ТАКАЯ ВОТ ИСТОРИЯ

Сергей Смирнов

На звездных дорожках

Пенсионер

В Москве в середине лета всегда жарко. Наверное, в июле жарко во всех городах. Но я родился и живу в Москве, потому жарко мне всегда именно здесь. Однажды таким летом я пошел на Преображенский рынок. Этот рынок находится на бывшей территории старообрядческого монастыря. В начале двадцатого века монахи с суровыми изможденными лицами в последний раз помолились своим потемневшим образам, закинули за плечи котомки со старинными духовными книгами и покинули вековые кельи, разбредясь кто куда. Потом появился колхозный рынок. Поначалу местные богомольцы его обходили, привычно крестясь двуперстием и кланяясь в сторону безмолвных монастырских башен, превращенных в овощехранилища. Постепенно все забылось, начались новые беды, и торговое место прижилось. Сюда из подмосковных и рязанских деревень по осени привозили молодую картошку. Местные бабушки приторговывали укропом и петрушкой.

Недалеко от рынка стояла квасная бочка. Возле крана на табурете восседала квасница тетя Дуся. На этой точке она работала много лет. Запросто отпускала в долг. Без всякой записи помнила, кто и сколько ей должен. Передо мной в очереди стоял высокий упитанный мужчина в парусиновом пиджаке, таких же легких брюках и с портфелем. Гражданин получил кружку кваса и отошел к столику, снял с лысой головы летнюю кепку и начал ею обмахиваться. Пенсионер как пенсионер, ничего особенного. Но его мокрое лицо все же показалось знакомым. Я вглядывался в него, старательно вспоминал.

Когда он допил квас и не спеша удалился, тетя Дуся подсказала:

— Это же актер. Он в «Шумном дне» играл противного… этого… как его… — тоже не могла вспомнить, — и в «Семнадцати мгновениях весны»… Он на Халтуринской живет. Возле Архиерейского пруда.

Это был народный артист Евгений Владимирович Перов. В «Шумном дне» снимался в роли мерзкого обывателя Ивана Никитича Лапшина. В «Семнадцати мгновениях весны» — хозяин кабачка «У грубого Готлиба»… Он вообще в кино много играл. В основном алкоголиков и начальников. Наверное, в театре ролей было больше (и получше). Но в театры я не ходил. Билеты на спектакли доставали интеллигенция, инженеры, неврологи и т. д. Мы же бегали в дешевую доступную киношку. Кинотеатр «Орион» очень был популярным у ребят нашего района.

Мне захотелось догнать его и взять автограф. Ведь хороший артист! Но у меня не было ручки и блокнота. И вообще — жарко… И вообще — он ушел уже… И вообще — представится еще случай, ведь живет рядом и запросто ходит с портфелем среди нас.

Но случай больше не представился. Я забыл о нем. О таких эпизодниках зрители быстро забывают. Но с теплотой вспоминают, когда по телевизору повторяют старый любимый фильм. Яркие вспышки, у которых за плечами целая жизнь, война, другие роли… И свежий прохладный квас жарким московским летом.

Артист цирка

На летних каникулах, играя в казаков-разбойников, я в запале перелез через забор с родной улицы Хромова на чужую улицу Некрасовскую. Темную и прохладную из-за высоких тополей, зато в мае утопающую в сирени палисадников. По весне сюда наезжали художники запечатлеть уходящий быт старых московских улиц. Какому-нибудь последователю Михаила Врубеля или Петра Кончаловского сам бог велел писать здесь картины. Скоро Некрасовскую поглотят новые дома, детсад, автостоянка, и она навсегда исчезнет с карты города. Но тогда этой мрачной улицей нас пугали мамы. В позднее время по ней опасно было ходить. Нашу людную улицу Хромова одну из первых электрифицировали новомодными лампами дневного света на бетонных опорах. А Некрасовская, еще до войны разбитая гусеницами плавающих танкеток завода «Изолит» по пути на Архиерейский пруд, до конца своих дней дышала под тусклыми лампами накаливания на деревянных столбах.

Я побежал по Некрасовской до чугунной, выкрашенной в голубой цвет колонки с тугой ручкой и большим напором воды, из-за чего вокруг нее никогда не просыхало болотце с богатой растительностью. Еле отдышавшись, жадно пил вкусную холодную воду. Потом поглядел в окна близлежащего дома, в палисаднике которого уже отцветала сирень. Здесь жил водитель народного артиста СССР Ильинского. И в тот момент я вдруг впервые отметил забавность совпадения. Напольные часы Игоря Владимировича чинил мой дядя Володя, мамин сводный брат, который видел этого водителя уже где-то в центре Москвы.

Напротив этого дома жил лилипут Вячеслав. Фамилию не помню. Он был заслуженным артистом цирка. Работал с женой в номерах знаменитого иллюзиониста Эмиля Кио. От их калитки часто отъезжал на гастроли автомобиль «СоюзГосЦирк». Они объездили весь свет. Это было немыслимо. Вроде низенького роста, а видели больше всех.

Моя мама работала в приемном пункте прачечной, которая находилась в нашем дворе. Вячеслав приходил туда сдавать белье. Он не дотягивался до окошка приема-выдачи, и мама подставляла табурет. Артист вскарабкивался, заполнял квитанцию, расплачивался, по ходу рассказывал какую-нибудь коротенькую цирковую историю или пел песенку, чтобы рассмешить маму. Он был очень обаятельный и общительный.

Вячеслав часто ходил через наш двор. И, бывало, прихватывал хороший коньяк для мужиков, играющих после работы в домино. Приходил к ним, чтобы почувствовать себя таким же мужиком, получить их уважение. И он его получал. К нему относились серьезно. Вячеслав пил с ними на равных. Иногда, если засиживался до позднего вечера, за ним приходила его жена, такая же маленькая женщина, и уводила домой. Но еще долго в темноте слышался его высокий голос. А когда мы перестали его слышать, когда сломали Некрасовскую, когда местная детвора переросла Вячеслава, тогда и детство кончилось.

В. Г.

После летних каникул, которые длились долго и заканчивались всегда неожиданно, мама запускала руку в копну непослушных торчащих волос на моей голове и оглашала приговор: «Скоро в школу. Пора стричься».

Это означало конец счастья и свободы. И меня через Преображенскую площадь вели в тесный подвал многоэтажного серого дома возле Матросского моста. Это была наша с папой парикмахерская.

Здесь часто вылетали электрические пробки-предохранители. И, пока ждали монтера из ЖЭКа, мастера брались за старые механические машинки, похожие на пыточные инструменты. Они грозно щелкали возле ушей и нередко выдирали клочки волос.

На обратном пути мы с папой, подстриженные и довольные, уже не торопились. Взявшись за руки, спокойным прогулочным шагом возвращались домой. Папа мне что-то рассказывал… Часто останавливались перед витринами магазинов, особенно перед фотоателье, где вместе с другими работами висела фотография примерного и скромного на вид мальчика в импортной нейлоновой рубашке, галстучке с заколкой и брюках с острыми стрелками. Это был я.

Проходя мимо афиш кинотеатра «Орион», мы с папой часто видели на ступеньках молодого человека в сером пиджаке и кепке. Тогда многие ходили в пиджаках и кепках. Он часто кого-то ждал и с кем-то встречался. Друзья его называли Валей, что для меня было странно. Обычно так звали маминых подруг. Гораздо позже я прочел, что в детстве он с родителями жил на другой стороне Матросского моста, между следственным изолятором и психиатрической больницей. Незнакомец настолько примелькался, что я надолго запомнил проницательный взгляд его больших карих глаз. Парень излучал уверенность и спокойствие сильного. Если погода была теплая, он снимал пиджак, и под тонкой белой рубашкой угадывались литые мускулы. Я не удивился бы, узнав, что это профессиональный спортсмен. Но он был актером. Это я узнал, когда посмотрел «Здравствуйте, я ваша тетя!». Там он, кажется, тоже тягал гантели. Когда этот артист играл в фильме «Воры в законе», я видел авторитета Артура. Когда он снимался в «Чародеях», я наблюдал за бессовестным интриганом Сатанеевым. Когда Валентин Гафт играл в спектакле «Заяц. Love story» с Ниной Дорошиной на сцене «Современника», я из зрительного зала наблюдал за жизнью усталого печального старика. А того высокого и крепко сложенного паренька на ступеньках кинотеатра я уже больше никогда не видел.

Помощник

Ирина Александровна Турченко работала офтальмологом в поликлинике ВЦСПС (Всесоюзный центральный совет профессиональных союзов). Она была из докторской семьи. Ее мама трудилась в кремлевской больнице, была лечащим врачом маршала Малиновского. Ее муж Владимир — полковник, военный прокурор. С моим дядей когда-то служили юристами в группе советских войск в Венгрии. По возвращении в Москве устраивали совместные семейные застолья, на которые иногда приглашали моих родителей. Для меня это было высшее общество.

Ирина Александровна отличалась от всех советских женщин. Я таких больше не видел. Стройная сухощавая дама с овальным узким лицом. Похожа на аристократку, отдаленно напоминала польскую актрису Барбару Брыльску. Предпочитала французские духи и водила белую «копейку» первой итальянской сборки. В салоне ее автомобиля была встроена пепельница. Ирина Александровна курила «Столичные». «Люди приличные курят „Столичные“». Ее манера изящно держать на отлете в тонких длинных пальцах дымящуюся сигарету завораживала. Это было так вкусно, что я тоже мечтал закурить, когда вырасту.

На общих посиделках она обходилась ломтиком сыра и бокалом сухого вина. Не пела застольных песен вроде «Хас-Булат удалой». Облокотившись на край стола и подперев голову ладонями с зажатой в пальцах сигаретой, с интересом наблюдала за гостями мужа. Все ей было любопытно в наших людях. Словно и вправду иностранка. При этом вела себя обходительно и вежливо. Но в обиду не давалась. Язык — как острая бритва. Запросто ставила на место подвыпивших хамоватых гостей. В голосе сразу пробивались строгие стальные нотки украинской женщины. Она недолюбливала моего дядю. Когда он напивался, то становился грубым и нахальным. Тетя иногда жаловалась моей маме по телефону, что Турченко опять наговорила ее мужу резких неприятных вещей.

Ирина Александровна была деловой и энергичной. Того же ждала от других. С ее слов, муж-прокурор за все время гвоздя в доме не забил. Наоборот, все портил в хозяйстве. Даже машину не научился водить. Всю жизнь талантливо пил коньяк и травил байки. На пенсии Владимир заскучал и стал употреблять еще больше.

После развода они разменялись. Ирина Александровна вернула девичью фамилию Турченко и купила кооперативную однушку, где сама забивала гвозди для картин и горшков с цветами. Но всего человек уметь не может, даже такая выдающаяся женщина, как Ирина Александровна. Однажды она попросила меня подключить электрозвонок над входной дверью и перевесить в кухне светильники. В качестве оплаты предложила проверить зрение на хорошем современном оборудовании в поликлинике ВЦСПС. А в качестве помощника предложила своего сына Сергея, моего тезку.

Я пришел. Отключил электричество, придвинул стол к входной двери, поставил банкетку и взобрался под самый потолок разбираться в электропроводах. Из-за дефицита света мне то и дело приходилось зажигать спички. В дверь постучались. Пришлось спускаться, отодвигать стол, открывать замок… Это был обещанный помощник Сергей, такой же худощавый и высокий, как Ирина Александровна. С порога протянул мне руку, такую же узкую, как у его мамы, и прошел в кухню, где курила его мама, облокотился на холодильник и тоже закурил. Вдвоем в сосредоточенном молчании дымили «Столичные».

«Ну и помощник», — усмехнулся я про себя.

Проницательная Ирина Александровна словно прочитала мои мысли:

— Сергей, иди помоги. Хоть свечку подержишь.

Сергей потушил окурок и пошел светить мне свечным огарком. И от нечего делать тихим ровным голосом, чуть заикаясь, начал делиться своими творческими планами. Оказывается, Сергей работал журналистом и недавно окончил сценарный факультет ВГИКа. Свеча в его руках давно потухла, но он не обращал на нее внимания.

Я наконец закончил свою работу. Щелкнул выключателем в электрощитке, надавил кнопку звонка, и все от неожиданности вздрогнули. Звонок, казалось, пронзил не только всю квартиру, но и пронесся до первых и последних этажей подъезда.

— З-здорово ты сумел, — похвалил Сергей восхищенно. — А я вот с физикой н-не дружу совсем. Я в этом н-ничего не понимаю.

Еще мне предстояло повесить на разных уровнях конусообразные разноцветные светильники, очень стильные для семидесятых годов прошлого века.

Втроем сели обедать. Ирина Александровна неплохо готовила. В кухне при дневном свете я хорошенько разглядел своего помощника. Точная копия матери. Такого же цвета и разреза глаза, добрые и внимательные. И такие же густые брови с изгибом.

Через много лет я видел его по телевизору. В черном смокинге он шел по красной дорожке, поднимался на сцену и получал высокую награду зарубежного кинофестиваля. Этот большой художник, изначально неприспособленный к быту, домашний книжный мальчик научился управлять сложнейшими киносъемочными процессами. Не служил в армии, но со­здавал суровые правдивые фильмы о войне: «Голоса войны», «Кавказский пленник», «Монгол»… Его сын Сергей-младший тоже связал свою жизнь с кино. Большинство зрителей знают его по роли Данилы Багрова из «Брата» и «Брата-2».

Праздник

В госпитале имени Бурденко служить нелегко. Место не для слабонервных. И ко всем особенным датам здесь относятся серьезно. К Восьмому марта в том числе. Первый праздник весны. Время надежд. Повод для улыбок. Офицеры в парадных мундирах, поверх накрахмаленные до хруста докторские халаты. Начальник нашего отделения подполковник медицинской службы Валентин Сергеевич сегодня ответственный дежурный по госпиталю. До перевода в Москву он служил на северной базе подводных лодок. В военно-морской форме с золотыми якорями на погонах и пуговицах, белой рубашке и черном галстуке поздравляет с цветами врачей и медсестер в ординаторской.

Сегодня еще и «родительский» день. Военнослужащих и ветеранов, проходящих лечение, навещают родные и близкие. Для нас же, санитаров, прикомандированных к седьмому неврологическому отделению согласно приказу, это сплошные хлопоты. Наше суточное дежурство как раз выпало на этот день. С утра в длинном коридоре зашуршали швабры. В палатах живые цветы. Накормили и напоили лежачих, поменяли постельное белье. Ходячих уложили под капельницы. Раздали другие лекарства.

Если верить афише, вечером в офицерском клубе генерал-майор начальник госпиталя в торжественной обстановке вручит военнослужащим женщинам государственные награды за командировки в Афганистан. На праздничный концерт приедут наши шефы — артисты Большого театра. И в старинном зале польется живая музыка, настоящие голоса… Елена Образцова, Евгений Нестеренко… Еще выступит солдатский ВИА «Рифы» под руководством отличника Советской армии рядового Володи Тюрина, на гражданке — выпускника Музыкального училища имени Гнесиных. А после концерта заявлены танцы.

Но мы, санитары, — золушки, которых не пускают на бал. В окна стучатся голые ветки старых мартовских кленов. Словно напоминают и поторапливают: «Давай служи, солдат». Пойти, что ли, заранее отпроситься у «злой мачехи» — старшей медсестры?

Вдруг двери распахиваются, и в отделение вплывает молодая женщина в накинутой на плечи короткой меховой шубке и в облаке французских духов. Это актриса и исполнительница романсов Лариса Голубкина. Она из семьи военнослужащего. Торопится навестить свою маму. Начальник отделения пробует сделать ей замечание. В верхней одежде нельзя, внизу есть гардероб. Но актриса, никого не замечая, деловая и порывистая, подходит к постовой медсестре, кладет на стол коробку конфет, что-то шепчет на ухо (та расплывается в улыбке) и затем, также стуча каблучками модных сапожек, скрывается в палате, где лежит ее мама.

Начальник отделения даже покраснел и принялся отчитывать медсестру.

На концерт я так и не попал. Старшая медсестра не отпустила. Кроме Елены Образцовой и Евгения Нестеренко на сцене выступала Лариса Голубкина. На бис исполняла песню из «Гусарской баллады». Это еще ничего, обсуждали опытные медсестры на следующий день, — бывало, что Лариса приезжала петь со своим мужем Андреем Мироновым…

Ночью в отделение привезли тяжелых больных. Сонная медсестра ставила срочные капельницы. Мне надо было поглядывать за ними и вовремя снимать.

В казарму я приплелся смертельно усталым. Проглотил, что осталось в раздатке, запил остывшим чаем, заел куском серого солдатского хлеба. Потом разделся и вмиг уснул. Ничего не снилось. Будто и не было в этом мире ни прошлых, ни будущих встреч, ни своей судьбы, ни чужой смерти.

Зимний Симферополь

Отцу выдали январскую путевку в ялтинский санаторий «Черноморский». Летом туда точно не попадешь, ни по каким льготам. И мы решили ехать.

Мы не знали, к чему готовиться. Наши фибровые чемоданы были набиты всем что только можно. От столовых приборов и кипятильника до больших банных махровых полотенец. Мы и предположить не могли, что на месте нас обеспечат всем необходимым.

Наш поезд прибыл по расписанию. Мы благополучно миновали зимние пейзажи, заснеженные пустыни, и позади остался московский тридцатиградусный мороз. В Симферополе нас встречали яркое солнце и температура плюс десять. Кругом лужи и грязные комья еще не стаявшего снега. Недалеко от железнодорожного вокзала под магнолией дожидалось несколько автомобилей с шашечками и зелеными огоньками. Я заглянул в приоткрытое окно двадцать четвертой «Волги». Положив руки на руль, в салоне дремал таксист в форменной фуражке с кокардой и черным блестящим козырьком.

— Эй, друг, пора вставать! Бензин уже весь слили, — разбудил его.

Таксист поднял голову, нехотя приоткрыл один глаз и оценивающе посмотрел на меня:

— Тебе куда ехать? — спросил недоверчиво.

— В Ялту, — радостно ответил я.

— Готовь четвертную, — спустил меня на землю, — девяносто верст. Обратно пассажиров не наберу, не сезон, порожняком поеду.

— Да какая четвертная? Рублей семь, не больше, — начал с ним торговаться.

— Ага, вот и дуй на остановку. Там за стекляшкой троллейбусы разворачиваются, — перебил шофер, смачно плюнув из окна в снеговую кашу, — довезут по госцене. Только смотри не замерзни, пока будете тащиться. — Повернул ключ в замке зажигания, вдавил педаль газа и, заложив крутой вираж, умчался, обдав на прощанье синим выхлопом.

Со вторым хапугой в широкой примятой кепке было не лучше. Как вариант коммерческого тарифа он предложил дождаться, пока в его санитарную «буханку» защитного цвета с красными крестами на бортах не набьются еще пассажиры. Мы честно ждали. Но желающих добраться до Ялты в этот зимний день больше не наблюдалось.

— А в санатории, наверное, сейчас обед, — мечтал продрогший и голодный отец.

С огромными чемоданами побрели к троллейбусной остановке. Там касса по продаже билетов в разные города Крыма. В рамке расписание маршрутов и стоимость проезда. Симферополь—Ялта — 1 р. 20 коп. Зашли погреться в стеклянное кафе с растущей рядом акацией. Пустой темный зал. В полумраке светится прилавок. В мраморных столешницах высоких столов слабо отражаются лампы дневного света. Пыхтит титан. Пахнет горелым мясом и маслом. В зеркальном шкафчике несколько коньячных бутылок. Мы взяли горячий чай и устроились у запотевшего окна. В образовавшихся полосах стекающих капель ожидали прибытия своего троллейбуса.

Хлопнула входная дверь. В стекляшку вошел высокий мужчина в сером пальто с дипломатом. Равнодушным взглядом скользнул по нашим чемоданам, наклонился возле соседнего столика, поставил дипломат на пол, подошел к прилавку и что-то заказал. Затем вернулся на место и с легким стуком поставил на мрамор стола неполную бутылку коньяка и граненый стакан. С чувством достоинства плеснул себе четверть и, не спеша, растягивая удовольствие, выпил согревающий напиток, словно полезное лекарство. Развернул конфету и с тем же легким наслаждением отправил ее в рот. Он был наедине с собой, и ему никто не мешал. Как же ему было хорошо в этом убогом заведении!

Я толкнул отца локтем. Он не обращал на посетителя никакого внимания. Сосредоточенно пил чай и сторожил троллейбус. Я же неотрывно следил за простыми действиями этого, на первый взгляд, непримечательного человека. Разве что ростом выделялся. И чемоданчик дорогой. Что-то в нем привлекало и завораживало. Я будто знал его всю жизнь, просто чуть запамятовал и пытался вспомнить, при каких обстоятельствах виделись. Всем этим обстоятельствам было одно название — новогодний «Голубой огонек». Тогда телевизор и развлекательные передачи были совсем не то, что сейчас…

Наконец мужчина нагнулся за дипломатом и направился к выходу, снова хлопнув дверью и запустив в душное помещение волну свежего зимнего крымского воздуха. Коньяк остался недопитым. Я опять толкнул отца в бок:

— Ты видел его? Это же известный певец Юрий Гуляев. Народный артист! Мы его недавно в «Голубом огоньке» видели…

— Ну и что, — отец совсем поник от усталости, — артист и артист… Ты лучше думай, как нам отсюда выбираться. Понесла нелегкая зимой в Ялту… Когда еще этот троллейбус приедет. Еще сто километров пилить.

Богиня

Каждый год я ездил на картошку, хотя ее можно купить в магазине. Каждый год я копал картошку, таскал ее на себе в мешках, надрывал спину, делал уколы, брал бюллетень, несколько дней отлеживался, отмывался, отстирывался от въевшейся пыли. И в очередной раз давал себе зарок никогда больше в этом не участвовать. Но своя картошка нужна была моим близким. Это был их ежегодный ритуал, чтобы чувствовать себя спокойнее. И я каждый сезон вызывался им на помощь.

После очередной такой дачной экзекуции я, ни живой ни мертвый, полностью вымотанный, возвращался сначала на электричке, потом на метро. В ногах сумка отборной картошки — сунули в качестве благодарности. На ботинке развязался шнурок, но не было сил пошевелиться. Развалился на свободном сиденье и потихоньку задремал.

На одной из станций особенно громко и не с первой попытки захлопнулись двери. Я приоткрыл глаза. В вагон вошла высокая стройная женщина с букетом цветов. Села напротив меня. И мой сон как рукой сняло. Тонко поджатые губы, светлые волосы и короткая стрижка. Она была как из сна, в который мне помешали погрузиться. Я определенно ее где-то видел. В каком-то другом сне. Почему-то подумал, что ей определенно идет военная форма, хотя женщина была в бежевом плаще, а под плащом белая блуза. В какой-то момент пассажирка наклонила голову к букету, стала вдыхать запах и расправлять прозрачную шуршащую обертку с яркой лентой.

И я понял, в каком сне ее видел. Этот старый сон назывался советским кино. Это был некомфортный сон. Барбара Крайн в «Семнадцати мгновениях весны» мучила радистку Кэт и ее ребенка. Роль страшная, но впечатление от работы актрисы самое жгучее. Как и Евгению Перову, Ольге Сошниковой не довелось играть в кино большие, главные роли. Да и нужны ли они после ее эсэсовки, которая просто осколком врезалась в память! Наверное, она играет в театре или преподает, если с цветами спустилась в подземку на одной из центральных станций. Букет от поклонников или студентов. Такая артистка достойна пьес Чехова и Островского. Мне хотелось не только бесконечно любоваться ею, но и расспросить о жизни, работе… Хотя было бы странно с развязанным шнурком и сумкой картошки распрашивать в ме­тро постороннюю симпатичную женщину, которая, как богиня, спустилась в царство живых. Ведь богиня не виновата, что я видел ее во сне — на экране.

На следующий день по телевизору показывали «Неподсуден», где Олег Стриженов и Ольга Сошникова играли мужа и жену.

Цыган

В пятницу меня отправили за припоем на Митинский радиорынок. Можно подумать, перед выходными весь наш НИИ без этого припоя встанет! Но с начальством не поспоришь. Час пик, ветрено и дождливо, настроения никакого… У метро «Семеновская» в больших палатках какие-то предвыборные агитации, митинги, мегафоны, концерты, оглушенная толпа… На одной из площадок меня привлекла грустная цыганская песенка под гитару, без электронных усилителей, что на слух непривычно по сравнению с другими выступающими. И тембр голоса узнаваемый. Из любопытства я заглянул в шатер, а там настоящий, будто только сошедший с экрана Яшка-цыган! Но не в красной рубахе и жилетке из «Неуловимых мстителей», а в строгом сером костюме. На ногах обычные черные ботинки вместо сапог гармошкой. Седой, но такой же смуглый. Артист после неизвестной композиции вдруг перешел на хорошо знакомую из фильма:

Ветер по чистому полю

Легкой гуляет походкой,

Спрячь за решеткой ты вольную волю,

Выкраду вместе с решеткой…

И публику со всей площади как магнитом потянуло на эту мелодию и на этот нестареющий голос, по-прежнему чистый и сильный, как у юноши. После исполнения — гробовая тишина, а потом грохнули овации! Толпа не хотела отпускать исполнителя. Всем хотелось живьем поглядеть на любимого артиста. Даже шатер закачался. Даже милиционеры прибежали. И я впервые увидел, что такое настоящая народная слава… А Василий Федорович, пока его атаковали поклонники, скромно и невозмутимо сидел на стуле, чуть прижав к груди драгоценную гитару, вежливо отвечал на вопросы. Ни тени гордыни, бахвальства… В той давке мне удалось взять у него автограф для дочери.

Насколько я понял, в тот день Васильев приезжал в Москву с благотворительной акцией, целью которой было привлечение внимания к тверскому отделению Всероссийского союза цыган и Цыганскому культурному центру, которым он руководит.

В очереди за Рембрандтом

Ребенком мне казалось, что после киносеанса или спектакля артисты остаются за пределами экрана или сцены, за которыми продолжается их неведомая отдельная жизнь. Те два с лишним часа, которые нам уделили, приоткрыли завесу — ну, такая работа, им за это платят. Почему одни и те же лица существуют в разных ипостасях, участвуют в разных судьбах — об этом я не задумывался. Или не замечал, потому что играли по-разному. В любом случае наши дороги нигде не пересекаются. А тот волшебный луч в кромешной тьме — лишь инструмент для разрыва в пространстве и времени. По ту сторону свои автобусы, парикмахерские, магазины, продукты…

Самое интересное, что чаще всего я сталкивался с актерами именно в очередях. И выглядели они вполне обычно.

К Первому сентября мне надо было купить детям учебники для пятого класса. Мне это с самого начала не понравилось. В моем детстве все учебники доставались бесплатно.

В книжных магазинах рядом с домом нужных авторов не было. Были другие, сколько хотите, а нужных не было. Остался последний вариант — крупный книжный магазин на Лубянке. Если и там нет, то, значит, нигде нет. Придется лететь за учебниками на луну.

В отделе учебной литературы все нашлось. И я с легким сердцем и тяжелой ношей пошел на кассу. Очередь продвигалась медленно. Передо мной вздыхал пожилой человек с опущенными плечами, в летней белой кепочке и голубой куртке, похожей больше на спецовку. В руках толстая книга про Рембрандта…

Наконец подошла его очередь. Кассирша также буднично выдала чек.

— Ну вот, — знакомым тоненьким голоском отозвался покупатель, — наконец пойду теперь гулять на свежий воздух. Во дворе у себя голубков покормлю…

Продавец дежурно улыбнулась. Наверное, не узнала. А я же по одному голосу его узнал.

— Это же Вицин! — подсказал ей или все же уточнил, сам будучи не уверен в догадке.

— Ну да, — равнодушно пожала плечами, пробивая охапку моих учебников. — Он часто сюда ходит. По искусству много покупает…

Я нетерпеливо расплатился и побежал догонять Георгия Михайловича. В этот раз у меня были и блокнот и ручка. Но его за большими стеклянными дверьми уже и след простыл.

Их почти никого уже нет. Они и вправду оказались за чертой художественного мира. К ним не пробиться. Все эти люди — лишь капли в океане моих впечатлений. Но благодаря им я иногда прикрепляю на стену картинки из своего прошлого. Вспоминая их, я вспоминаю тот или иной период жизни, себя самого, улицы детства, живых родителей…