ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Дженис Росс. Эффект разорвавшейся бомбы: Леонид Якобсон и советский балет как форма сопротивления. Пер. с англ. Анны Ландиховой и Кирилла Фролова. Предисловие Линн Гарафолы.

СПб.: Библиороссика, 2024 (серия «Современная западная русистика»)

Имя ленинградского хореографа Леонида Вениаминовича Якобсона (1904—1975) принадлежит к числу тех, что называют легендарными. Все составляющие легенды в наличии, и всё с присловьем — «говорят, что…».

Говорили в разное время разное, а в последние десятилетия всё больше Алла Осипенко, работавшая у Якобсона в его (легендарной, конечно же) труппе «Хореографические миниатюры».

С легендой о гении — как с сахаром: не то чтобы не становилось слаще от повторения слова, но ясности, так сказать, это не рождает. А хотелось бы.

И вот — книга Дженис Росс, почетного профессора кафедры театроведения Стэнфордского университета. По-английски вышла десять лет назад, ныне — в толковом переводе на русский (вполне театроведческим тиражом в 200 экземпляров).

Предисловие написала — ни много ни мало — Линн Гарафола. Дженис Росс годы потратила на собирание и изучение всех сколько-нибудь доступных свидетельств о жизни и творчестве Якобсона, была постоянной собеседницей вдовы хореографа Ирины Певзнер-Якобсон. Среди тех многих и многих, с кем встречалась Росс в ходе работы над книгой, — Майя Плисецкая, Михаил Барышников, Валерий Панов.

Результат всего этого без преувеличения подвижнического труда — книга в шестьсот с лишним страниц. И это тот случай, когда можно с уверенностью сказать, что в обозримом будущем о Леониде Якобсоне ничего сопоставимого с трудом Росс не появится. Так что искать и находить в книге Росс изъяны и лакуны можно, но это ничего не меняет: заменить-то нечем. И, кажется, некому.

О чем же рассказывает Дженис Росс? В эпилоге она замечает: «Жизнь и творчество Якобсона не имеют счастливого конца». Но, правду сказать, и в начале, и в середине счастья было немного.

Был энтузиаст 1920-х годов (Гарафола: «Он навсегда остался в 1920-х»), овеянный тогдашними модернистскими вихрями. И задумал он родить новый балет. Новому времени — новый балет, с новым языком и новой пластикой. Преодолеем рутину классического балета, «мы новый мир построим» и проч.

Тут-то двадцатые годы и кончились. И начались тридцатые, а потом сороковые… И вихрей было столько, что «спасибо, не надо», а надо было жить. Работать. И жить. И работать. То ли с фигой в кармане, то ли с фигой на сцене, но всегда — во имя того недосягаемого нового искусства.

А работать давали, но, конечно, не давали. То есть вы, товарищ Якобсон, балет-то сделайте, а потом комиссия посмотрит. И сделает замечания.

И смотрели, и замечания делали, и были недовольны. Сменялись годы, балеты, министры, составы комиссий, но одно было неизменно: были недовольны.

Уже в 1971-м на закрытом просмотре для «комиссии из Москвы» директриса Московского академического хореографического училища С. Н. Головкина изрекла: «Когда я увидела „Скульптуры Родена“ (балет Якобсона. — М. Е.), то закрыла глаза, так мне стало стыдно». На что Якобсон ей и ответил: «Тогда сейчас закрой рот. Если ты ничего не видела, то о чем ты можешь говорить?»

Им хотелось поговорить и запретить, а Якобсону хотелось ставить собственные балеты.

И он их все-таки ставил. И без всяких комиссий было нескучно. Когда Якобсон ставил в Кировском театре «Спартака», Арам Хачатурян перестал с ним здороваться, а когда — уже в конце жизни — Якобсон делал хореографию для оперы Луиджи Ноно в Ла Скала в постановке Ю. Любимова и сообщил композитору, что тот должен написать дополнительную балетную музыку, то Ноно был в бешенстве: «Я потратил год на сочинение, а этот сумасшедший хочет еще одну часть балета?»

А еще ведь — уже в старости — наконец дали возможность создать собственную труппу. Те самые легендарные «Хореографические миниатюры». И Дженис Росс, сочувствующая и много понимающая, вынуждена написать: «Как бы <Якобсон> ни ненавидел тоталитаризм, некоторые аспекты поведения Якобсона в студии позволяют предположить, что он в какой-то степени позаимствовал его эмоциональный фон». Да, они позволяют.

А еще он был, извините, еврей. И мытьем, катаньем и танцем Якобсон делал — и сделал — еврейство неотъемлемой частью своего художественного мира. И был бит. И многажды, и со знанием дела (не еврейского, а — как бить). «А как же иначе?»

И вот так прошла жизнь. В самом ее конце Якобсона вдруг полюбил министр культуры СССР Демичев. Потому умер Якобсон не где-нибудь, а в Кремлевской больнице.

Как вспоминает Нина Аловерт, в 1972 году, во время гастролей (вторых и последних) труппы Баланчина, посмотрев балет Джерома Роббинса на музыку Стравинского, Якобсон громко объявил: «Мой лучше». Аловерт комментирует: «У него было большое эго, и он был убежден, что он гений. Никаких компромиссов. Без сомнения, он и был гением».

В этом году отмечается — и, кажется, даже с некоторой «педалью» — пятидесятилетие со дня смерти Л. В. Якобсона. Что это будет — лучше не загадывать. И в любом случае — книга у нас уже есть.

Михаил Ефимов