ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Владимир Державин. Бегство из плена: Стихотворения и поэмы / Сост., подгот. текста, послесл. и примеч. И. Е. Лощилова. Серия «Серебряный век. Паралипоменон».

М.: Водолей, 2024

На редкость увлекательная книга!

Ташкент, 1942 год. Фаина Раневская: «Кто этот человек, который осмелился придти к А. А. таким грязным. Он, верно, вывалялся в арыке и не удосужился почиститься». Анна Ахматова: «Поэт, и прекрасный. Поэты все такие. Хлебников был такой, Осип был такой. Если видите складку на брюках — не верьте, что поэт. А если такой — верьте» (из «Записок об Анне Ахматовой» Л. К. Чуковской).

Странно все-таки: видала в молодости Анненского, Кузмина, Блока, Гумилева, мытых и застегнутых на все пуговицы, — и не верила? Хлебников («грязный и опухший») — «такой» же, по ее просвещенному мнению, как Мандельштам?..

Куда адекватней Александр Кочетков (письмо Сергею Шервинскому): «…я дошел до точки и сказал Владимиру Васильевичу (без всякого скандала), что больше ему жить у меня нельзя, — ни одного дня. <…> Завтра он хочет идти к Вам и просить Вас дать ему возможность ночевать где-нибудь под Вашим кровом…»

Еще более адекватен Максимилиан Волошин, к которому адекватный Шервинский отправил «прекрасного поэта»: «…ни с кем, кроме меня, не разговаривает. <…> Он весь покрыт щетиной, холоден, корректен, надменен и презрителен. <…> По вечерам сидит в темноте. По приезде он мне заявил, что Коктебель значительно лучше, чем он ожидал, но что он здесь не останется, а уедет сейчас же, как получит деньги от тебя. <…> …понимаю, что вы с Коч<етковым> его нашли необходимым почему-то удалить из Москвы. Это вполне понятно: стоит только на него взглянуть. <…> …от обеда отказался и добавил при этом, что он ничего есть не будет до тех пор, пока <…> не пришлете денег. А от нас он ничего не примет» (письмо Шервинскому от 25. 10. 1929).

«28 / X. Сегодня пришли от тебя деньги по телеграфу (15 р.). Я их сию же минуту ему передал. Он на них посмотрел с грустью и сказал: „На них я уехать не могу“. Потом спросил Марусю: „Послушайте — а где я здесь могу пообедать?“ <…> Боюсь, не пошел ли он снова пить… <…> 29. X. 29. <…> В. В. сказал сегодня: „Я от Вас уезжаю. Я достал на дорогу 15 р. еще и могу доехать“. — <„>Откуда Вы могли достать денег в Коктебеле?<“> — „Мне одна старушка дала… Так… встретила на улице… говорит — не надо ли Вам денег? Предлагала 30 р. Я взял только 15. Мне хватит“. <…> При отъезде он говорил: „Тут, я знаю, у Вас летом жили люди, настолько мне противные, что я не могу без содрогания думать, что они ходили по этим комнатам, а на залив мне противно смотреть, потому что они в нем купались“. <…> Его комната, в которую я зашел перед его отъездом, представляла зрелище чудовищное: на полу гора окурков, спичек, бумажек и пустых винных бутылок. В тазу помои, льющие, очевидно, уже давно через край… „Я нарочно ее не убирал… Я боялся, что мне здесь станет уютно и захочется остаться…“ И действительно, несмотря на открытое окно, в комнате была такая атмосфера, что здесь оставаться было невозможно ни минуты. „Па — слушайте — Вы возьмите рубль — пусть какая-нибудь баба все это приберет…“ Стыдно, что мы ему ничего не могли дать… (курсив мой. — А. П.)» (ему же, письмо от 27—29. 10. 1929).

Потрясающая концовка!

Через месяц после отъезда «прекрасного поэта» (а ему шел, примерно — дата рождения сомнительна, двадцать второй год! — помните, как об этом у Маяковского?) Волошин писал Шервинскому: «То, что ты поместил его в психиатрическую лечебницу, — это очень хорошо и, вероятно, единственный выход в его душевном состоянии. Он нам неоднократно говорил, что достаточно воспитан и не повесится в нашем доме, чтобы не делать нам неприятностей» (письмо от 28. 11. 1929).

Да что там Волошин! Сам Буревестник революции в первый приезд в СССР дал Державину путевку в литературную жизнь — да и денег (каких другие дать не могли). Сохранились воспоминания младшего об их беседе и два письма к М. Горькому: «…не сможете ли вы прислать мне книги Мережковского и Бунина (слыхал, что любопытно, а достать здесь не могу). <…> А еще дело такого рода: Вами было мне обещано 400 рублей. Из них ваш секретарь выдал мне 250 р. Я уплатил за 4 месяца вперед за квартиру, оделся, 3 месяца жил, и у меня не осталось ни копейки. Осмелюсь у вас попросить денег, иначе сдохну с голоду, т. к. я пишу роман в стихах „социального размаха“ <…> и отрываться от стихов для заработка денег не хватит мне слабых сил моих…» (письмо от 2. 12. 1928; выделено автором письма).

Второе письмо не датировано: «Буду напрямик: я сейчас очень нуждаюсь, болен и без квартиры по причинам насущным и от меня не зависящим принужден жить в Москве. Мне нужна какая-нибудь человеческая помощь, лучше всего, если б мои стихи стали печататься и приносили мне какой-то заработок».

Похоже, Горький эту проблему решил — осенью 1931 года Державин на пять лет был поселен (заключен? — тонкостей исследователи не знают) в Болшевскую трудовую коммуну ОГПУ им. Г. Г. Ягоды. Вероятно, все-таки это был именно воспитательный акт — с 1934 года стихи поэта печатаются в журналах, а сразу по выходе из Трудкоммуны в 1936 году поэт издает первую (и единственную!) книгу оригинальных стихов («Стихотворения»), вступает в Союз писателей, становится одним из ведущих поэтов-переводчиков.

Случались и недоброжелатели. Семен Кирсанов с трибуны Первого съезда советских писателей (1934) мрачно съязвил: «В „Красной Нови“ я прочел стихотворение, написанное уже не пятистопным, а „тяжелостопным“ ямбом. <…> Фамилия этого поэта Державин. Но это не тот Державин. Этот и сейчас живет». (Вроде сигнала органам: живет еще, дескать…)

Только к 1950-му, после развода и новой женитьбы, жизнь поэта обрела вполне устойчивые формы — квартира в писательском доме, дача в Переделкино… Умер в 1975-м…

…А что же стихи? — спросите вы…

Читайте — в книге щедро представлено едва ли не всё сохранившееся. Пожалуй, белые стихи интересней рифмованных, а нечто вроде ритмизованной прозы («<Александр Македонский>», например) еще живее, жизнеспособнее. Попался на глаза и привет от Хлебникова: «Повеяло холодом с сивера, / Окно приотворено было, / Цин-цирканье птицы Зинзивера / Под утро меня разбудило». Но прав, увы, Кирсанов — многое «тяжелостопно». Вот из стихотворения, давшего название книге, — «Бегство из плена»:

И пойду, не оглядываясь, только смутно догадываясь

О погоне, что стелется шеями гада виясь,

Шею с шеей во тьме перекрестков захлестывая,

Расплетаясь, бросаяся в разные стороны,

Головами глухими, как черные вороны,

Пылью перхая лессовой в глотке наглотанной,

Селезенками уркая: вот оно, вот оно!..

«Стелется шеями» или «виясь шеями»? — бог весть… В данном случае жизнь куда интересней литературы!

А. П.