ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ДЕНИС КАЛЬНОВ

* * *

По какой-то счастливой ошибке

задержавшись на день или два,

узнаю отзеркаленно-зыбкий

свет, по кровле плывущий едва.

Ничего из поездки не вышло —

только гвалт и кругом суета.

Лишь бумажный кораблик проплывший

мне запомнился там — у моста.

Но в случайно-добавленный вечер

на обратном пути узнаю

отдаленную музыку речи

и под липовым взрывом — скамью.

В электрически-ровном свеченье

(раньше здесь не бывал никогда)

всё как будто одно возвращенье,

но не знаю — не знаю куда.

* * *                            

След от широкой шины ЗИЛа,

понурый взгляд грузовика,

дорога, дом, подъезд, перила

плывут во сне издалека.

Будильник вечно однозвучный

(исход эпохи), сумрак, чай

под сгустком света лампы скучной —

простых вещей безмолвный рай.

Кем все воссоздано — не знаю.

И непонятно, для чего

густая тень бежит по краю

стола, где больше никого.

Плывет уклад несовременный

сквозь белый шум, дрейфуя как

сигнал, не принятый антенной,

под циферблатное тик-так.

На Университетской набережной

Стоит, утрачивая вес

(вот-вот уже почти исчез)

в сыром тумане, лик Египта

под кантилену манускрипта,

что лишь ему слышна с небес.

Вмещая рокот тысяч лет

и жизнь, которой больше нет,

глядит на наши силуэты,

что выплывают на просветы

хоть раз взглянуть ему в ответ.

Зевает в лавке продавец;

пустеет город; наконец

лик выдыхает пыль гранита

и все, что нами пережито;

и белый льнет к нему птенец.

Судьба и время, тусклый свет

вольфрама, вытянутый след

вдвойне ускоренной эпохи

уже вбираются на вдохе,

где ночь и вечность тет-а-тет.

* * *

Вот некто юный, как Давид,

по плитке площади бежит

из фильма позднего Висконти;

уже гроза на горизонте,

и машет судорожно гид.

Гудят паромы. На воде

дрожит в текучей тесноте

канала радость узнаванья

под не имеющим названья

потоком слайдов в немоте.

И удивительно, что так

совпало: бег, наклон и шаг,

и маски оторопь двойная,

где все живет, не умирая 

от ритма времени никак.

И, как гербарий, меж страниц

литературных небылиц

лежит контрольный отпечаток —

тех дней присвоенный остаток

с внезапно-точной рифмой лиц. 

* * *                          

Свет отключен. Горит свеча.

И местный в позе скрипача

шлифует шпателем неспешно

когда-то вставленный небрежно

прямоугольник кирпича.

Висит льняное полотно,

что к зрителю обращено,

как плащаница из Турина...

И сквозь привычную рутину

плывет вечернее кино.

Как хорошо здесь быть чужим —

идти маршрутом узловым

за убегающим закатом

и жить в районе скучноватом —

на треть почти что нежилым,

там, где из глины черепиц

лепили дети тех же птиц

однажды в полдень бессловесный,

как в том апокрифе известном

из свитка выцветших страниц.

* * *

Угрюмый, старый, с тускловатыми

глазами житель в парусиновом

плаще по площади (с объятыми

углами сном аквамариновым)

идет навстречу собеседнику —

геометрически-крылатому

птенцу — небесному посреднику,

ступая по продолговатому

лучу, случайно повернувшему

в проем, продленный иллюзорностью,

где замер гость, земли коснувшийся

своей нездешней беззаботностью.

«Не нужно снимка!» — обращается,

не глядя, местный неприветливый,

как будто в сердце опасается,

что чудо пропадет немедленно.

* * *

Ночь с алебастром сухой метели:

кровли стучат; задувает в щели;

вот проявляется дом-ковчег

на Соляном переулке — ниже

ангела, что все глядит на крыши,

вновь не найдя для себя ночлег.

Как этот город сквозь время выжил?

Нет никого. И зачем ты вышел?

Кто-то лет сто отмотал назад.

Что остается? Смотреть на окна,

где то и дело свеченьем дрогнут

люстры в проемах глухих аркад.

Ветер стирает следы мгновенно;

лица из камня глядят надменно;

вновь согревает лишь быстрый шаг.

Не задержаться ни в ярком свете,

ни в пустоте, ни в сквозном сюжете,

не повторяющемся никак.

Стынет ковчег и дрейфует. Снежно.

Стынут мосты и огни. Как прежде,

на горизонте клубится пар.

Ночь с алебастром сухой метели:

кровли стучат; задувает в щели;

город стоит — как бесценный дар.