ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ЕЛЕНА ЕЛАГИНА

 

 

 

* * *

Незаметно становишься старой,

Растворяясь в сиротстве вселенском,

Незаметно становишься тарой

Для души — не мужской и не женской.

 

И глядишь на чужие деянья

Не со скепсисом, не с сожаленьем,

Просто зная: все эти дерзанья

До поры, что зовется стареньем.

 

 

 

* * *

Над пушкинской строкой — а что еще читать? —

Над пушкинской строкой, упругой и летящей,

Как прежде ощутишь восторг и благодать,

Бессмертие вдохнешь… Что, гений настоящий,

Что, каково тебе, изученному вдоль

И поперек — гляди, томов библиотека!

Что, хороша была тернистая юдоль,

Насытила с лихвой познаньем человека?

И с музой дружен был, и головы кружил,

И увлекался сам до слез самозабвенья,

И с легкостью своей язык нам подарил,

Который до сих пор до головокруженья

Поэтам впрок идет! Вот самый лучший друг!

Ни разу не предаст, подмога и опора.

А гений места вновь как творчества недуг

Терзает и зовет… Как глас живой из хора.

 

 

 

* * *

Как на крыше береза с осиной

Прижились, да еще ужились?

И растут себе, вытянув спину,

И трепещут, и тянутся ввысь.

 

Чем питаются, кто их там знает, —

Только пыль городская да мох.

Солнце греет да дождь поливает —

Вот и все. Но никто не засох.

 

 

 

Черное и белое

Памяти художника-графика А. А. Ушина

 

Брел мальчик — пальцы обморожены,

И пианистом, знать, не быть,

Он брел блокадною порошею

На свой Васильевский — дожить.

 

Он видел смерть такой обычною:

На лестнице на каждой — морг,

Он брел дорогою привычною,

Не понимая, что продрог.

 

Он видел город весь истерзанный,

Изголодавший, но живой,

Заледеневший, неповерженный,

С седою скорбной головой.

 

Он все запоминал, чтоб далее,

Когда вернется прежний мир,

Все рассказать — не для медали и

Не для того, чтоб молкнул пир.

 

Все эти крошки хлеба черного,

Весь это погребальный снег,

Два мира, цвета два, два ворога,

Два полюса — покой и бег.

 

Два цвета навсегда в сознание

Вошли и сделались судьбой,

Гармонией, родством, желанием,

И истиною, и борьбой.

 

Гравюры эти черно-белые,

Офорты эти — горше нет,

От всех погибших весть горелая,

Бадаевский земной привет!

 

 

 

Артикль

Ржавый маятник, вдруг сам собой закачавшийся в сломанных старых часах,

Без какой-либо силы извне, по тупой многолетней привычке.

Сколь бессмыслен твой ход! Ведь со временем ты не в ладах

Так давно… Самозванец и выскочка, где тебе, дурень, отмычки

Подбирать к этой тайне, которую дал нам Господь

В назиданье умам, закосневшим в нелепой гордыне.

«Что есть время?» — спросил иностранец у лондонца вежливо. Хоть

Анекдот этот стар, но вакантен ответ и поныне.

В ожидании чуда, в том долгом терпенье, когда

Лик придуман Годо, проработан до мелких деталей,

Вдруг сорвался, задумавшись, маятник и заспешил в никуда,

Позабыв о погнутых осях и отживших, как догмы, спиралях…

 

 

 

Хуго Симберг. «Раненый ангел»

Гонец, посланник, не достигший цели,

Сраженный влет отравленной стрелой,

Сидящий на носилках еле-еле,

Что скажешь нам о силе крыл былой?

 

Поникший, уцелевший, виноватый,

В руке цветочки, перевязан лоб,

И крылья мощные висят клоками ваты,

Где их размах небесный, реять чтоб?

 

Кто ты? Гонец? А может быть, хранитель?

Не подопечного — себя не уберег.

Другого мира достославный житель,

Вернешься ли в безгрешный свой чертог?

 

Два финских мальчика несут тебя куда-то,

Печальные твоей печалью и еще

Своею, человеческой, объяты…

И хрупко подростковое плечо.

 

И лица сумрачны, и нету в них покоя —

Не каждый день нам чудо шлет Господь,

Равняя тварь небесную с земною

И уязвимой ангельскую плоть

 

Вдруг демонстрируя… Художник, на картину

Столетье смотрим, закусив губу.

Что ангел? Сохранил ли принадлежность к чину?

А мальчики? А им что дали за судьбу?

 

 

 

На велосипеде

Бабочка вдруг привязалась. Вокруг колеса

Так и порхает. Вот символ души у поэтов

Наших сегодняшних. Есть и пчела и оса,

Но прозаичны они для летейских приветов.

 

Эта ж с пыльцою, с узором движенья, с такой

Маловесомостью — и лоскуток для сравненья

Слишком тяжел и структурен. Ах, боже ты мой,

Что за воздушность в порханье, нырянье, круженье!

 

О, Баттерфляй, эти арии и кимоно,

Шпильки твои в волосах — у быков бандерильи

Так же в загривках… Какое цветное кино!

Лишь бы на руль ты не села в бездумном усильи.

 

Все же по нраву мне больше та образность, где

Птичкой стремительною с обтекаемой статью,

Фетовской ласточкой, вдруг проводя по воде

Быстрым крылом, нам явится душа и некстати

 

Там зачерпнет, где не нужно. И тяжко дышать,

Жить невозможно с тем знанием, но почему-то

Эта повадка милей, чем твоя благодать

Глаз любовать, переменчивостью обольщать,

Чудо, прелестница, дивно уменье порхать,

Но не трудись быть желанной чуть больше минуты!

 

 

 

* * *

Стать орнитологом, не выходя из дома, —

Вот чайки на гнезде, вот пара воробьев,

Их жизнь таинственна и вместе с тем знакома:

Всё на виду, коль наблюдать готов.

 

Бои с воронами и гогот без притворства —

Гогочут чайки, вовсе не кричат.

И вся их жизнь в заботах о потомстве:

Вновь пестуют на крыше новых чад.

 

И стаи голубей — вспорхнули и несутся,

Ну а к зиме, даст бог, увидишь снегирей:

Рябину облепят, да так, что ветви гнутся —

Такая красота! — Беги, снимай скорей!

 

Что говорил нам Брем? Что жизнь у птиц полнее,

Чем у всех прочих божьих тварей на земле.

И рвется к ним душа, волнуясь и немея,

Завидуя их крыльям, небесам… Алле!

 

 

 

* * *

Врата забвения, сквозь них проходит каждый,

Но вспомнит ли прошедшее однажды:

Все жизни прошлые, все сущности свои?

Все времена, в которых жил? Иначе

В чем смысл в младенческом запойном плаче?

Какие он оплакивает дни?

 

Какие радости, победы, пораженья,

Каких любовей и досад круженья,

Каких личин ушедший карнавал?

А может быть, прозрения поэта

Всего лишь память, что уносит Лета,

Но мозг уставший что-то удержал?