ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Евгений Сливкин

 

 

 

* * *

Пиастры, доллары, рубли

и песни старые о главном…

Зачем, большие корабли,

вы заходили в нашу гавань?

 

Зачем наездник молодой,

бойфренд танцовщицы неверной,

вломился в шумную таверну —

могло ведь кончиться бедой!

 

(Но, защищаясь у перил,

он атамана завалил.)

 

Зачем девчонка без причины

заводит с козырем роман,

а мальчик ножик перочинный

сует в заштопанный карман?

 

Затем, чтоб, не меняя слов,

блатной шансон с душой мы пели

и «Гарри + красотка Мэри»

равнялось все-таки «любовь».

 

 

 

* * *

— Доктор, не только при каждом свидании —

даже на очень большом расстоянии

я задыхаюсь от дыма отечества.

— Это не лечится, это не лечится.

 

— Доктор, страдаю от мании странной я:

кажется, будто в меня иностранная

заслана Центром душа, как разведчица.

 — Это не лечится, это не лечится.

 

— Доктор, не дайте больному отчаяться!

Чем человек все же определяется —

существованием или сознанием?

— Кровопусканием, кровопусканием.

 

 

 

ЕЖ

Абхаз прищурил глаз,

умело нож держа, —

я мог спасти ежа,

но я его не спас.

 

При чем тут жаль — не жаль!

А может, и не мог…

Еж вздрогнул и разжал

колючечный комок.

 

Мы пили не боржом

(с утра навеселе),

и блюдо с тем ежом

стояло на столе.

 

Теймури-тамада

командовал: «Налей!»

А крови никогда

я не видал алей.

 

Когда невмочь уснуть,

я думаю, тот еж

мне закатился в грудь

и все ж попал под нож.

 

 

 

* * *

В мире неожиданном и страшном,

где никто не скажет: «Ай лав ю!»,

дикий кролик хочет быть домашним,

жмется к человечьему жилью.

 

Робким, но настойчивым вопросом

во дворе, на грядке щавеля,

он сидит, подергивая носом

и ушами чутко шевеля.

 

Может, кто придет и снимет ролик

для гуманистических затей

и тебе спасибо скажет, кролик,

за слепую веру в нас — людей!

 

 

 

В ГОРОДЕ ДЭ

У нас игра военная «Зарница»

была, а здесь — какой-то детский сад.

Куда ни глянь, повсюду заграница,

хотя вокруг по-русски говорят!

 

Осыпалась сирень, цветет клематис.

А если дождь забарабанит в жесть —

меж Universitāte и Teātris

на левой стороне кофейня есть.

 

Над Западной Двиною—Даугавой

развернут флаг с грифоном и со львом.

Здесь больше не парит орел двуглавый,

и молот не братается с серпом.

 

Но грянет гром внезапно и свирепо,

и, разом окровавив облака,

пропарывает драп-дерюгу неба

янтарный штык латышского стрелка.

 

 

 

* * *

    Н. Флоренской

Хрупкая, словно пластинка, —

вот она, белая, вот! —

в марте последняя льдинка

к Невскому в Мойке плывет.

 

Не доплывет она… Где ж ей!

Тут на мгновения счет.

Тает последней надеждой.

Блещет на солнце еще.

 

 

 

* * *

Снег идет, он все ближе и ближе,

он подходит слышней и слышней —

это чуют еловые лыжи

и стальные полозья саней.

 

Снег придет, потому что он в теме,

и не выпасть ему западло;

и на миг остановится время,

и замрет неизбежное зло.

 

А когда он сползет в буераки

через столько-то дней и ночей,

лязгнут гусениц ржавые траки

и карданы трудяг-тягачей.

 

 

 

СТАНСЫ

Как мало в жизни декабрей —

пускай бы долгий век

в волшебном свете фонарей

летел воздушный снег.

 

И чудной высилась звездой

рождественская ель

над бесконечной чередой

бесчисленных недель.

 

А на исходе декабря

поэт кропал бы стих

в надежде славы и добра,

но обходясь без них.

 

 

 

* * *

За окном шелестит лихолетье,

осыпается листьями дней —

написать бы такое о смерти,

чтобы челюсть отвисла у ней.

 

Написать бы о смерти такое,

чтоб стояла поодаль она,

не какой-то щемящей строкою —

каждым словом заворожена.

 

И слова повторяла бы эти

до слияния сем и фонем!..

Написать бы такое о смерти,

чтоб она отвязалась совсем.

 

 

 

* * *

На плечах не ослабив постромок

перед той, что красна на миру,

я какой-нибудь тяжкий обломок

легкой жизни своей подберу.

Я его, наклонясь, через волок

до угрюмой реки дотащу.

Ну а выскользнет — мелкий осколок

под ногами в траве отыщу.

Пусть он ломаной гранью лучится,

чтоб не шла темнота по пятам…

А зажатую в пальцах частицу

я и Богу за так не отдам!

 

 

 

* * *

Ах, Аленушка, свет мой, сестрица,

не могу я принять твой совет:

жизнь прошла, но оставила след —

из него еще можно напиться.

Как пьянит она, эта водица,

сладким ядом профуканных лет!..

Ничего не любил, окромя

слов, рожденных от звука и муки.

И когда у дорожной излуки

шандарахнусь, костьми загремя,

в той траве, где раскину я руки,

проскользнет молодая змея.