ЕЛЕНА ЛОЗИНСКАЯ

КУХНИН И МОРГУНОВ

В нашем классе учились два дебила — Кухнин и Моргунов. Кухнина звали Сергей, у Моргунова имени не было. Не знаю, почему вдруг они оказались в нашем классе, среди нормальных детей. Может быть, не было рядом спецшколы, а может быть, кто-то что-то перепутал.

Они сидели за одной партой и молчали. Мне кажется, что они вообще не умели разговаривать. Но в школе я почему-то плохо их помню. Скорее всего, они проучились с нами недолго.

Я помню их во дворе зимой. В огромном проходном дворе, где заливали каток и где мы торчали все свое свободное время: катались на коньках, играли в хоккей, в казаки-разбойники и еще бог знает во что.

Кухнин и Моргунов всегда гуляли в этом дворе. Они, как правило, стояли рядом. У Кухнина была детская лопатка и детское ведерко, с которыми обычно малыши возятся в песочницах. Я никогда не видел, чтобы он что-то делал с лопаткой и ведерком. Он просто их держал в руках — ведерко в правой, а лопатку в левой. У Моргунова была разноцветная формочка и маленький совок. Он все время накладывал в формочку снег и выкладывал белоснежные куличики, похожие на песочные корзиночки. По огромному двору, который занимал все пространство между Серпуховской и Подольской улицами, были выложены белые куличики. Их были сотни, может быть, тысячи.

Я заметил, что всегда, когда прихожу во двор, первым делом ищу глазами Кухнина и Моргунова.

Моргунов всегда улыбался, что бы ему ни говорили и что бы с ним ни делали. Щурил свои маленькие, близко посаженные глазки и блаженно улыбался.

У Кухнина было огромное неподвижное лицо сероватого оттенка, все в прыщах, и огромные бессмысленные, счастливые глаза. Я не мог понять, что меня так сильно волнует и почему я о них думаю. Я не мог понять, почему они всегда выглядят счастливыми.

Иногда мне казалось, что вовсе они не дебилы. Я рассматривал их и думал, что, может быть, их кто-то послал, чтобы за нами следить и потом докладывать какому-то главному судье. Я не мог понять, как можно не чувствовать холода, когда тебе запихивают за шиворот снег.

Все относились к ним как зверушкам и издевались как только умели. Их били, дразнили, кололи булавками от пионерских значков, сыпали на них снег, мычали, изображая их речь. Они никогда ни на что не реагировали. Только однажды, когда Моргунова сильно ударили по голове клюшкой и у него пошла из носа кровь, он заплакал.

Мое детство закончилось, когда я увидел кровь под носом Моргунова. Я замер, наблюдая, как две капельки крови скатились на застегнутый воротник его белой рубашки, которая всегда была видна из-под черного зимнего пальто с коричневым воротником. Капельки крови, прилипнув к воротнику, стали похожими на звездочки лейтенанта. И тогда я подумал, что кто-то невидимый его наградил за терпение. Он увидел капли, перестал плакать, и снова его лицо стало счастливым. И тогда впервые в жизни я испытал зависть.

Когда я пришел домой, бабушка спросила меня, что случилось. Я не ответил, и она испугалась. Я не мог говорить, потому что моя голова заполнилась каким-то липким туманом. И я вглядывался в этот туман, пытаясь увидеть то, что так меня ошеломило.

Я отказался обедать, и бабушка заставила меня померить температуру. Температура оказалась очень высокой, и она уложила меня в постель. Я лежал на белых простынях и плакал от жалости к Кухнину и Моргунову. А бабушка звонила в госпиталь к отцу, который был военным хирургом. Она несколько раз заходила ко мне, но я не отвечал на ее вопросы. У меня не было сил сказать ей, чтобы она оставила меня в покое. Я думал о Кухнине и Моргунове, и на это ушли все мои силы. Я даже забывал дышать.

Я пытался пробраться к ним в головы, чтобы хотя на мгновение почувствовать себя таким же счастливым. Я уже точно знал, что они видят совсем не то, что все остальные люди, что кто-то их выбрал, чтобы жить, не обращая внимания на боль, холод, обиды и всякую чепуху. Мне стало стыдно, что я плакал недавно, сломав колесо велосипеда, что переживал, когда эскимо отломилось от палочки и упало на землю, что ненавидел весь мир за то, что папа не дал мне в школу свой фотоаппарат.

Когда вечером родители пришли с работы, у меня все еще была температура, и папа никак не мог понять, чтоv со мной произошло. Тогда наша домработница тетя Наташа сказала, чтобы все от меня отстали, потому что это небольшая нервная горячка, что так бывает у мальчиков и завтра все пройдет.

Утром и в самом деле все прошло, но меня не пустили в школу. А я мечтал увидеть Кухнина и Моргунова, потому что точно знал, что теперь я смогу многое понять. Мне необходимо было увидеть их как можно скорее, потому что тайна, которой они владели, сделала их самыми главными в моей жизни.

Когда я в понедельник пришел в школу, их не было в классе. На первой перемене я узнал, что в тот самый день, когда Моргунова наградили капельками крови, их сбил грузовик, за рулем которого сидел пьяный шофер. Кухнин умер сразу, а Моргунов жил еще несколько часов.

Зима в том году была очень долгой, и пока снег окончательно не растаял, проходя через двор, я все время натыкался на куличики Моргунова.

Избавление

На вершок бы мне синего неба...

О. Мандельштам

Мама с папой не оставляли меня в покое ни на секунду, а я не понимал, почему они так переживают. Мне никогда в жизни не было так хорошо, и я молился, чтобы это продлилось. Наконец моя жизнь направилась туда, куда ей было предназначено. А родители так ничего и не поняли и горько плакали. Мама не стеснялась, а папа все время отворачивался, чтобы вытереть бумажной салфеткой слезы. Я смотрел на него и думал, что он, как всегда, в своем репертуаре. Знал, что не сможет сдержать слез, а салфетки не принес и пользовался моими, и я видел, что в коробке осталось всего две штуки.

Родители мешали мне, и я недоумевал, почему они ничего не понимают и ничего не видят. Не видят, что мне хорошо, что я счастлив и что мне нужен покой, а они не выключают свет, который меня раздражает так же, как их дурацкие слезы.

Пришла медсестра, посмотрела на приборы и начала что-то записывать. Потом она подсоединила ко мне какие-то разноцветные трубки, вставила в вену на правой руке иголку, и я услышал, как капли чужой отвратительной жидкости вливаются в мою кровь, и это было ужасно. Я чувствовал, как моя кровь портится и как меня принуждают снова входить в боль, которая только недавно покинула меня. Я лежал и мечтал о том, чтобы все как можно скорее ушли, и это, похоже, было таким же несбыточным желанием, как и все мои прежние желания. Я стал думать о том, что мои родители мучили меня с раннего детства. Я никогда не делал то, чего хотел. Я играл на скрипке и ненавидел скрипку. Но считалось, что для того, чтобы я вырос правильным и успешным человеком, я должен играть на скрипке, плавать в бассейне, играть в теннис, изучать иностранные языки и читать те книги, которые мои родители посчитали необходимыми для меня. Телевизора у меня не было, потому что считалось, что это поvшло и портит вкус. У компьютера я мог находиться только несколько минут в день, а потом меня заставили играть с компьютером в шахматы, и я возненавидел компьютер.

Я совсем не хотел вспоминать свою жизнь, но она невольно возвращалась в сознание, и это воспоминание отвлекло меня от радости. Странно, что родителям так нравилось меня мучить. Не успел я закончить эту мысль, как что-то непонятное произошло со мной. Мне стало смертельно жалко моих преуспевающих и глупых родителей. Я ужаснулся, что они так никогда ничего и не поймут, вообще ничего — ни про меня, ни про себя, ни про кого. Мне стало их жалко, потому что они были, в общем-то, неплохими людьми. Оба были врачами, и это было самым главным их несчастьем. Они прочитали много книг, много лет проработали с больными, получали за это кучу денег, покупали квартиры, машины, дома, лодки и множество дорогих бессмысленных вещей. И страшно берегли все эти вещи и гордились тем, что у них их так много. Они придумали, что принадлежат к какому-то необыкновенному сословию, что понимают больше всех и  имеют право всех поучать и обсуждать. Вообще-то у них было сложное положение, потому что они были онкологами и большинство их больных умирало в течение двух лет. Разговаривать с ними об этом было нельзя. Они страшно сердились, потому что ничего не могли объяснить про рак, знатоками которого считались. Бедные-бедные, у них действительно было безвыходное положение. Что они могли знать после своих дурацких университетов! Серьезных книг они никогда не читали, потому что сами писали многочисленные статьи и брошюры
о том, как продвинулось лечение рака. Они были похожи на невежественных сектантов. Они все точно знали, у них были свои правила, которые помогали им жить и игнорировать законы. И еще они почему-то гордились своим происхождением. Их бабушки и дедушки приехали в Америку из Англии на знаменитом «Мейфлауэре», стали мелкими торговцами, их родители были уже крупными торговцами, мамин отец торговал пивом, а папин — кожей. Они, как и полагается, выучили своих детей, которые стали врачами, и непонятно по каким соображениям мои родители считали себя аристократами. Однажды в детстве, прочитав «Трех мушкетеров», я засомневался в их аристократизме. Был наказан и обвинен в тупоумии. Пожалуй, после этого я больше никогда вопросов не задавал. С детства я был болен, у меня все время болел живот. Иногда я неделями не мог отойти от уборной. У меня был колит, который никто не мог вылечить. Это была страшная, унизительная болезнь с бесконечными кровавыми поносами. Я постоянно принимал лекарства и никогда не мог нормально жить. Я думаю, что уже давно надоел родителям. Я чувствовал, что и в моей болезни они обвиняют меня.

Я всегда все делал неправильно. Мне никогда не было хорошо. Я никогда не ел ничего вкусного, я не играл в хоккей, который обожал, и не дружил со своими сверстниками, я не целовался с девочками. Я играл на скрипке. От этой жизни я заболел. У меня был рак кишечника третьей степени, неизлечимый. Все знали, что я скоро умру. У меня отказали практически все органы, и вот уже несколько дней я был в коме и не мог никому объяснить, что впервые в жизни счастлив, несмотря на боль. На третий день я совсем успокоился и увидел блестящее северное солнце. Это холодное солнце согрело меня неизвестным мне раньше теплом, и я перестал волноваться и понял, что могу встать и незаметно для всех покинуть свое больное тело, свой больной дом и свою больную жизнь. А впереди у меня бесконечные возможности и вечность, в которую не верили мои родители.