Все остальное не веселит, в том числе и дела сердечные. А поэтому сейчас буду писать стихи.

1.3.43. Поздняя ночь. Был два дня в Ленинграде. Там чудесно, хотя и неуютно. В № 5—6 «Звезды» напечатано мое стихотв. о Кирове. Был в Гослитиздате и получил гонорар... Читаю Каверина «Два капитана». Очень хорошая книга. Странно, что я ее раньше не читал... От Гали два письма. Письма хорошие. От Бори Семенова письмо... О СЕРЬЕЗНОМ. Ночь с 27 февраля на 28-е мы с Катей просидели, проговорили. Сидели рядом, обнявшись, у печки. Так всю ночь мы сидели, и спать не хотелось ложиться. А потом... потом я ее поцеловал, и это был самый нежный и самый счастливый поцелуй в моей жизни… Потом, утром, мы смотрели в окно, и снег нам казался розовым, и на всем, что было, был отпечаток неповторимости. Не знаю и не хочу знать, что будет потом, а сейчас я глуп и счастлив.

VI

Три с лишним месяца Шефнер к дневнику не прикасался.

22.06.43. Два года войны... Ничего не записывал в дневник это время — и нечего было, и обленился. Теперь буду опять вести запись.

За эти дни. 13 мая получил открытку от Кати Павловой из Казани. Она писала, что жива, что помнит меня, что живет в Казани. Затем я получил от нее еще две открытки. Содержание такое же. О себе она ничего не пишет. А я ей, как только получил первую открытку и узнал ее адрес, стал слать ежедневно телеграммы и письма. И вот 15.06.43 получил от нее телеграмму, где она сообщает, что у нее украли карточки, и просит помочь. Я послал ей все деньги, какие есть — 1750 р. Еще телеграфировал Наташе Полевой в Чистополь, чтобы съездила в Казань и помогла. И вообще принял все меры. Я знаю, что без карточек ей очень тяжело, наверно. Но зная это, чем я могу ей еще помочь? Очень тяжело все это, очень грустно.

Сегодня и вчера был в Питере. Ездил провожать Димку. Он уезжает в футбольное турне. Москва, Казань, Алма-Ата. Выехал я в Питер вчера вечером. Ночевал у Катюши на Рыбацкой. <…> Мы с ней гуляли по ночным улицам, а потом сидели до 6 часов утра вместе. Мне очень хорошо с ней. Милая, дорогая Катюша. <…>

В одну из прошлых своих поездок в Питер, в первых числах июня, мы с Катюшей ходили на их огород (предлог), а потом пошли бродить по Каменному острову. Белая ночь, зелень, река, безлюдье. Мы были как в сказке.

Да, в одну из моих поездок в Питер, в мае, меня чуть бомбой не убило. Шел по Фонтанке, днем. Бомба попала в детский дом. Я проходил мимо. Меня отбросило взрывной волной. Потом я помогал вытаскивать ребятишек из развалин. Видал всякие ужасные вещи... А перед этим я прощался с Катюшей на Невском, 26, и прощательный поцелуй затянулся. Эти несколько секунд и спасли меня. А то бы прямо под бомбу. Так что Катюше я жизнью, можно сказать, обязан.

Еще за эти дни: болел (что-то вроде малярии), получил медаль «За оборону Ленинграда», получил от Чивилихина письмо. Встретился в Питере с приехавшим туда на 3 дня Гитовичем, мирился и пил водку.

Стихи о сапере хорошо бы написать, о сапере, который невольно всюду выбирает места для минирования. И даже в мирное, послевоенное время ему мирные поляны будут казаться объектами для минирования.

Еще за эти дни. Был на передовой, там, где когда-то был Белоостров. Впечатления (зрительные) сильные. Здесь чувствуется опустошение войны. Ну, а огневой активности при мне неприятель не проявлял. Раз только мину бросил близко от землянки, и осколки запрыгали по земле. Еще я попал под огонь финского снайпера, но, видно, снайпер был х…ый.

Сегодня говорил с Панковским. Черт побери, лучшие лирические довоенные стихи мои не войдут. Добавил в книгу сегодня 3 новых стихотворения:

1. Взморье (новое). 2. Вместо письма. 3. Два года.

28.06.43. Вчера утром машиной выехал в ЧР к Матвеевой. Ночевал у девушек, в их землянке. Почти не спал. Клопы, тараканы и мыши. Мыши забавны. Утром вышел оттуда, прошел несколько клм. до ППМ, там ждал машины. По пути к ППМ, на дороге, где много воронок (вчера и сегодня ранним утром финны били по дороге), трогательно гадал на ромашках на Катю (Григорьеву). Один раз вышло «любит искренне». Еще ел недозрелую землянику по обочинам дороги. Вернулся в редакцию сегодня на машине часа в 4 (16 ч.). На машине ехать было чудесно — шофер гнал лихо. Ах, как я люблю скорую езду!

 

В начале июля лили дожди. Погода выдалась холодная, не ко времени осенняя. Настроение было неважное. «Сегодня, — отметил Шефнер 3 июля, — нам зачитали сообщение ПУРККА о генерале Власове. Это дело серьезное». Не позволяя себе киснуть, Шефнер писал много писем. Жажда писать письма и желание получать их в ответ словно соперничали, контакт, пусть ненадежный, — с близкими, с друзьями, с довоенными знакомыми — был крайне необходим. Диалог с ними отвлекал от фронтовой бессмыслицы и связывал с заблокадным миром. К своей переписке Шефнер был дотошно внимателен, письма воспринимал как некую компенсацию душевного общения. И литературную компенсацию тоже — стихи для армейской газеты и даже лириче­ские для себя потребность писать никак не удовлетворяли.

 

8.07.43. Два дня был в Ленинграде. Сдал в «Звезду» Голубевой на всякий случай (вряд ли будут напечатаны):

1. Когда-нибудь. 2. Через год. 3. Я серым мохом... 4. Наступление (Ленинград). 5. Испытанный солдат. Сдал для книги два стихотворения: 1. Испытанный солдат. 2. Ленинградка. Был на радио, надо сдать туда стихи Малкиной.

Ночевал в квартире у Катюши. Катюша, как всегда, чудесна и обаятельна.

Был у Ольги Александровны на ул. Стачек. Там часты обстрелы. Я тоже попал под обстрел. В том районе много разрушений, куда больше, чем в центре. Заходил на квартиру к Боре Цуханову, там узнал кое-что о его смерти. Он умер в армии от голода в декабре 1941-го. В квартире пусто. Только девушка какая-то там живет в комнатушке. Вся семья Цухановых вымерла — а было пять человек. Я ходил по пустой квартире, рылся в книгах, раскиданных по столам и на полу. Ох, как это мрачно. Взял на память монографию о Сезанне, распрощался с девицей и ушел.

Много ходил по ленинградским улицам. До изнеможения. Какая тишина, какое безлюдье на Васильевском острове, на моей Шестой линии... Третий день идут бои на Орловско-Курском и Белгородском направлении. Наши на этот раз держатся хорошо. Немцы почти нигде не продвинулись... Опять сегодня дождь. Вчера была хорошая погода. Ленинградцы теперь не любят хорошей погоды — в хорошую погоду и бомб больше, и обстрелы чаще.

9.07.43. Вчера был юбилей (2-летие) части. Выпили. Получил благодарность в приказе по армии. Но водки маловато было... Написал письма: Кате Павловой, Галюше, Наташе Кышевой... Погода улучшилась. Лежал три часа на траве, грелся и читал «Саламбо» Флобера — черт знает в какой раз. Прекрасная вещь... В «ЗП» напечатано мое стихотворение «Испытанный солдат».

10.07.43. Англо-американские войска высадились в Сицилии. Это уже подобие второго фронта! Письма получил: от Гитовича, от Лили. Письмо послал Катюше, в Ленинград. <…> Была сильная гроза. Люблю грозы!

12.07.43. Прочел «Николая Курбова» Эренбурга. Раньше не читал. А интересно... Приехавшие из Ленинграда говорят о сильном обстреле. Бьют немцы шрапнелью. <…> В Сицилии союзники уже три города взяли. Хорошо.

 

13 июля Шефнер записал: «Надо делать стихи для «ЗП», но в голову ничегошеньки не идет». Погода установилась жаркая, поспевала малина («бродил по кустам и жрал»). Он купался. Читал Эдгара По и Стефана Цвейга. По поводу Голсуорси сожалел: «Насколько хороши его ранние рассказы («Человек из Девона»), настолько скучны его романы. «Сага о Форсайтах» — скучнейшая вещь. Есть романы хорошие до скуки, но тут даже не это». 16 июля отметил:  «Главное событие дня — телеграмма от Катюши из Ленинграда. Сообщает, что сдала первый зачет». Шефнер этому несказанно радовался. А еще тому, что наши войска успешно наступали на Орловско-Курском направлении. Настроение у него поднялось. 19 июля: «Ночь была прекрасная. Во время дежурства сделал два стихотворения». Соседи по фронту тем временем оживились. «Ах, мне бы туда, — сокрушался Шефнер, — у нас тишина, как в санатории» (23.07.43).

 

22.7.43. 22.00. Сегодня письмо от Катюши из Ленинграда и от Миши Марьенкова. Вчера писем не получал. Сам эти два дня писем не отправлял... Вчера ночью в мою хибару заскочила жаба. Очень забавное существо. Глаза отливают золотом. Я ее посадил в чайник и кормил мухами. Сегодня выпустил. Пусть идет куда хочет. <...> Купаюсь три-четыре раза в день... Отчислили Гринева за пьянку. Жаль его. Не умеет пить человек... Очень хорошая погода стоит. Стихи что-то не пишутся. Раньше летом я ничего не писал.

26.07.43. Около 24.00. Был в Ленинграде с 24-го по сегодня. В Ленинграде тяжело. Обстрел идет почти непрерывно. Населению очень тяжело. Люди изнервничались. Скоро ли эту немецкую сволочь отгонят? Пока взято только Арбузово. До Ленин­града поезд не дошел, только до Кушелевки. У Финл. вокзала много попаданий... Ночевал обе ночи у Катюши. Бедная Катюша, ей очень невесело. Милая, милая Катюша. Одну ночь мы почти не спали, мы лежали рядом, и я ей болтал всякие забавные вещи, чтобы ей не так страшно было. А снаряды свистели и потом рвались где-то близко, и стекла звенели. Я теперь очень боюсь за Катюшу. Сейчас с юга сюда доносится непрерывная канонада. Или это с Невы, или из Ленинграда... Был в Союзе писателей и в Гослитиздате. Книга движется. Вышел № 6(13) журнала «Ленинград». Там напечатано мое «Зеркало» и «На Петроградской». Получил авторский экз. и гонорар. Хотели мы с Катюшей в кино сходить, но из-за обстрела билеты не продавались.

Вернулся в свой монастырь сегодня вечером. Здесь все так же. Все то же озеро, та же зелень. Купался на озере полчаса тому назад, в темноте, при свете звезд. Это чудесно. Но все эти радости отравлены сознанием того, что творится в Ленинграде, беспокойством за Катюшу. И всю эту тишину я променял бы с радостью на Ленинград — лучше жить под обстрелом, но в родном городе и ближе к Катюше.

28.07.43. Стихи не пишутся. Ничего в голову не идет. Обидиотился от тихой жизни... Приятно настоять на своем, но еще приятнее настоять спирт на малине. Острота в духе Пруткова.

29.07.43. Писал  «юмористические» стихи об уходе за конем. Плoxo у меня газетный юмор получается.

1.08.43. Был в Ленинграде. Готовы гранки «Защиты».

3.08.43. Написал стихотворение  «Шиповник». Ничего как будто.

7.08.43. 23.15. Три дня был в Ленинграде. Два дня шла дискуссия в Союзе писателей. А сегодня было совещание в ДК. Два раза удалось изрядно выпить пива. Один раз попал под обстрел. Две ночи ночевал на Рыбацкой, одну ночь в надстройке у Володи. Был пьян и не мог дойти до Петроградской.... Книжка двигается тихо. Обложку художник уже сделал. На дискуссии Инбер неплохо отозвалась обо мне. На совещании докладчик неплохо отозвался о моей работе в газете... Катя чудесна и очаровательна, как всегда. Обстрелы города продолжаются. <…> Сводки хорошие. Наши наступают на Харьков.

9.08.43. 23.45. Ночью дежурил, днем спал. Погода начинает пахнуть осенью. Серенький денек, накрапывает дождик изредка. Это моя любимая погода. Еще люблю золотую осень, когда небо ясное и печальное и листья падают на дороги... Сводка хорошая. Наступление наше продолжается. Получил сегодня из Л-да телеграмму от Катюши. Вчера я ей послал две телеграммы. Получил письмо от Кати из Казани. Послал письма: Катюше в Л-д, Власову, послал бандеролью № 6 «Ленинграда» с моим «Зеркалом» Гале в Игарку и Л. Кондратьевой. Стихов не писал. В Ленинграде много ходил, натер ногу. Болит.

12.08.43. 16.30. Два года, как я в армии... Серая погода. Ветер. Тучи. Ничего не пишется. Сводки хорошие. Наши идут на Харьков. Ленинград все время обстреливают. Да, два года в армии...

14.08.43. 23.55. Писем не получал. И не посылал... Стоит осенняя погода. Ветер, дождь изредка. В моей хибаре холодно и неуютно. Сижу в шинели. Сводка сегодня похуже. Темпы несколько замедлились. Но наши войска совсем близко от Харькова, вот что хорошо. 8 ЛЕТ ТОМУ НАЗАД 14.08.35 Я ПОЗНАКОМИЛСЯ С ИРИНОЙ. Сегодня кончил стихотв. «Нежность». Как будто ничего... Ветер. Ночь. Орудийные вспышки. Изредка доносит ветер грохот. Идет война. А где сейчас Ира? Где ты, Ирочка...

16.08.43. 23.50. Телеграмма от Катюши из Ленинграда. Наконец-то! Я так беспокоился. Ничего не пишется. Совсем отупел. Погода улучшается. Сводка неплохая. Письма получил от Алексея и Наташи. Выдали по 50 грамм спирта. Мало выпить — это хуже, чем ничего не выпить. Хочется еще. Грамм бы 300. Набрался терпения и пошел в госпиталь лечить зубы. Боль адская была. Положили мышьяк. С 9 утра до 3 дня были занятия по изучению оружия. Интересно.

17.08.43. 24.00. Сводка средняя. Союзники заняли Мессину. Письма послал: Катюше в Л-д и Голубевой в  «Звезду» (со стихами «Испытанный солдат» и «Шиповник»). Послал телеграмму Катюше в Л-д. Прочел «Счастье епископа Валентина» В. Иванова. Интересно пишет. Я раньше не читал этих рассказов. Ни хера не написал за день. Сейчас прекрасная лунная ночь.

18.08.43. 24.00. Союзники полностью заняли Сицилию. <...> Опять был у зубихи. Вынут мышьяк. Явиться через 3 дня... Дождь шел весь день. Сейчас светлая лунная ночь. Ничего не написал за день. От Катюши из Л-да нет ни строчки. Забыт...

22.08.43. 24.00. Вчера ко мне вечерним поездом из Л-да приехала Катюша. Уехала сегодня вечером. Катюша чудесная, как всегда. Время провели чудесно. Гуляли далеко, лазали по холмам и оврагам за малиной. Идиллически пили молоко, бродили при лунном свете. Погода тоже была чудесная. И в небе было много звезд. А в стороне Ленинграда вчера ночью видны были гроздья факелов, висящих в воздухе, и зеленые и алые огни трассирующих снарядов и пуль крупнокалиберных пулеметов. Но, судя по всему, это не немцы налетали на Ленинград, а наши самолеты бомбили район Урицка (примерно). Так что это не грустное зрелище, а наоборот... Писем ни от кого и никому. Ничего не пишется... Сейчас луна, звезды, и на горизонте — свет факелов, и вспышки бомб, и разрывы зенитных снарядов. Это, возможно, работает наша АДД где-нибудь в районе Урицка.

25.08.43. Писем не получал. Послал Катюше в Л-д две телеграммы и письмо. Прошлую ночь дежурил и читал рассказы Бунина. Они читаются как стихи. Сейчас ночь, черная и сырая. Лягу спать.

27.08.43. Был в Ленинграде у Катюши. Катюша угощала водкой. Был у нас серьезный разговор. Но сейчас у меня все спуталось в голове, напишу завтра… В Ленинграде спокойно. Ни одного разрыва. Даже необычно как-то... Книга движется...

2.09.43. 29-го и 30-го у меня была Катюша, потом я поехал через Ленинград в командировку в Песочную. Вчера в Ленинграде был у Катюши и ночевал у ней. Я все больше и больше люблю ее... Она обаятельна и мила, да и не в этом дело. Просто дело в том, что люблю.... Сейчас прекрасная звездная ночь. Где-то за Ленинградом — вспышки бомб и выстрелы зениток. И не понять — мы это бомбим или нас. Наверно, мы. Сводка сегодня очень хорошая. Заняты Сумы и еще несколько городов. В Ленинграде было чудесно. Ходили с Катюшей в кино, смотрели  «Миссию в Москву». Картина плохая. Письмо от Гитовича и три письма от Галины Александровой. Видно, ей очень скучно. Я послал ей открытку. Еще послал открытку Гале. Обстрелы Ленинграда прекратились. Ленинградцы ожили, настроение у всех хорошее.

5.09.43. Вчера вечером приехала Катюша ко мне, сегодня вечером уехала. Милая Катюша... Время мы провели очень хорошо. Только у меня грипп, черт его побери, насморк и кашель адский. <...> Погода ясная, но холодная. Сводки хорошие. Ничего не написал за эти дни.

VII

Больше месяца Шефнер к записям не обращался. Потом объяснил: «Лень...»

13.10.43. Вышла из печати моя книжка стихов — «Защита». Получил авторские экземпляры. День с Катюшей. Милая. Я почти счастлив... В городе обстрел, и довольно сильный. Когда шли с Катюшей по Фонтанке из Дома Маяковского, снаряды ложились где-то недалеко... Есть отдаленная возможность поехать в Москву, в дом творчества.

14.10.43. Люблю Катю. Черт побери, жизнь не такая уж плохая вещь!

15.10.43. В Москву! В Москву! Уйма хлопот. Сейчас еду в Ленинград. Ночую у нее.

17.10.43. Столько возни, что не верится в то, что поеду... Катя прелестна. Я совсем переменился. Начинается что-то похожее на счастье.

23.10.43. В Москву, по-видимому, не удастся поехать. Слишком много возни. Мне уже расхотелось. И от Катюши не хочется уезжать.

26.10.43. Если я буду жив, то в первый день после окончания войны мы с Катей запишемся в этом самом загсе. Вот так-то!

27.10.43. Что счастье? Счастье — это Катюша. А грешно быть счастливым во время войны. Я почти счастлив. Нет, нехорошо быть таким счастливым. Есть ли ровное, спокойное, перманентное счастье? Нет такого, пожалуй. В это я все-таки не верю. Счастье — это взлет. А потом все мы шмякаемся о землю. Мрачная философия, ну ее к черту. Не будем анатомировать Фортуну, а то она умрет под ножом.

28.10.43. А в Москву все-таки еду! Ура! Но какой ужасной возни это стоило. Канцелярщина невыносимая... Ничего за это время не написал, лодырь! Влюбленный идиот! А, впрочем, все чепуха. Он любит ее, она любит его, хотя меньше, чем он ее. Ах, как все хорошо! Нет, Катя — лучшая в мире. Все слова — ничтожны.

29.10.43. Сегодня уезжаю. Не хочется уезжать от Катюши, тем более, что в городе обстрелы. Да хранит ее Бог! А есть Бог? Коли с Катей ничего не случится за этот месяц, то, значит, есть. Ну, и болван же Вы, Вадим Сергеевич!

30.10.43. Вчера поехать не удалось. Еду в Москву сегодня в 11 вечера с Финлянд­ского вокзала. Уже есть билет. УР-А-А-А! Милая Катинька!

2.11.43. Я в Москве. Вернее, я уже не в Москве, а в Переделкине, в доме творчества. Здесь очень мило.

Ехал так. 30-го вечером поехали с Катюшей на Финл. вокзал. Катюша меня провожала. Простился с милой Катюшей. Сел без особой возни в вагон, на боковую полку, получил спальные принадлежности. Поехали. Ехали три дня и две ночи. Через Волхов, Тихвин, Неболчи, Угловку, Бологое. В Волхове поезд стоял долго, часов шесть. Здесь пожрал в продпункте. Ужасное впечатление произвел на меня этот город, Волхов. Разрушений мало, но на всем мерзость запустения. Вдобавок была слякоть, серая погода, мелкий дождь.

В Москву прибыл сегодня утром и сразу же поехал в Литфонд, там уплатил деньги за путевку и поехал в дом творчества, с Киевского вокзала. Здесь хорошо. Дачи в сосновом лесу, по деревьям прыгают белки, тишина.

3.11.43. Был в Москве. Послал две телеграммы Катюше. Москва уныла. Народу много, но народ выглядит неважно. Москва очень опустилась. Грустно... Начал писать нечто вроде поэмы. Написал Катюше письмо.

5.11.43. Ничего с поэмой не выходит. Катюше за это время послал пять писем и несколько телеграмм.

7.11.43. Скучаю по Кате. Ничего не пишется. Напьюсь сегодня.

11.11.43. Послал телеграмму Кате. От нее ничего. Сегодня ей 21 год.

15.11.43. От Кати — телеграмма. Но очень холодная, даже без  «целую». Что такое случилось?.. Грустно.

16.11.43. Поэма движется. Погода стоит переменная — то снег, то слякоть. Я похудел и оброс щетиной. Много пишу.

17.11.43. От Катюши телеграмма. Телеграмма сдержанная. Ни одного ласкового слова. Мне начинает казаться, что что-то изменилось в ее отношении ко мне... Что касается поэмы, то она не выходит... Очень много здесь всюду инвалидов войны. В Ленинграде мы этого всего не видим. А здесь — очень много. И много нищих в поездах. Поют по вагонам. Да, невесело. В Москве я бываю редко. Мне нравятся московские переулочки. Они очень уютны.

24.11.43. Сухая телеграмма от Кати. Стоит унылая погода, грустно, хочется в Ленинград.

27.11.43. Завтра еду в Ленинград. Уже снялся с учета у коменданта. Теперь надо билет достать.

1.12.43. Я в Ленинграде... Лучше бы не приезжал. С Катей все кончено. Разошлись навсегда. Господи, какая тоска. Жить мне совсем не хочется. Я не ожидал этого. Нет, я ничего не понимал. Ни слова о ней больше.

VIII

Что-то тогда действительно, произошло, какая-то встряла помеха… Но не стоит и гадать — какая? В подобных ситуациях случается всякое, тут властвует своя, порой экстравагантная логика. В глазах влюбленного — да еще столь простодушного поэта! — пустяковая мелочь, мимолетный юный каприз может вырасти до размеров нepaзpешимой драмы. Однако непонимание живо сменяется согласием, радость вытесняет тоску, обиды развеиваются, как дым, — когда любовь возвращается.

Любовь требует терпения и возмужания. Ступени такого мучительного возмужания и запечатлевает шефнеровский дневник. Причем характер и тональность записей постепенно меняются: все сильнее дает о себе знать писательская жилка.

2.12.43. Снова в редакции. Здесь все по-прежнему, по крайней мере в природе. Впрочем, я совсем не то пишу. В природе тоже перемены. Здесь много снегу. Он и сейчас идет. Нечего мне писать в дневник. Надо только не думать о недавнем. Надо думать о будущем, пусть оно не обещает хорошего. Но не надо думать о прошлом.

2.12.43. 23.15. Сделал стихотворение для очередного номера газеты. Послал телеграммы в Переделкино Асанову, Голосовкеру и Марье Максимовне, хозяйке. Послал 200 р. туда же в уплату за выпитое. Получил у старшины новые диагоналевые брюки, шапку, рукавицы, папиросы и спецпаек. Еще послал телеграмму Галюше. Еще был в бане, хорошо помылся. Сейчас сижу на «гопе». По радио передают песенки из опереток. Очень забавная песенка: «Но все проходит, подругу друг находит...» Я люблю оперетту.

Все холмы — в снегу. Легкий мороз. В природе — все в порядке. Мне хочется прочесть какую-нибудь хорошую, умную и спокойную книгу. Но ничего под рукой нет.... От Галюши письмо. Пишет, что живет неплохо. Я очень, очень рад за нее... В Ленинграде сегодня спокойно — так говорят приехавшие... От Галины Александровой получил пять писем. Все письма умные и хорошие, но почему мне так лень на них отвечать? Виноват в этом, конечно, я. Глуп. Нечего считать себя умником. И не умник, и вообще пора начать мыслить.

Дима говорит, что видел в Казани Наташу. Она очень постарела. Седина. Двое детей, муж — теперь уже постоянный, наверно. Наташа… а я был в нее влюблен. Время идет. Нет — сказано в какой-то древней книге — время стоит, мы идем. А идем-то все-таки к смерти. Старая истина. Кости Зимкина нет, Борьки нет, Славки нет, еще нет нескольких миллионов. Впрочем — это война. Блаженны павшие на полях битв. Это мужская смерть. Умирать надо молодым. Старость страшноватая вещь... Лягу спать. Завтра подъем в 9.00.

3.12.43. 18.30. Проявил героизм: пошел к зубному врачу в госпиталь. Но не застал. Повезло. Зато прошелся по морозцу, по хрустящему снегу. Над белыми холмами свисают грифельные тучи, тяжелые и неподвижные. Безветрие. Тишина... В газете пошло мое стихотворение. Стихотворение слабое... Перетащил матрац из летней своей резиденции, из хибары — на  «гоп». Здесь тепло. Впрочем, тепло потому, что все утро я топил печку. А так тоже холодноватое помещение. В хибаре все промерзло. Там мерзость запустения. А над столом, заваленным всяким мусором, висит лампочка еще, и к ней пришпилен абажур из газеты — это Катя летом, когда была, своей шпилькой его прикрепила. Я взял шпильку на память. Вделаю ее в дно портсигара... Нет, нельзя так тосковать. Надо дисциплинировать себя, взять в руки. Ведь ничего, ничего, ничего тут сделать нельзя. Надо крепиться. Надо стиснуть зубы и работать. Тогда будет легче.

4.12.43. 22.45. Ходил к зубному. Нужна операция. Ну, что ж… «От боли нет лекарств иных, как только боль сама», — говорит Киплинг. Это мудро, но не утешительно. В особенности если речь идет о душевной боли. Физическая боль уже несет в себе исход боли — чем сильнее боль, тем скорее она кончается. Хоть чем-нибудь да кончается. А тут — черта с два. Нe стоит думать об этом.

Сделал стихотворение для номера, неважное получилось... Галина пишет в своем письме, что у Джека Лондона есть такая фраза: «Я не боюсь смерти, потому что со смертью теряешь сознание своей потери». Может быть, это — ключ к отношению к жизни. Мудро... Опять шел снег. Весь день над холмами, как вчера, висели графитовые тучи, тяжелые и тугие. И опять тишина. Нет, ключом фраза Лондона не может быть. Если принимаешь ее за ключ — значит, у тебя психология труса. Жизнь надо любить, а смерти бояться не надо, но не потому, что с ней все забудешь, а... Ну, я запутался... А в общем, с собой покончить легко, но это глупо. Страшно глупо. Есть цветы, есть стихи, есть небо, есть воспоминания. Все это есть даже в том случае, если нет счастья.

Получил у старшины новый свитер. А простыней и наволочки до сих пор нет. Впрочем, я привык спать без этой роскоши. Лишь бы тепло было. Сегодня хорошо нажарили печь… Что было год назад в этот день? Было холодно. Жил уже в Токсове. Ничего интересного в этот день не было. Что было два года назад в этот день? Было холодно, жил в Агалатове, было много снегу. Был голод, начало голода. Уже умирали в нашем взводе. Я был уже дистрофиком. Все время сосало под ложечкой. Еще жива была мама, Галя жила в Ленинграде, еще приходили письма от Кати Павловой, еще был жив Костя. Еще не знал эту Катю. Что было три года назад? Было все, чего не стало. Был дом, был Павловск, чего только не было... Все ерунда! Завтра дадут водку.

А Ленинград вчера опять обстреливали. Но скоро, теперь скоро это кончится. Вот ради чего стоит жить — чтобы увидеть освобожденный Ленин­град, чтобы увидеть освобожденный Павловск... Читать сегодня буду Достоевского. Перед сном. Странно, я соскучился по музыке.

5.12.43. Больше 24.00. Выпили неплохо. Сегодня день Конституции. Было немного весело, танцевали. Я очень соскучился за этот московский месяц по редакции, по товарищам. Кажется, что связан только деловыми отношениями — но попробуй, поживи месяц один, без всех — и поймешь, что привык, сдружился с людьми, и скучаешь без них, и радуешься, когда к ним возвращаешься... А котенок Мурысь стал большим котом за этот месяц. А когда я его притаскивал в хибарку, то Катя его гладила и говорила: смешной котенок. А теперь он большой взрослый кот... Пере-пере-перечитывал «Братьев Карамазовых» Достоевского. Несколько раз подряд перечитал главку «Бесенок». Какое жестокое проникновение в человека! Анатомия души! <…> С утра было нежно-голубое небо и мороз. Потом потеплело и появились тучи. Пошел снег. Лыжная погода. Надо добывать лыжи. Ничего не писал. Ничего не идет в голову.

Любовь — страшная вещь. Страшная ли? Или я еще не знаю других страшных вещей? Но ведь был сколько раз близок к смерти. И было страшно. Но не так. Я должен возненавидеть Катю. Но я ее люблю, люблю. <…> Как можно ее возненавидеть? А забыть? Это еще труднее... У нас завелись тараканы. Вот один ползет по столу. Говорят, что тараканы к счастью... Я не должен думать о Кате. Я не должен упоминать этого имени. Жизнь вещь прекрасная. Я люблю не чувства, а оттенки чувств. Смутное напоминание о чем-то в звуках банального танго — что может быть многозначительнее, грустнее и прекраснее? А то иногда просыпаешься утром, и к сердцу прихлынет сладкая грусть. О чем — и сам не знаешь. Но не отдашь ее за счастье... Ложись спать, мудак. И почитай перед сном Достоевского.

7.12.43. Позже 24.00. В Ленинграде сильные обстрелы. Состоялась конференция Сталина, Рузвельта и Черчилля. Теперь есть надежда на второй фронт. Получил телеграмму от Гали. Она шлет привет Кате. Поздно... Лунная ночь. Ничего не написал за день. Тянет в Ленинград, да вряд ли пустят — целый месяц гулял. Читаю Достоевского. Сводка сегодня неважная. Оставлено несколько пунктов под Черняховым. Опубликовано сообщение Информбюро об обстрелах Ленинграда.

8.12.43. Позже 24.00. В Ленинграде обстрел. Сводка плохая. Оставлено несколько пунктов под Черняховым. Писем не получал. Послал открытки: Ал-дру Ильичу, Боре Семенову, Наташе. Сделал стихотворение для номера. Ночи стоят лунные. Холмы блестят, как серебро. Легкий мороз. Мне грустно. В Павловске у белых берез тоже снег. И тоже луна светит. Но может, березы срублены немцами. Милый старый Павловск... Ничего, наверно, от него не осталось. Все это грустно и непоправимо. В какой страшный век мы живем. Хочется вина и музыки. Что за глупые желания. Хочется сидеть в кресле перед огнем, слушать сентиментальный вальс Чайковского и пить легкое вино. Сухое вино! Я не пил его с начала войны!

9.12.43. 22.15. Сегодня ходил по делу километров за 6. Прекрасная зимняя погода. Лес в снегу, голубое небо и тишина. Изредка только слышна откуда-то бомбежка.

Читаю Достоевского. В номере «ЗП» напечатано сегодня мое стихотворение. Сегодня выдали пиво. Приятная вещь. До войны я пил его много. Хорошо было взять в магазине несколько бутылок пива, сарделек, прийти домой, сварить сардельки и пить с ними пиво в своей комнате, и читать какую-нибудь книгу. Я очень любил пиво и сардельки. А когда собирались у Лешки или у Кости, то всегда собирали денег и потом кого-нибудь со жбаном посылали к ларьку. До ларька идти было лень, и мы бросали жребий — кто должен идти за пивом и закуской. Но у Кости пили пиво мы редко — все больше водку. Производили тотальную мобилизацию рессурсов и шли на угол — в магазин. Оттуда возвращались с бутылками и закуской. Ну, и тут начиналось веселье. А ведь весело и хорошо нам было. Еще у Кости мы устраивали пельмени. Пельменей всех не съедали, но зато напивались здорово.

10.12.43. После 3.00. Весь день спал, а вечером у нас было кино — «Свинарка и пастух». Хороший фильм. Письмо от Тамары Пылаевой. Послал письма Гале, Тамаре, Наташе. Сейчас лунная ночь. Очень светло. Очень грустно. Тоска.

16.12.43. 23.40. Два дня провел в Ленинграде. Приехали Гитович и Чивилихин. Друже­ская встреча. Чтение стихов. 2 1/2 литра водки.  «Астория». Выступление по радио. Все очень хорошо было. Письма получил от Кондратьевой, Бори Семенова. Никому не писал за эти дни. Забыть Катю...

17.12.43. 22.30. Минувшей ночью дежурил. Днем спал. Писем ни от кого нет. И никому не пишу. Невесело мне. Немцы сейчас жгут поселки и деревни вокруг Ленинграда — так я слышал. Неужели и Детское и Павловск они сожгут, разрушат вконец? Всего можно ожидать от этой сволочи. Ничего за эти дни не написал. Ничего не идет в голову.

18.12.43. 20.00. Ничего интересного. Главное событие дня — ходил к зубному. Боль ад­ская... Писем — ни от кого... Лахтарь на допросе говорит переводчице что-то такое, чего она не хочет перевести. Но нач. разведки строго: переведите все. «Он сказал, что у них в полку тоже есть бляди...» Ну, и зима стоит, опять тает все. Восемнадцать дней без Кати. Да, все это грустно. В госпиталь при мне привезли раненного в череп. Его внесли на носилках в приемный покой. Его тошнило чем-то зеленым. Руки у него парализованы. <...> Ходил по той дороге к оврагу, где ходил летом с Катей. Катя, Катя...

19.12.43. После полуночи. Сводка хорошая. Наши войска продвигаются. Сегодня немцы опять обстреливали Ленинград. Сволочи, сволочи! Сделал стихотворение для номера. Смотрел фильм  «Возвращение». Дерьмо. Розовые слюни. Опять был у зубного врача. Мороз. Вчера вечером возился долго с поэмой. Очень медленно двигается дело. Писем не получал и не писал. На завтра отпросился в Ленинград.

Милая Катя. Все-таки милая. Что я за человек! Ведь я должен ненавидеть ее. Но как это грустно — ехать в Ленинград, зная, что не зайдешь к Кате. А в Ленинград все равно тянет. Схожу в Дом Маяковского, в кино. Прошлый раз смотрел там хорошую картину (американскую) «Желтая лихорадка». Мороз крепчает. Ветер. По утрам у нас на  «гопе» — холод собачий. Все за ночь выдувает. Зато к вечеру мы нажариваем печь. Сейчас тепло, даже жарко. Сегодня было такое нежно-голубое небо и такой алый закат к вечеру, что я еще раз убедился — жизнь все-таки прекрасна.

22.12.43. 22.30. Вчера и позавчера был в Ленинграде. Вчера проводил Гитовича и Чивилихина. Время провели хорошо. У них много новых стихов. И стихов хороших. Ну, и без выпивки не обошлось. Эти дни в Ленинграде спокойно. Слава Богу. <…> Вышли № 9 и № 10 журнала  «Ленинград». В обоих номерах по одному моему стихотворению... Опять стоит слякоть, второй день. Сыро и тепло... О Кате эти дни почти и не думал... В газетных киосках в Л-де продается моя  «Защита». 20-го ехал в Л-д самым ранним поездом — 5.15. Было еще совсем темно. Утро было морозное. Приехал в Ленинград и пошел пешком к Ал-дру Ильичу и Толе в  «Асторию». Трагичны и прекрасны улицы города в утреннем полумраке...

23.12.43. 22.40. Кончил стихотворение о возвращении солдата. Оно не будет напечатано. В Ленинграде, говорят приехавшие, сильные обстрелы. Даже ночью бьют — раньше этого не было... Сегодня на  «гопе» — разговоры о бабах. Все рассказывают случаи из своей практики. Плохо, скучно мужчинам без женщин. А я по Кате скучаю... Мороз.

24.12.43. 17.45. Морозец. За ночь снегу намело. Скоро на лыжах можно... Грустно, тоскливо. Ничего не хочется, ни во что не верится. А если чего и хочется, то это неосуществимо. <...> Уже 24 дня, как я ее не видел. А откровенно говоря — даже и Кати не надо. Ничего не надо. Просто — тоска. Жить не хочется. Все осточертело. Напиться бы ceйчас — ан водки нет.

У каждого есть свой потерянный рай. Мой потерянный рай — это Павловск. Павловск 1935—1938 годов. Ирина, балкон в сирени, весна, томление, счастливая грусть. И осени в Павловске...

25.12.43. 21.40. Писем ни от кого. Никому не писал... Опять тает. Весенняя погода. Тепло и туман. Ничего за весь день не написал. Ничего не идет в мою дурацкую голову. А тут еще БУП надо сдавать, а я ни хрена не знаю. Завтра Рождество. Мама всегда в этот день суетилась на кухне и готовила всякие вкусные вещи. И еще елка бывала. Но Рождество мне не так нравилось. Пасха — лучше. Вообще, религия хорошая вещь. Хорошо верить во что-то. А я ни во что не верю. Ни во что и ни в кого... Сейчас сижу в радиорубке. Из Москвы передают какой-то концерт. Грустная, задумчивая музыка. Хорошо.

27.12.43. 24.00. Сводки хорошие. Возобновилось наступление. <...> В Ленинграде в эти дни спокойно. Слава Богу! Послал к Новому году поздравительные телеграммы: Гале, Димке, Косте Бегемоту, Фаине Григорьевне... Вчера возился с поэмой, но дело не движется... Установилась зимняя погода, но мороз слабый. У нас на  «гопе» тепло. Даже жарко. Сейчас на моей койке лежит кот Мурысь. Какой огромный котище вырос! Красивый зверь. Умер Тынянов. В остальном все по-прежнему. Грущу, но меньше. Тупое безразличие. Как ни утешай себя, как ни прикидывайся перед самим собой — а без Кати очень тяжело. Она очень милая девушка. Очень.

31.12.43. 19.30. В моем литературном хозяйстве — сущий бардак. Стихотворения раскиданы по полкам, рассованы в чемодане и вещевом мешке. Если придется собирать новую книгу через год-два, то ничего не найти будет, ибо часть неопубликованных, да и часть опубликованных стихов утеряна. Ввиду этого решаю:

1. Завести основную папку, куда обязательно буду класть каждое новое законченное стихотворение, вне зависимости от его качества.

2. Восстановить по памяти и внести в основную папку утерянные стихи.

3. Стихи из основной папки не вынимаются — только копируются. Каждое стихотворение занумеровать.

Пришел к выводу, что пишу слишком много писем. Это отнимает время и унижает достоинство, ибо пишу порой людям, которые отвечают редко. Поэтому решаю: впредь только отвечать на письма.

1944

IХ

Кажется, впервые за два года Шефнер озаботился своим литературным хозяйством, подумал о новой книге стихов, стал по-иному ценить время. Вот и с письмами решил не разбрасываться, оберегая собственное достоинство.  Чувствуя себя в тупике, он все настойчивее стремился сосредоточиться на чем-то самом главном.

3.04.44. 21.30. Новый год встретил так: стол был накрыт у нас, на «гопе», была елка, была водка в достаточном количестве. Я выпил слегка еще часов в 10, до Нового года. После речи Калинина подняли стаканы, начался Новый год. Выпито было много. Был я изрядно пьян. Выходил на холм, ложился в снег. Ссорился с Раечкой. Пел. Слушал патефон. Однако было не очень весело. А с утренним 5.15 поездом поехал в Ленинград, к Лизке. Здесь было скучно. Напился. Днем спал, а вечером шлялся по улицам. Познакомился с одной дамочкой на Невском, провожал ее на Лиговку. Потом пошел к Димке. Выпил пива, почитал Ахматову, лег спать. Наутро пил водку и вел задушевную беседу. 2-го с утра начался обстрел, снаряды ложились где-то недалеко от Димкиного дома. <...> Пошел шляться. Был весь день сильный обстрел. Забрел я на улицу, где жила Тереза. Внутренность дома обрушилась, туда, очевидно, попало несколько снарядов. Развалины вместо дома. Это, наверно, не так давно произошло. Мрачное зрелище. Потом пошел на вокзал. Трамваи не шли из-за обстрела. Было уже темно, мела поземка. В вагоне поезда было накурено, холодно. Грустно прошел день...

4.01.44. 9.50. Всю ночь дежурил. Всю ночь — метель. Намело сугробы. Люблю утро после бессонной ночи. Совсем особое состояние. Легкость какая-то. Потом наступает депрессия. 21.10. Нашими сердцами владеет иногда печаль. Фу, какую чепуху пишу. Это от тоски. А что, если застрелиться? Глупо. Все, все это глупо. Я зашел в тупик. Дело даже не в Кате. А вообще — тоска. Тупик, который надо прошибать лбом. А ведь я сейчас на самом гребне жизни. 28 лет. До этого было небытие, потом рождение, потом детство, юность. Теперь зрелость, а потом — скат — начало старости, старость, смерть. Если жизнь не прервется на войне или от моей руки. Нет, надо быть бодрым и дышать всеми порами. Не надо тосковать.

6.01.44. 20.10. В «ЗП» напечатано мое стихотворение «Песенка о часах». Вчера получил телеграмму из Ленинграда от Фаины Григорьевны — поздравление с Новым годом... Окончил цикл лирических стихотворений «Линия сердца». Есть два относительно удачных... Второй день вьюга. Все замело. У нас в помещении очень холодно — все выдувает. Даже руки мерзнут. Вот она, зима... Письмо от Галины Николаевны... От нас уходит редактор. Очень жаль. Очень хороший человек. А это — редкость, тем более в газетном мире... Ленинград все время обстреливают. Жертв — говорят — много. <...> Прочел «Черный алмаз» Грина. Не в восторге. По-моему, это самый слабый из его сборников... Хочу напиться. Все надоело. Тоска... У нас очень много больных — инфлюэнца. Сплошной лазарет. А погода — адская. Ветер так и воет за окном. Да и в комнате — ветер. Стены продувает... Очень давно нет известий от Гали. Здорова ли?.. Господи, какая тоска. И с чего это?

21.01.44. 22.10. 15-го утром началось наступление под Ораниенбаумом и Урицком. Уже освобождено много населенных пунктов, в том числе Петергоф и Красное Село. УРА! Два раза просился за эти дни у своего начальства отправиться в бои, но ни черта не отпускают меня пока. Но надеюсь, что отпустят на несколько дней в ближайшее время... За эти дни написал несколько стихотворений. Два — неплохие. Однако напечатать нельзя. Сугубая лирика. <...> О Катюше скучаю по-прежнему... Неужели на днях будет взят Павловск? Даже не верится. Осталось ли там что-нибудь? Цел ли дом, где я был так счастлив? О, Павловск, Павловск...

22.01.44. 22.30. Взята Мгa! У нас все по-старому. Я, кажется, захворал гриппом. Тоскую по Кате.

24.01.44. 23.40. Наступление продолжается. Грипп, черт его побери... Тоскую по Кате... Прошусь в ту  армию, которая воюет.

24.01.44. 23.55. Только что узнал, что нашими войсками взяты Пушкин и ПАВЛОВСК.

30.01.44. Ночь. В Ленинград поехал 25-го. 26-го с машиной «На страже Родины» поехал в Гатчину, где шли бои. Приехали туда. Город пылает. Бой идет уже за городом. Трупы их и наши. Разрушенный, сожженный дворец. Бродил по развалинам. Множество бутылок — пустых — в подвале. Картина, чудом уцелевшая в 3-м этаже сгоревшего дворца. Мадонна. Свастика на обелиске. Вывески с немецкими надписями. Немецкие названия улиц, указатели дорог. Разговаривали с уцелевшим населением. В парке много немецких трупов. Взял штык — вынул из ножен у мертвого егеря. Встреча с Володей. Он зам. комбата по политчасти. Идет в бой. Труп немецкого егеря перед собором. В подвале собора укрывалось население. Библиотека. Разгромленные магазины. Мальчишки. Все мосты взорваны... И много, много всего такого, чего не записать сразу, все наплывами проносится в памяти.

27-го был снова в Ленинграде. Не выдержал, пошел к Катюше. ГРУСТНОЕ ПРИМИРЕНИЕ. Но и счастливые миги были в этот день — в этот день был салют в честь снятия блокады. Мы с Катюшей выбежали на улицу, я даже шапку не успел надеть на голову, а Катя выбежала в валенках, хотя были лужи всюду. И мы стояли на Рыбацкой, и вечером было светло, как днем, от света ракет. И грохот — на этот раз не обстрела, обстрелов в Ленинграде больше не будет. Мы стояли, смотрели и целовались... А потом — ночь. Грустная ночь. Не спали. Все — разговоры о наших личных делах. О, как это грустно. Второй раз за войну — плакал. Первый раз в жизни плакал из-за женщины. Как все это горько и грустно. Так вот почему Катя тогда, после моего приезда из Москвы, так меня встретила. Не знаю, что будет дальше. Я ее люблю все равно. Мне ее очень жаль, хоть порою я ее готов ненавидеть. Но ее люблю, люблю. Милая... В Павловске еще не был. Но надеюсь вскоре побывать там.

13.02.44. После полуночи. 6-го был в Ленинграде у Катюши. Потом двое суток был под Сестрорецком. Мертвый город в лунном свете. Все (почти) дома целы — и ни души. Некоторые улицы нехожены, снежная целина. И безмолвие. 10-го и 11-го опять был в Ленинграде, у Кати. Милая Катюша. ВЗЯТА ЛУГА. Поэма движется чертовски медленно. Нет, это не для меня. Пиши, братец, свои короткие стихи.

15.02.44. 9.45. Звонили из Ленинграда. Володя ранен. Подробности еще неизвестны. Настроение черное. Вдобавок от Катюши нет писем. Сегодня сообщили с КП: приказом № 044 от 13.02.44 мне присвоено звание старшего лейтенанта.

22.02.44. 23.45. 19-го и 20-го был в Ленинграде у Катюши. Ходили с ней навестить Володю, в госпиталь. Володя ранен легко. Кость руки не задета... Третий день живу на новом месте — комната на частной квартире. Домик стоит в чудесной лощине между холмами. Но недолго мы с Чапом здесь проживем — собираются нас опять поселить в редакции... Сегодня был в госпитале, навещал Раису... Сегодня сделал стихотворение для номера... Все эти дни была водка... Послал сегодня телеграмму Катюше. Успел за эти дни соскучиться по ней... Стоит прекрасная зимняя погода.

23.02.44. 20.00. День К. А. Утром, как обычно, выбежал из комнаты на воздух, обтерся до пояса снегом, помылся и побежал завтракать. За завтраком узнал, что едем все за откликами на приказ № 16 Сталина — по частям. Выпив 100 грамм, оставшихся в запасе, оделся потеплей и пошел к машине. Поехали на открытом грузовике. С Колей Кондратьевым. По дороге пели песни. Такой простор кругом, что хочется петь. Я люблю эти снежные просторы. Нет ничего лучше. Приехали в А. Это памятное для меня место — и печальное по воспоминаниям. Здесь я был в 41-м. Умирал от голода. Но все это неважно сейчас. Собрали отклики, вернее, собирал их больше Коля. Потом нас покормил Козак обедом. В редакции газеты «П» часа два ждали наших майоров. Между прочим, в этой редакции — три кошки. И одна — сибирская. «Тигрик». Чудесная кошка... Да, а до этого мы с Колей видали в 18.00 салют, вернее, свет ракет над Ленинградом. Хоть и далеко, но видно. Красиво. А главное — это очень хорошо. Салют — в Ленинграде. А в части я беседовал с одним старшиной — он был раньше кочегаром на пароходе. Он из Вознесенья. А я был, когда ехал на барже, в Вознесенье, и кроме того, я ведь кочегар — моя начальная профессия. Так интересно говорить с человеком, который знает ремесло, которое и ты знаешь (или знал). Но продолжаю. Поехали на открытой машине. А небо было все в звездах, и я пришел к выводу, что звездное небо удобнее всего наблюдать с открытой, несущейся по снежной дороге грузовой машины. Ведь когда идешь или стоишь — надо голову задирать. А тут полулежишь, прислонившись головой к кабине, — и все небо над тобой, само лезет в глаза. О, это прекрасно. И вдобавок — скорость. Я так люблю скорость! И мы опять с Николаем вопили всякие песни. Потом приехали к себе. Получили причитающиеся 300 грамм водки, пошли пообедали-поужинали, и потом справляли у В. П. ее день ангела. Она очень милая женщина. А потом я вернулся на дачу, а Чап остался на «гопе». Здесь холод адский, и я сейчас сижу в шинели, но печку уже затопил, и она трещит вовсю. Скоро будет тепло. А вот от Кати грустное и обидное письмо. Милая, глупая и гордая Катюша. Ах, знала бы она, как я ее люблю. А она меня обвиняет, что я хочу ее уколоть, что я ее меньше уважаю теперь. Глупая Катька. Я ее люблю, как сумасшедший. Сейчас буду писать Катиньке ответное письмо. Милая.

25.02.44. 24.00. Письмо от Лили. Она награждена медалью «За отвагу». Молодец! Утром ходил на лыжах. Днем писал стихи. Вечером придумывал очередной шпигель. И грустил. Грустно мне что-то. Все не то, не то. Жизнь проходит, как дым... Ходил в госпиталь навестить Раису, но к ней не пустили... А ночь сейчас звездная и морозная, и все время бегает по небу луч прожектора. Все это, конечно, красиво. И звезды, и прожектор, и снег. Но все это только усугубляет грусть. Мир прекрасен и печален...

27.02.44. 22.45. Вчера был в Ленинграде, ездил туда за Катей. Привез ее сюда. Сегодня проводил на вечерний поезд... Мopoз. Ночи звездные. Ничего не писал вчера. Сегодня начал стихотворение. Пил водку... Я еще не был в Павловске. О, как там грустно, наверно.

2.03.44. После полуночи. Был на КП, ездил отдавать сапоги в починку... Сейчас легкий мороз, небольшой туман — и свет месяца. Все — словно ртутью залито. Красота апокалиптическая... Ничего не написал за день. Настроение аховое. Жить грустно и тяжело.

10.03.44. После полуночи. Вчера днем и сегодня ночью был у Кати в Л-де. Сегодня утром вернулся сюда. В Ленинграде выпил. Сперва в буфете (теперь свободно продается водка), а потом у Катюши. Напился, как дурак, впрочем, вел себя прилично... В городе хорошо. Здесь плохо. Склочно и скучно. Настроение подавленное. Милая, милая Катя! Какая это замечательная девушка!

Х

Временами Шефнер к дневнику, что называется, охладевал. Потом, как бы извиняясь, спохватывался. Вот и теперь в его записях — двухмесячный перерыв, пауза с начала марта по начало мая. Потом привычка взяла свое.

7.05.44. Вечер. За эти дни ничего хорошего в моей жизни не произошло. Живем мы сейчас в Л. Переехали сюда из Т. 2-го апреля. Здесь низкая болотистая местность. Дом стоит на болоте. Весна в этом году отвратительная. Дождь — и вчера еще шел снег. Сегодня солнечно, но холодно. В этой местности я жил на даче в детстве. Лет 12 тому назад. Тогда все было лучше... В редакции за это время произошли перемены, в частности, новый редактор теперь и его заместитель. Люди как будто неплохие... У Катюши бываю. Люблю ее по-прежнему. Как она меня — это другой вопрос. <...> Чувствую себя плохо. Жap <...> по ночам. По-видимому, проснулся опять во мне ТВС. Если так — то тут уж мне крышка. Впрочем, на будущее взираю без особого страха. Рано или поздно, а все умрем... Работаю много, но все для газеты. Почти нигде не печатаюсь, кроме «ЗП»... Лиза Фалеева ранена, на днях хочу навестить ее, она лежит в одном из ленинградских госпиталей. От Гали давно нет писем. От Димки вчера получил открытку из Эривани. Разъезжает, лысый черт! Хороший он парень... Вчера перечитывал «Поединок» Куприна. Страшная книга... Даст Бог, скоро и мы будем воевать. Давно пора!.. А Катю я очень люблю и очень боюсь, что она полюбит другого.

10.05.44. Вечер. Вчера утром поехал в Ленинград. Зашел на 5-ю Красноармейскую узнать о здоровье Лизы. Она уже выписана из госпиталя и направлена в распред. Потом поехал в Союз писателей. В редакции «Ленинграда» получил автор­ские экземпляры № 1—2, 3 и 4 «Ленинграда» — в каждом из них по моему стихотворению. Стихи слабые. Потом выпил пива, а также получил гонорар. Вышел также № 2 «Звезды», где мой «Шиповник» и «Мой город». Узнал новости: Володя — в Киеве. Направили туда, кажется, для работы в газете. Гитович, говорят, снова на Ленинградском фронте... Потом заехал домой на 6-ю линию. Там без перемен. Вечером отправился к Катюше, но не застал ее, она была на вечере в «Промкооперации». Я пошел к Косте Бегемоту на Средний В. О., а потом, в 1-м часу ночи, вернулся к Катюше. Милая, милая Катюша. Все в ней мило, все. Утром сегодня расстался с Катей и поехал к себе в Л. А завтра возвращаюсь в Т. Часть народу переехала, и сейчас на «даче» пусто и тихо. Чап из нашей комнаты уже уехал, и мы здесь вдвоем с Гришкой. Сейчас я сидел в комнате редактора и заводил патефон. Ставил все одну и ту же пластинку «Жизнь». Трагический такой вальс-бостон. Погода днем испортилась, сейчас опять идет дождик, серое небо, но довольно тепло. Завтра надо рано вставать, поэтому лягу сегодня пораньше. Барахло я свое упаковал — это несложная операция, ибо барахла у меня — кот наплакал. Лягу спать, я ведь всю ночь не спал.

12.05.44. Вечер. Снова в Т. Вчера приехали. Снова живу в хибаре. В той, где жил прошлым летом. Сюда приезжала тогда Катюша. В этом же домике, только в пристройке, где был сеновал, я познакомился с Катюшей в 1942 году. В хибаре все по-прежнему. Так же темно и сыровато. Потолок совсем провис. И все же здесь уютно. И тихо... Сегодня первый настоящий весенний день. Тепло. Сижу в хибаре с открытой дверью. Вовсю поют птицы... Вчера нас подняли рано, часов в 7, и мы сложили барахлишко, но машины пришли поздно, днем. Я расстелил шинель на полу и спал до прихода машин. Погода вчера была дождливая, все время моросил дождь. А сюда приехали — и здесь нас встретила весна. Сегодня бродили с Чапом по холмам. Видно далеко-далеко. И я все время вспоминал Катюшу. Ведь мы с ней бродили по этим холмам. Милая Катька... Союзные державы сделали предупреждение герман­ским сателлитам о последствиях их сопротивления. Интересно, как это повлияет на Финляндию. Эх, скорее бы нам с финнами воевать!

27.05.44. 22.10. 21-го поехал в командировку туда, где Е. Матвеева. Сутки провел в гарнизоне у девушек. 24-го в 3 ч. ночи вышел, в 5.30 сел в поезд. Приехав в Ленинград, зашел к жене Зука. Зук лежит здесь в госпитале, в Т. А потом пошел к Катюше. Это был чудесный день. Катюша очень мило меня встретила. Она замечательная. Мы с ней ходили ко мне, на 6-ю линию, смотреть комнату, потом гуляли. Вечером она провожала меня на вокзал... Прошлую ночь дежурил по редакции, вымотался. А утром пришла Лиля — она теперь неподалеку от меня находится, в учебном батальоне. Ну, она все такая же... От Катюши, вернувшись из Ленинграда, получил два письма. Оба хорошие. Милая, милая, Катя. ЛЮБЛЮ... За эти дни ничего не написал. Ни строчки.

3.06.44. Вечер. От Кати — ни строчки. Тоска, Господи, какая тоска. Скорее бы у нас начались действия боевые... Холодная погода. Ну и весна, все одно к одному. Тоскливо.

5.06.44. Вечер. Всякие неприятности одна за другой. Хочется пулю в лоб пустить. Тоска. Никогда меня так не тянуло к этому. Глупо хотеть смерти. И от Кати — ни строчки. Я чувствую, что это не простое молчание... Погода улучшается. А от этого почему-то еще грустнее. Все прошло. Юность, счастье... А и было ли у меня в жизни счастье?

6.06.44. Вечер-ночь. Похоже, что открыт второй фронт. Войска союзников высадились на побережье Северной Франции... От Кати нет ни строчки. Нет, это недоброе молчание. О, какая тоска. Ведь я ее люблю. Люблю. Никого так не любил. Надо забыть ее, забыть. Не надо слать ей писем и телеграмм — ведь это же унизительно: она не отвечает. Но люблю... Установилась теплая погода, цветут ландыши. Какой запах! И как грустно все это. Я, кажется, понемногу с ума схожу. Скорей бы начинались военные действия! Скорей бы!.. Письма от Галины Николаевны. Вот она меня любит. А зачем?.. Очень давно не пил. Надо бы напиться. Надо напиться до одурения, до забвения всего. Катя, Катюша...

7.06.44. Вечером. Сделал стихотворение в номер... ЦВЕТУТ ЛАНДЫШИ... Ходил на телеграф. От Гали телеграмма. От Кати нет телеграммы и писем нет. Я совсем другим стал за эти дни. Ничего не ем, не сплю. Господи, хоть бы военные действия начались бы скорей... А в природе сейчас прекрасно. Все цветет. На горе есть сад, там яблони цветут. И стоят белые ночи, и соловьи поют. Я дежурил эту ночь, и выходил на крыльцо, и мир был прекрасен. Светлые сумерки, и пенье соловьев, и туманная дымка над озером. И от этого еще грустнее. Я сейчас ни к черту не годен. Совсем другой человек, я устал от всего. Хоть бы умереть за Родину по-солдатски. Ничего, ничего тогда не будет меня мучить. Что сейчас делает Катя? Может быть, с другим, с другим... О, черт побери все это. Надо ее возненавидеть. В конце концов я ее возненавижу. Милую Катю. Нет...

9.06.44. 20.00. Что-то будет. Союзники тоже наступают. И у нас что-нибудь да будет. Утром сильно гремела артиллерия... От Катюши нет известий. Милая, что с ней? Как мне не стыдно, где моя гордость? Ведь раз она не пишет — значит... Значит, не любит больше. А я выдумываю всякие утешения. Забудь о ней, забудь!

9.06.44. Позже. Письмо от Катюши. Очень холодное. Даже без «целую» в конце. Лучше бы не писала. Хочу попроситься в Ленинград на завтра. Не знаю, отпустят ли. Хочу разрубить все узлы.

ХI

Последний месяц выдался у Шефнера особенно нервным. И казалось бы, без видимых причин. Правда, нагрянула во всей своей красе весна, в цветущих заброшенных садах пели соловьи, стояли белые ночи, природа ликовала, а газетно-армейская жизнь осточертела донельзя. И еще — сердце разрывалось в разлуке с Катей. Тут поневоле померещится невесть что и усомнишься — а был ли ты счастлив? И что ждет тебя в будущем?

После короткой задержки, когда на финском участке фронта наконец-то началось наступление, записи возобновились совсем с другим настроением.

27.06.44. Попытаюсь восстановить в памяти все, что произошло за это время — т. е. с 10 июня по сегодняшний день. Итак, 10 июня я поехал из Т. в Ленин­град — главным образом для того, чтобы повидать Катюшу и попрощаться с ней, — ибо уже начинались военные действия у нас. Утром приехал в Ленинград и пошел к Димке. Он угощал меня коньяком. Выпили изрядно. Я лег на диван и спал до двух часов дня. Потом пошел в Союз писателей. Оттуда к Катюше. Утром 11-го пошел с Катей на острова. Там было очень хорошо. Мы сидели у реки на старом, поросшем травой дзоте, возле огорода, у самой реки, и день был ясный, и вообще все было хорошо в этом мире. Катя была ласкова и милa (и капризничала мало). На ней было новое ее красное платье. Оно к ней идет, но еще больше к ней шло черное, которое она накануне,
10-го, надела. Все это мелочи, может быть, но Катюша сейчас от меня так далека, что мне дорога каждая мелочь, связанная с нею.

В «ЗП» я должен был вернуться утренним поездом, но так как задержался у Кати, то решил ехать дневным — будь что будет. С дневным тоже не поехал — никак не мог распрощаться с нею. Поехал с 6-часовым вечерним. Когда приехал в Т. (11 июня), то еще с пригорка увидал, что «ЗП» уехало — не было видно машин на обычном месте. В тот день шел дождь, и я изрядно промок. Сушился у печки в опустевшем доме. Ждал машины. Лежа на полу, написал письмо Катюше. В последний раз обошел Т. Ведь здесь я с Катюшей познакомился в 1942 году. Вечером пришла машина. Помогал грузить бочки с горючим. Ехал на бензиновой бочке и на ходу ел кашу из котелка — дал шофер. По всем дорогам двигались — шли и ехали войска. Шло наступление, в этот день были взяты Терийоки... «ЗП» переехало в В<уотто>. Поселились в финском доме без стекол и со следами разрушения от снарядов. Рядом был разбомбленный дом. Столовая была в соседнем доме, и у столовой, около веранды, валялась человеческая ступня — здесь кто-то на мине подорвался. Мин кругом было много. Ночью спал на сеновале (койки мы побросали для облегчения)  и услышал взрыв вблизи где-то. Это рядом в поле боец подорвался на мине. Оторвало ногу. Кричал мучительно.

В В. жили три дня, но я меньше, так как уехал с бригадой на передовую. Поехали в N-ский корпус, проехали клм 150, колесили по дорогам мимо хуторов и деревень...

Была светлая, но холодная ночь. Невдалеке от Выборга пришлось остановить машину — через дорогу шел бой, выбивали группы финских автоматчиков. Потом поехали дальше. Под Выборгом — трупы, подорвавшиеся машины, воронки. Над Выборгом — дым и зарево. Въехали в Выборг. Я никогда не был в этом городе, и эталона для сравнения не было. Да и вообще тут эталонов не подберешь. Это было нечто невиданное. Большой город, только что взятый с боем. Горели большие здания. Зияли выбитые витрины. Кое-где лежали трупы. Мало, впрочем. Серьезного боя в городе не было.

Бродили по магазинам, по покинутым квартирам, забрели на завод минеральных вод, в кино, в банк, в гостиницу. Всюду следы поспешного бегства. В квартирах — вещи, узлы, чемоданы. Трагическое впечатление производят всякие детские вещи, брошенные при бегстве куклы, переднички и т. д. Я на трофеи не льстился. Но все же захватил бумаги и конвертов в магазине. И еще пудры. А потом я долго бродил по этому городу. Пламя как-то спокойно, деловито ворочалось в этажах, вылезало из окон с шестиэтажной высоты. Был в порту — он, как говорят, почти не поврежден. Над городом летали немецкие самолеты, кое-где бросали. В покинутых домах было тихо. Странно и интересно было бродить по этим улицам, заходить в дома... Еще из трофеев мы взяли пива и поели меду. Странный у финнов хлеб — сухой и плоский.

Всех впечатлений не опишешь, не стоит и разбираться. Из Выборга выехали днем. По дороге проехали две железнодорожные станции, где платформы были сплошь завалены всякой домашней утварью. И всюду масса сельскохозяйственных машин. Не успели вывезти финны. Видали хутор, возле него убитый финн — лежит в шляпе и с папиросой в зубах. Рядом разбитый пулемет и ленты валяются. А в стороне — зарезанные (чтобы нам не достались) куры. А домов финны при отступлении в эту войну не жгут. Не успевали, что ли? Или надеются вернуться. Очень много новых домов, построенных, судя по светлым бревнам, в прошлом году. Есть и недостроенные дома, и немало.

Когда вернулся из Выборга в Вуотто, то «ЗП» там уже не было. Переехало в какое-то финское местечко дальше. День провели в Вуотто, занимались тем, что стреляли по бутылкам из трофейной винтовки. Я, оказывается, неплохо бью. Потом поехали в это финское местечко, а «3П» оттуда уже уехало. Приехали в X., где и посейчас находимся. Живем в кирпичном доме — здесь была школа. Спим на стульях, пишем и едим на партах. Здание новое, еще не совсем достроено. В лесах. Стекла выбиты при обстреле. Рядом озеро. Там лодки. Впервые за войну катался на лодке. Чудесно... На передовой бываю почти ежедневно, а то и ночую там. Всего насмотрелся. Трупы — людские и конские, — воронки, надолбы, дзоты и т. д. Все это уже не ново. Несколько раз попадал под довольно сильный артогонь, но пока жив и здоров. Привык к грохоту. Еще не привык к военным дорогам. Меня восхищают военные дороги — со всем их движением, разнобоем, многообразием. Нет зрелища более величественного, чем дороги наступления... От Кати получаю письма. Еще в Черной Речке написал ей одно серьезное письмо. И несколько резкое. А потом писал ей много. Вчера получил ее письмо с нарочным. Она прислала мне пачку замечательных сигарет, пачку лезвий для безопасной бритвы и спичек. И милое, милое письмо. Катю я помню везде и всюду.

28.06.44. Письмо от Катюши. И в нем — пара сигарет и лезвие. Милая Катя! Сегодня ездил в N-скую часть, к артиллеристам. Без всяких происшествий. В лесу видал труп зайчонка — умер от стрельбы. Еще бы, заяц не человек. Такой грохот. Леса, озера, валуны. Озера, озера, озера. Все это, если отбросить войну — красиво. Очень благородная, сдержанная красота природы... Нaши войска пока на месте. А там, в Белоруссии — продвижение все время. Сегодня приказ о взятии Могилева. Вчера взяли Оршу... Написал письмо Катюше. Стихов не пишу. Устал, как черт.

28.06.44. К ночи. Письмо — второе за этот день от Катюши. Это письмо плутало — нет литера. Очень серьезное, очень хорошее, очень милое письмо. Как хорошо, что на свете есть Катя. Где-то там, в далеком теперь Ленинграде, есть милая Катя.

29.06.44. Нашими войсками взяты города Петрозаводск и Бобруйск... За 26-е в «Смене» напечатано мое стихотворение... Открыл купальный сезон. Купался и загорал на пруду. И на лодке катался. Имел глупость оставить на берегу сапоги. Их украли. Положение критическое. Дал добрый человек из команды рваные мне, но это не выход — отдавать надо... Чудесный теплый день. Вот оно, лето! <...> Переехал на чердак. Там тихо и чудесно. Поставил парту у люка над крышей и над самой головой — небо. Перетащил из зала стулья и устроил кровать. Но недолго придется здесь быть... В редакции завелась собака — прибилась финская. Тощий белый пес с острой мордой...

30.06.44. Из Хейнеок переехали в финскую деревушку N, где и развернулись... Потом я пошел бродить по домам. Никак не могу привыкнуть к этим покинутым финским деревням и хуторам. Безмолвие. Сады, огороды, дома, изгороди, сараи и баньки, сельскохозяйственные орудия — и ни души. Упрямый народ. Все ушли. А скот увели, и частью — перерезали. Видел двух кошек — одну, черную, на чердаке, а другую, серую, — в сарае. Обе совсем одичали. Не подходят и фырчат... На всех тяжелых вещах — столах, шкафах, сеялках — финнами повешены бирки с адресом и именем владельца. Очевидно, они собирались вывезти эти вещи, но бегство было слишком поспешным — не успели... Ел лук — зеленый лук, прямо с грядки. Вкусно. Вдали бьет артиллерия. Сама «ЗП» расположилась в школе — небольшое деревянное здание на два класса. Но оборудование хорошее. Хорошие парты, доски. Везет нам на школы... Прекрасное утро. Дежурство мое продолжается. Только что прибыл Коростышевский и сообщил, что мы, вероятно, вернемся опять на предыдущее место. Там — события. Ну, что ж — ехать так ехать. А утро сейчас чудесное. Солнце всходит, легкий туман висит еще над полями. А костер наш все еще горит — я всю ночь в него дрова кидал. Печем сейчас в нем трофейную картошку. А птицы поют уже вовсю.

1.07.44. 22.30. Еще не уехали. Дежурил до 8, а потом пошел спать, но заснуть не смог: клопы и комары. Странно, в этом чистеньком финском домике множество клопов. Так и не спал. А потом чуть было не поехал в Ленинград в фургоне, но поездка сорвалась. Потом пошел с Чапом в лес. Там чудесно. Медвяный запах, тишина, солнце светит сквозь ветви сосен. Лежали на траве и глядели в небо, и так хотелось, чтобы Катюша здесь была, рядом. Опять взгрустнулось по ней. Полчаса глядел на ее фото — глаз не мог отвести. А в лесу тихо, только ветки чуть-чуть шумят. <...> Здесь недалеко есть хутор, все строения которого покрашены в красный цвет. И во дворе хутора — кусты белых роз. Больше всех роз люблю белые. Нарвал букет. А кому его поднести? — Катюша-то далеко. Так и увянут. Милая, милая Катя. Как я по ней скучаю!.. В «ЗП» напечатано мое стихотворение «Наводчик Мурашев».

3.07.44. Вечер. Приехали туда, где жили уже. Я расположился в зале на четырех школьных партах, против окна. Чудесное ложе. Уже успел сходить на озеро — выкупаться. Вода теплая. Доплыл до противоположного берега... От Катюши письмо. Очень милое. Молодец Катинька! Как я по нeй скучаю, если бы она знала... Нашими войсками взят Минск! Это замечательно!.. Стоит жаркая погода. Я сильно загорел. Еще получил сегодня письма: от Алексея, от Наташи Фypc, от Кобзаревского, два от Галины Николаевны. И (вот от кого давно не получал!) от Тeрезы. Она хорошая девушка и, по-видимому, любит меня все еще. Но для меня существует только Катюша. На все письма ответил... Лешка, бедняга, судя по письму, тоскует по Ленинграду, по всему прежнему, довоенному. А хороший он парень. До войны мы с ним часто ссорились, а сейчас, хоть и далеко друг от друга, но — друзья. Да, старый друг — лучше новых двух. Димка, да Лешка, да еще Левка — вот все мои друзья, оставшиеся в живых. Нас четверо. И все в разных местах. А Костя, бедняга, уже истлел в земле. И Борька, и Славка... О смерти: я не хочу смерти, я ее ненавижу. Но я ее не боюсь. Надо будет — умру. Недавно мне пришлось побывать под сильным артналетом. Было, конечно, страшновато. Но животного, бессмысленного страха — не было. Кажется, я умею себя держать под огнем. Уж, во всяком случае, веду себя не хуже других... Здесь тоже есть кусты белых роз. За разрушенной киркой (следы старой бомбежки), за финским скучным кладбищем — кусты белых роз. Благородный цветок. Алые розы я не так люблю. В них есть что-то чувственное. А белые — в них больше значительности внутренней. Впрочем, все это ерунда. Философия на мелком месте. Нельзя прозой рассуждать о прекрасном. Впрочем, опять порю ерунду.

6.07.44. Полночь. Вчера в 9 вечера поехали в командировку. Я сидел рядом с шофером. Ехали долго. Потом въехали в зону бомбежки. Вернее, она была несколько в стороне. Грохот зениток, глухие удары бомб. Неприятельских самолетов было штук 20. Над зоной бомбометания стояли, доходя до неба, огромные черные кусты дыма и пыли. А кое-где видны были улетающие в небо круглые черные кольца дыма — как иногда бывает при выстрелах из гаубиц. А в лесу, в полях, над дорогой — всюду висела пелена пыли. Местность там сухая — бор сосновый на песке, травы мало. И поэтому пыли очень много. От стрельбы, от бомб, от движения — над местностью стоит пыльная мгла... Одна высотка сплошь изрыта нашими снарядами. Множество трупов неприятельских солдат. Встречаются и женщины — бритые и в военной форме. Очевидно, из Lorta svдrd. Много пленных.

Ночевал у Гринева. Он живет там, как граф, — их редакция занимает довольно уютный финский домик, даже баню топят. Сходили в баню, попарились. Потом пробовал уснуть. Но комары кусали адски. Тогда пошел на чердак — там у них комароубежище. И действительно уснул. Под утро финн стал класть мины совсем близко. Меня разбудили, но вскоре опять уснул... Потом попрощались и пошли в N-скую часть. Идти было далековато. Зной, пыль над шоссе и над землей. У меня и рубашка, и гимнастерка насквозь промокли. А от пыли я стал совсем серый — даже ресницы поседели, стали пепельного цвета — это я сейчас заметил, взглянув в зеркальце. Домой вернулись хорошо — на машине.

Приехав в «ЗП», нашел письмо от Катюши. Черт возьми, как я по ней скучаю. Хоть и некогда скучать, а скучаю. Всюду — она со мной. Сейчас лягу спать, а предварительно помоюсь. Я совсем серый.

7.07.44. Ночь. Вчера получил с оказией два письма от Катюши... Сегодня переехали. Это письмо пишу на новом месте. Впрочем, мы здесь уже бывали. Сижу у костра. Только что прошел ливень. Была гроза. Сейчас грозы нет, но гром с успехом заменяет артиллерия. Впрочем, она далеко. Воздух сейчас свеж. С луга тянет запахом травы и кашки — свежий, медвяный запах. Но комаров — уйма. У костра их меньше, но все же кусают изрядно. <...> Здесь есть котята и две кошки. Одна черная — та совсем дикая. И котята у нее — дикие до крайности. А серая — та ласковая. Симпатичная кошка... А артиллерия-то здорово бьет где-то. Вoздyx дрожит... Видел дачу Маннергейма. Ничего интересного. Приехали мы сюда под вечер, и я пошел бродить. Попал под обстрел какого-то шального автоматчика. Вряд ди это был финн — просто кто-нибудь из наших солдат пробовал, наверно, трофейный автомат. Прострелило мне брючину — две дырочки. Бродил по брошенным хуторам. Символ запустения: деревянный сруб колодца, и отверстие затянуто паутиной... Спать будем на сеновале... А что сейчас делает Катюша, милая, дорогая Катюша? Если б она знала, как я ее помню... Любимая... Вдали сплошной грохот, а где-то рядом поют ночные птицы. Вся война на контрастах.

9.07.44. Ночь. Письмо от Наташи Фyрс. Есть в нем задевшая меня строчка о Катюше. А от Катюши нет письма... Указ о материнстве и браке производит большое впечатление... Днем спал, как сурок. А еще прочел 6-й выпуск «Тайны профессора Бураго» Шпанова. Занимательно очень... Появился пес. Финский. Пристал и всюду ходит за нами. Трофейная собака. Прозвали его «Лахтарь». Уже откликается... Ночь сегодня прохладная. Жмемся поближе к костру... Один танк третьего дня подорвался на огромной силы фугасе, загорелся. Один из команды танка выскочил, сам объятый пламенем, из горящей машины — и не бросил автомата. Пробежал метров 100. Прижался к валуну — чтоб холоднее было — и умер. Тaк и умер с автоматом в руке...

15.07.44. 10-го ночью поехал в Ленинград. Ехали семь часов. Два дня и две ночи у Катюши. Был в СП у Голубевой, у Бори Семенова. Много пил. Вернулся вчера ночью.

26.07.44. За эти дни. Сижу все время в редакции. Ездить не прошусь — все интересное кончилось пока. Опять оборона. Сижу сейчас у костра. Ночи уже холодные, дело к осени идет. Поспевают всякие ягоды. Вчера получил письмо от Катюши, позавчера тоже. Ей пишу ежедневно. За эти дни получил много писем от всяких знакомых. И — сенсация — письмо от Гули. Она, оказывается, живет уже 6 месяцев в Ленинграде. И — сверхсенсация — она в своем письме пишет (в том, которое я третьего дня получил), что Ира жива и здорова и приезжала в Ленинград погостить, а с сентября насовсем из Москвы переедет в Ленинград. Дом Ирины в Павловске, как это и было известно, сгорел, но отец ее жив. Гуля пишет, что Ирина тепло вспоминала меня и даже собиралась написать мне письмо. Я рад тому, что Ирина жива. Из первого письма Гули я понял, что ее нет в живых, — и тем больше обрадовался, узнав, что с ней ничего плохого не случилось за годы войны, за исключением замужества. А впрочем, во мне нет к ней никаких претензий — я ее давно разлюбил. Только какое-то теплое чувство. Ведь это была юность. Павловск, весны и золотые осени Павловска, сирень под окном Ирининой комнаты, ее сад, где мы ели яблоки...

28.07.44. Минувшую ночь дежурил. Мнe повезло — было пять приказов. Взят Львов, Белосток, Шауляй. Вот где идет война! А у нас тишь и скука. Сегодня впервые в жизни проехался верхом на лошади. Очень понравилось. <...> Ничего не пишу. Одурел от этой жизни. Все время провожу у костра. Здесь идут всякие разговоры фривольного содержания, раздается смех и крепкие словечки. А вообще-то надоело мне здесь адски... Вчера накопал картофеля и нарвал зеленых яблок и цветов и послал с Гришкой, который ехал в город, Кате. Вот какой я хозяйственный мужик! По ночам теперь холода. Близится, близится осень... Сейчас ночь. Сижу на парте у костра. Здесь светло и тепло. Смешная жизнь у нас здесь.

29.07.44. Неприятное письмо от Наташи Фурс. Пишет о Кате всякие вещи, наводящие меня на грустные размышления... Сидим все у костра, а я лежу, и свет падает на эту тетрадку. Ночь довольно теплая. Был прекрасный закат... Был в бане недавно. Стирал заодно белье. А недавно я брюки и гимнастерку выстирал. Все умею... На сердце — грустно и тоскливо. И водки нет, чтобы забыться. Может быть, самое лучшее — сделать крутой поворот. Порвать с Катей. Это очень тяжелый шаг, но пoтом будет легче. Нет ничего мучительнее этой зыбкости в отношениях, этого недоверия. В конце-то концов, мало баб на свете, что ли? Не обязательно пускать себе пулю в лоб или умышленно лезть под пулю. Можнo вышвырнуть из сердца эту женщину. В конце-то концов, я тоже кой-чего стою. Не хочет быть такой, в какую верю и какую люблю, — и не надо. Свет не клином сошелся.

31.07.44. Вчера поехал к Коле в Каркоскелту. Погода была замечательная. Там большое-большое озеро. Песчаный пляж. И много стрекоз вьются над водой. Мы ездили на резиновой надувной лодке глушить рыбу гранатами. Сегодня купался. Валялся на берегу. Чудесно. Сегодня вернулся в редакцию. Здесь меня ждали два письма. Одно от Чивилихина, другое от Димки из Москвы (едет в Свердловск играть). А от Кати — ни строчки. Ни строчки! Ну, и я ей не буду слать писем. Сейчас третий час ночи, лежу у костра. Но надо спать.

1.08.44. 18.00. Сегодня знойный день. Обливаюсь водой через каждые 1 1/2 — 2 часа, чтобы не обливаться потом. Вдали горит лес, и в воздухе пахнет гарью. Я этот легкий запах гари люблю. Это напоминает детство — дачи в Горелове, в Тайцах. Там тоже часто горел лес и торф, и так же пахло. И вот здесь — горит лес вдали, пахнет гарью, безветрие, не смолкая стрекочут кузнечики в траве. Войны почти не видно и не слышно. Только изредка доносятся звуки канонады — и опять тихо. В ворота покинутых скотных дворов влетают птицы, легкие облака стоят в тускло-голубом, от зноя выцветшем небе, и опадают лепестки больших садовых маков перед порогом сарайчика, где я пишу эти строки. А перед обедом я бродил по садам и ел ягоды. Ужe поспела белая смородина, красная тоже почти поспела, а черная еще зреет. У самой дороги, ведущей к отдаленному красному строению, растет малина. Ее очень много, и можно идти по дороге и рвать ягоды на ходу. Яблоки постепенно наливаются в саду около хутора, в котором мы живем. Уже розовеют их бока — те, которые обращены к югу. Здесь всего много, больше, чем нам надо. А больше некому рвать все это. Кругом — ни души. Безлюдные хутора, поля, ржаные нивы, заливные луга — всюду безлюдье и тишина. У ржи скоро уже начнут опадать зерна, потому что никто ее не жнет. Только сено кое-где косят — это работают сенокосные бригады от частей. А кое-где уже сметали его в стога. В картофельных полях — их никто не полол и не окучивал — растет лебеда, почти в человеческий рост. Но картошка все равно цветет, и мы каждый день ее копаем... Когда смотришь на все это изобилие, поневоле вспоминаешь страшную зиму 1941—42 гг. — если бы тогда было всего столько. А сейчас ко всем этим благам земным относишься равнодушно... Вчера достал сапоги, правда, рваные, но лучше ходить в своих рваных, чем брать все время напрокат у других. Не люблю быть обязанным — даже хорошим людям. А здесь не все хорошие... От Кати опять, наверно, не будет письма. Ну, что ж, ну, что ж...

2.08.44. 19.30. Исступленно стрекочут кузнечики, душный пар восходит от травы. Я сижу в большой комнате за столом и пишу дневник, а из окна — стрекотанье кузнечиков, а за стеной — радиорубка, и там сейчас нет приема материала, и поэтому радист принимает романсы из Ленинграда, и какая-то певица с хорошим голосом поет тот романс, который я так хорошо знаю в Катином исполнении. А от Кати — ни строчки. Впрочем, сегодня почты еще вообще не приносили. Ночью. Письмо с оказией (привез Гришка) от Катюши... Огромная луна висит сбоку над лесом. Поля облиты белым светом. Это дьявольски красиво. А ночи уже темные... Письмо от Кати довольно сдержанное. Ну, и я ей таким же отвечу... Скоро исполнится 9 лет, как я познакомился с Ириной. Как это сказочно давно. О, как я был тогда счастлив, сам не зная об этом. Я сижу сейчас у дымного костра, в глухом краю, в Финляндии, но в моей памяти — звездные ночи Павловска, аллея белых берез, парк, сад, где цвели яблони веснами. И Ира.

3.08.44. Дежурю по части. Опять бессонная ночь. Прошлую ночь я почти не спал. Бессонница. И с чего это — ведь у меня был все время очень крепкий сон. Нервочки, товарищ... Сегодня прохладный день. А у меня, как назло, сапог нет. Хожу в тапочках, как в санатории. Сапоги сдал на обмен, но новых еще не привезли. Вид в тапочках у меня забавный... Сделал стихотворение для «ЗП».

5.08.44. Ночь. Сижу у костра. Рядом Коля Новоселов. В стороне привязана лошадь. Здесь же сидит какой-то охотник из соседней части со своим ружьем. Романтиче­ская картинка. Только водки вот нет. А я опять на лошади ездил верхом. Чудесное дело. Ездил шагом и рысью. Но езжу пока, прямо сказать, хрено­во — ведь второй раз в жизни сажусь на коня... В «ЗП» напечатано мое стихотворение. Кончил стихотворение «На Вуокси», не очень плохо. Только сейчас его не напечатают... Скучаю по Кате. Но уж если она меня забыла, то ничего не поделаешь. Отсюда я могу только письма писать невеселые — вот и все. Но я писем не буду писать ей, раз она не пишет... Ночи уже почти совсем темные. И луна. «Хорошо, что в этом мире есть магические ночи!», как сказал Ходасевич. Мы с Колей у костра читали друг другу стихи — и свои, и Блока, и Бунина, и Гумилева, и Мандельштама, и все, что в голову придет... А по Кате скучать не надо. Бог с ней. Она хорошая и милая, но Бог с ней. Я много из-за нее тоски принял, пора рубить узлы — не любишь, не надо... А яблоки в саду наливаются... Приближаются мои знаменательные даты — 12 августа будет три года, как я в армии, 14 августа будет 9 (девять!) лет, как я встретился с Ириной. Любви к ней давно нет, но дуновение прошлой этой любви порой проникает в душу. Тогда становится грустно, светло и легко... У нас некоторое оживление. Слышна канонада. Подрагивают стекла. Но это все — местное... Сапог до сих пор не выдали. Хожу в тапочках, напоминающих покойницкие туфли. И это офицер! Вид у меня очень комичный. Сам виноват, мудак, — не давай красть свои сапоги.

6.08.44. 23.40. Письмо от Катюши. Большое и хорошее. Два письма от Гали и два от Наташи Фурс. Послал письма: Гале, Наташе Фурс... Сижу у костра и пишу. Кругом сидят все наши и жуют горох — у нас сейчас гороховая эра. Он поспел, и мы рвем его охапками и щиплем здесь. Я сегодня съел его с тонну. Ночь темная, и в небе видны звезды. А в траве, невзирая на темноту, стрекочут кузнечики. Сегодня был прекрасный закат — небо было алое, как роза... Кончил небольшое стихотворение. Не для газеты... Выдали новые, канадские сапоги — черно-желтые. Щеголяю. Я терпеть не могу легкой обуви. Обувь должна быть грубой, тяжелой, чтобы твердо ходить по земле. Эти сапоги как раз по мне... Взят Драгобыч...

 

Знаменательные даты, о которых Шефнер упомянул в дневнике 5 августа, настраивали на лирический, слегка торжественный лад. 7 августа он записал: «Ночью, под утро, приснился какой-то грустный и хороший сон — и Ирина в этом сне. Утром встал рано. Грустно и хорошо на свете. Я очень помню Иру. Это самая чистая любовь в моей жизни. Да, да — это было прекрасное время. 1935—1940». Та золотая пора осталась в снах. Война повела свой отсчет времени. 12 августа Шефнер подсчитал: «Сегодня три года, как я в армии. 365 х 3 = 1095 дней. 1095 х 24 = 29 900 часов!» Время теперь исчислялось даже не днями, а часами — и каждый из них мог стать в жизни последним. «Три года — большой срок, — подводил Шефнер некую черту. — Я совсем другой. Хуже или лучше? Не лучше и не хуже. Другой человек».

Повседневность оставалась уныло прежней. Редакционные задания давно не составляли Шефнеру труда. Он все чаще писал стихи «не для газеты».
11 августа, между прочим, обмолвился: «Вчера мне вручили орден» (вскоре орден лихо обмыли). И в тот же день последовала запись как бы в извинительном тоне: «В основном принят в партию, еще одна стадия осталась. Очень много трудных вопросов было задано. В истории ВКП(б) плавал — оказывается, я плохо знаю ее. Надо подучиться. А то как-то стыдно...» Настроения у Шефнера импульсивно менялись. По обстоятельствам.
15 августа он радовался: «В мире развертываются события. Союзники высадились на южном берегу Франции. Ура!» Но душевное напряжение все росло, усталость накапливалась гибельная.

16.08.44. 15.00. Ночью было очень холодно, утром дождь шел, а сейчас потеплело, и по голубому небу уходят на запад облака. Настроение у меня поганое — и физически чувствую себя плохо, и на душе тоскливо. В такие минуты не хочется жить. Нет, совсем не хочется. Все опротивело. И почему? Сам не знаю. Я, кажется, начинаю понимать этот дурацкий термин — «устал от жизни». Устал — и все... А по Катюше я очень скучаю.

18.08.44. 0.30. Сегодня весь день была серая погода, дождик шел временами. К вечеру стало тепло. Сейчас все — в тумане. Теплый, густой туман висит над полями. У нас спецмашины замаскированы плохо, и из них вырываются в туман белые конусы света. Это красиво. А еще красивая вещь — костер в тумане. Очень красиво... Cегодня вечером брился у костра. Я теперь научился бриться, почти не глядя в зеркало — на ощупь... Ну, что-то с движком опять случилось — свет замигал. Нет, опять лучше горит. Сейчас я сижу в корректорской. Вместо стола здесь использована плита. Рядом сидит и дремлет Рая. А движок на дворе трещит, трещит. Этот треск движка напоминает мне санаторию «Красный вал» — там я жил поздней осенью 1938-го, и там так же трещал движок. Я бы сейчас хотел быть в санатории, чтобы ни о чем не думать, ни с кем не знакомиться. Бродить по аллеям, регулярно ходить на всякие скучные процедуры, регулярно спать, регулярно есть — в этом есть какая-то прелесть. Вообще, я люблю санаторную обстановку. Есть в ней какая-то отрешенность. Мне нравится этот немного грустный санаторный покой... Союзники приближаются к Парижу... Скучаю по милой Катьке...

19.08.44. 18.00. Ночь была очень суматошная, газета запаздывала, и я устал очень. Лег спать в 10, а проснулся только полчаса тому назад. Какая перемена в природе — утро было пасмурное, а сейчас прекрасный день ранней осени. Только что пришел Алик и принес с почты два письма для меня. Одно от тетки, другое — от Катюши.

20.08.44. 22.30. Звездный вечер. Тепло. Мой любимый август. Почты сегодня еще не было. Написал письмо Катюше. Милой Катюше. <...> После обеда блаженствовал — лежал на койке в нашем домике, в тишине и одиночестве (все обитатели домика разъехались и разошлись), курил и читал «Девушку Севера» Оливера Кервуда. Благодать! Я эту книгу читал когда-то давно-давно и теперь с удовольствием перечел ее. Пусть это дурной вкус — я люблю Кервуда! <...> Сводка (ее сейчас принимают) сегодня хорошая. Опять продвижение. И только на одном из участков фронта немцы нас немного потеснили. А вот на нашем участке — стояние на месте. Будем мы в Гельсинках? Эх, хорошо бы! Слушал по радио игру ЦДКА — «Торпедо». 3:2 в пользу ЦДКА. Это москвичи между собой. А вот ленинградским командам уже, насколько я понимаю, не придется играть в этом сезоне на кубок СССР. Жаль. Часом позже. Получил письмо от Катюши, очень хорошее. Сразу написал ей ответ. Как я без нее скучаю — ЧЕРТОВСКИ СКУЧАЮ.

26.08.44. 24.00. Несколько дней ничего не записывал. Некогда было. <...> 22-го поехал в Ленинград. Ехали в нашей «душегубке» — так мы называем свой фургон. Ехали с приключениями и поломками. Часа в 4—5 были в Ленинграде. Я сразу же направился в Союз писателей. Взял № 8 (авторский) журнала «Ленин­град» — там напечатано мое стихотворение «Первая любовь». И, что составляет главное событие за эту поездку, в редакции «Ленинграда» меня ждало письмо ИРИНЫ. Только подумать — письмо от Ирины! Она помнит меня, вспоминает наши встречи. Она замужем, но не счастлива. Очень грустное и очень теплое письмо... Из Союза направился в ДК, в столовую. По дороге промок, попал под ливень. Было очень весело бежать под ливнем по Литейному. Потом направился к Сильве. Она приехала несколько дней тому назад. И Ася! И Володя вернулся — уже в демобилизованном виде. Сердечная встреча со всеми. Потом я еще зашел в «На страже» и отправился к Катюше. Катюша встретила меня хорошо и приветливо. Милая, дорогая Катька!

Потом, на другой день мы были все время почти с Катюшей. Ходили в гости к Асе и Володе, потом ходили в гости к моим теткам (это уже на третий день). Я пил много пива. Опоздал на машину нашу, и она уехала без меня. Тогда решил еще один день провести с Катюшей — черт с ними, с этими Кусами, можно и опоздать. И опоздал на 1 1/2 суток. Кажется, пока что обошлось без взыскания. Добирался до Кусы почти сутки. Поездом товарным, потом пешком, потом на попутных, потом опять пешком. Ночевал в лесу, в одиноком хуторе, на полу...

 

Запись от 26 августа 1944 года — последняя в очередной дневниковой тетрадке. Свой военный дневник Шефнер вел и дальше, но продолжение его за 1944—1945 годы не обнаружено.

Впереди была Победа и долгая мирная жизнь. Впереди были стихи и семейное счастье. Спустя полвека (19.9.94) Шефнер в дневнике записал: «50 лет со дня моей женитьбы на Кате! Золотой юбилей! Спасибо Богу, спасибо Судьбе за то, что мне повезло, что Катя — моя жена!»

 

Публикация Д. В. Шефнера и И. С. Кузьмичева
Сопроводительный текст И. С. Кузьмичева