БЫЛОЕ И КНИГИ

АЛЕКСАНДР МЕЛИХОВ

Перекрашенный Батька

Роман Кацев родился незадолго до Первой и как бы не последней нескончаемой мировой на Сиротской улице в провинциальной Вильне, в семье не слишком успешной еврейской актрисы Мины Иоселевны Овчинской, в первом браке — Брегштейн, и коммерсанта Арье-Лейба Кацева, в доме своего деда Файвуша-Довида Кацева и его жены Ривки-Златы Трабун. Годы Первой мировой и Гражданской маленький Рома прожил в Москве, после развода родителей вместе с одинокой матерью перебрался к польским родственникам и некоторое время учился в Варшаве, а в 1928 году они переехали в цветочную Ниццу, где уже жил его дядя, мыкать эмигрантское житье-бытье без особых средств к существованию.

Такая родословная, казалось бы, не сулила для Ромы особенно блистательной судьбы — если бы не его сумасшедшая еврейская мама. На потеху соседям она повторяла на каждом углу, что ее сынишка когда-нибудь сделается летчиком, героем войны, знаменитым писателем и дипломатом, — и на последние сантимы готовила его ко всем этим поприщам, воображая их такими, какими они, по ее представлениям, были в пушкинскую эпоху. Поэтому она постоянно нанимала кого-то из «бывших» потренировать ее мальчика в искусстве фехтования и стрельбы из пистолета в предвидении будущих дуэлей из-за разбитых женских сердец (гибель Пушкина на дуэли представлялась ей самым поэтическим событием мировой истории).

И что же? Все без исключения ее химеры сбываются! Ее обожаемый мальчик становится летчиком, кавалером престижнейших орденов, знаменитым писателем, двукратным лауреатом Гонкуровской премии под разными псевдонимами и дипломатом! Романтизм в который раз одерживает победу над практичностью, которая требовала дать юному нищеброду какую-никакую полезную профессию.

Примерно такой изображает историю своей жизни Ромен Гари в великолепном романе «Обещание на заре» (перевод с французского Л. Ефимова; СПб., 2005).

В «Обещании на заре» есть многозначительная сцена на аэродроме в Бордо-Мериньяке, куда после поражения Франции стекались остатки ее военно-воздушных сил, чудаки, желавшие во что бы то ни стало сражаться дальше. И обнаруживается, что эти невольники чести еще вчера не отличались никакой особой идейностью: еврейский наследник русской аристократии оказался в одной компании с сутенером и проституткой — нашим мальчикам на чужбине будет одиноко, а у меня крепкий крестец!

Рассказывая об этих донкихотах, Гари ни на миг не оставляет своей печальной иронии, относящейся, по его словам, ко всему уделу человеческому, но вместе с тем подчеркивает, что лишь наивная вера в прекрасные сказки о чести и справедливости и могла справиться с Гитлером, ибо трезвым людям, понимающим биологическую и метафизическую беспомощность человека, было ясно, что зло и в социальном мире рано или поздно должно победить. И этого не случилось только потому, что какие-то чудаки возжелали во что бы то ни стало навязать миру свою систему мер и весов, навязать жизни литературные законы справедливости и красоты.

Хотя из них самих уцелел едва ли каждый пятнадцатый…

И тем не менее… Романтизм — единственная жизнеспособная форма существования человека. Ромен Гари умудрился сказать об этом так, что от истины ходячей всем стало больно и светло. Он не случайно заменил свою скромную фамилию Кацев на более яркий псевдоним, происходящий от русского требования — гори! Гари, по его признанию, гореть никогда не отказывался.

Но в его романе «Белая собака» (перевод с французского Е. Чебучевой; СПб., 2005) больше горечи, чем горения. Роман строится как документальное повествование с указанием точного времени и места: 17 февраля 1968 года в Лос-Анджелесе, куда герой-повествователь приехал к своей жене, кинозвезде Джин Сиберг, снимавшейся в каком-то фильме. В этот день их добродушный домашний пес Сэнди привел домой потерявшуюся немецкую овчарку, первоклассный образец с могучей грудью и свирепыми клыками. Поскольку хозяева ее были неизвестны, овчарку оставили дома и дали ей русское имя Батька. Батька был прекрасно воспитан, когда даже незнакомые гладили его по голове, он подавал лапу, как бы говоря: «Я знаю, что выгляжу страшновато, но, право, я славный малый». Но вдруг он накинулся на чернокожего рабочего, который, слава богу, еще не успел войти во двор, с такой дикой яростью, что храбрый Сэнди, подвывая, заполз под куст и сидел там тихо, как мышь. А негр стоял с грустным лицом один на один с этой звериной ненавистью.

Оказалось, что с таким бешенством пес реагирует на всех чернокожих.

Расстроенный хозяин повез его в специализированный питомник, и там чернокожий дрессировщик Киз раскрыл тайну: «Это белая собака. Она откуда-то с Юга. Белыми собаками там называют специально обученных псов, которых полиция натравливает на чернокожих. Дрессировка что надо. <…> Когда-то они преследовали сбежавших рабов. А теперь их натравливают на манифестантов». И переучить его уже невозможно, он «слишком старый». Ему «лет семь».

«Я вернулся домой. Моя жена ушла на собрание Городской лиги, которая занимается трудоустройством безработных чернокожих. Правда, среди них не очень-то много обычных безработных. Им просто не дают работу, вот и все. Профсоюзы безжалостно закрывают перед ними двери.

Днем в доме одного преподавателя драматического искусства состоялось собрание либералов, участвующих в борьбе за гражданские права, идти на которое я поостерегся. Я объяснил им, что мне и так стоило большого труда избавиться от дискуссий по поводу Вьетнама, Биафры, истребления индейцев в Амазонии, судеб советской интеллигенции, наводнений в Бразилии. В конце концов, надо знать меру. <…> Я боюсь людей, чьи широкие взгляды основаны не на социологическом анализе, а на скрытых психологических травмах. Если молодежь совершенно справедливо упрекает некоторых последователей Фрейда в попытке „приспособить“ его теорию к больному обществу, то и противоположный процесс, когда хотят „приспособить“ общество к чьей-то больной психике, ничуть не лучше».

Задачей собрания было выудить у нескольких весьма состоятельных белых деньги для «школы без ненависти», а для этого продемонстрировать, сколь велика ненависть к белым у чернокожих детей. Родители этих детей тоже там присутствовали. Диалог с этими детьми вела белая женщина, «которая не только была их другом, но и приютила у себя эту семью негритянских активистов: отца, мать и пятерых малышей».

Вот этот диалог.

«— Am I a honky, Jimmy? Джимми, я белая дрянь?

— Yes, ma’am, you are a honky. Да, мэм, вы белая дрянь.

— Am I a blue-eyed devil? Я — голубоглазая бестия?

Отметим, что в библии чернокожих мусульман, Книге пророка Илии Мухаммеда, всякое существо с голубыми глазами считается врагом.

— Yes, ma’am, you are a blue-eyed devil. Да, мэм, вы голубоглазая бестия.

— Do you hate me, Jimmy? Ты ненавидишь меня, Джимми?»

Напоминаю, что эта голубоглазая бестия на протяжении нескольких месяцев осыпала несчастного мальчугана всевозможными ласками. В итоге «ребенок глубоко вздыхает».

«— Yes, ma’am. Я вас ненавижу. I hate you… — Пауза. — …sort of. Вроде бы (я бы перевел: „…типа того“. — А. М.)».

Хотя на самом деле Джимми никого не ненавидит, и «по недавним опросам, восемьдесят процентов американских негров заявили, что ненависти ни к кому не испытывают», «все организаторы собрания (за исключением жуликов), каким бы ни был цвет их кожи, продемонстрировали, что роднит их в действительности глупость». Так что Джимми гладят по головке, а шляпа идет по кругу.

«Благодарение Богу, я не присутствовал на этом собрании. Я бы точно кого-нибудь укусил».

Мы не видели, как бедного Батьку натаскивали на ненависть к черным, но Гари очень наглядно изобразил, как бедного чернокожего малыша прохвосты натаскивают на ненависть к белым. Разжигают ненависть, чтобы брать деньги за то, что они якобы умеют ее гасить. Хотя они умеют только ее разжигать, чтобы ею питаться.

От описанного Роменом Гари невольно рождается впечатление, что белые вполне ужились бы с черными, равно как «пролетарии» с «буржуями» и вообще все со всеми, если бы не их вожаки. Которые больше всего ненавидят друг друга в борьбе за монопольное право доить подлинную царицу мира, чье имя Глупость.

«Я говорил себе, что проблема американских негров затрагивает вопрос, который делает ее практически неразрешимой: вопрос Глупости. Во все времена она оставалась самой могущественной областью нашего сознания. История не помнит случая, когда разум преуспел в решении хотя бы одной из общечеловеческих проблем, если их основание покоится на Глупости. Ей удалось окружить их, заключить с ними договор, с помощью ловкости или силы, и в девяти случаях из десяти лишь только разум поверит в свою победу, как вновь у него на глазах пышным цветом расцветает бессмертная Глупость. Достаточно взглянуть на то, что сделала Глупость с победами коммунизма, или, например, на бурные последствия „культурной революции“, или в нынешние времена — на подавление „Пражской весны“ во имя „чистоты марксистской идеи“».

Боюсь, однако, что глупость свойственна только овцам, а пастухами движет вполне рациональный апломб. Рациональный, разумеется, в выборе средств, а не целей, цели не бывают рациональными.

А тем временем Киз зашел в клетку к Батьке в защитном комбинезоне и избил его до полусмерти. Но затем, вроде как раскаявшись, начал-таки приучать «белую собаку» к тому, чтобы она могла видеть чернокожих, не впадая в собачье безумие. Как это выглядело технически — отдельная история, я буду придерживаться публицистической канвы.

Мимоходом Гари замечает, что возникла новая казуистика, которая использует мировые проблемы, чтобы освободить себя от обязанности перевести слепого через улицу.

Но его жена не из таких.

«Джин Сиберг с четырнадцати лет принадлежит ко всевозможным обществам борьбы за равноправие. Из-за этого между нами возникают довольно серьезные разногласия. Мои метания в поисках равенства и братства проходили между семнадцатью и тридцатью годами, а так как у нас двадцать четыре года разницы, я категорически отказываюсь заново переживать эту медленную агонию. <…>

Когда я вошел в гостиную, все умолкли. И правильно сделали. Так случается нередко. Достаточно взглянуть на меня, чтобы слегка поумерить пыл. Ибо я знаю, что в „хорошем лагере“ мерзавцев и рвачей не меньше, чем в „плохом“».

Через несколько недель один из присутствовавших на собрании мерзавцев, «облачившийся в черную кожу», попытался немного пошантажировать белую кинозвезду, в чей идеализм верят особенно неохотно, ибо любая шумиха для них реклама:

«— Мисс Сиберг, у нас есть компрометирующее вас письмо, в котором вы соглашаетесь передать братский революционный привет африканским студентам Парижа… Там даже есть имя одного из лидеров „Черных пантер“… Если мы это опубликуем, ваша актерская карьера в Америке…

Джин ответила:

— Публикуйте.

Через несколько минут она уже плакала. Мисс Сиберг еще в том возрасте, когда можно в чем-то разочароваться».

Рассказчик постоянно делает вид, что ему разочаровываться больше не в чем. Хотя чуть позже он признается в обратном.

«Уже сорок лет я таскаю по свету свои иллюзии, целые и невредимые, несмотря на все старания избавиться от них и отчаяться раз и навсегда, на что я органически не способен. Именно это делает меня таким воинственным по отношению ко всем „прекрасным душам“, в которых я вижу собственное отражение. В такие минуты я подобен скорпиону, жалящему самого себя, или неграм, которые ненавидят друг друга, живя в одинаково тяжелых условиях, или евреям-антисемитам. Должен сказать, что меня все больше и больше раздражает количество паразитов, вертящихся вокруг Джин. Каждый день во имя борьбы за гражданские права создаются мелкие организации и группы, единственный вид деятельности и единственная цель которых — обеспечивать экономическую стабильность своему руководству».

К этому итогу книга и подводит: расовые конфликты, равно как и все прочие конфликты, не исчезнут до тех пор, пока на них можно будет наживаться.

«Досадно, что сам я не признаю за собой „власти мужа“ по кодексу Наполеона; честно говоря, я с удовольствием сослался бы на него, чтобы вышвырнуть из дома пару-другую чернокожих босяков, которые заставляют мою супругу платить налог на чувство вины.

Я еще раз убедился в том, что в Америке веду себя так же свободно, как во Франции. <…>

Я всерьез сосредоточил всю силу воли на том, чтобы убедить себя сложить чемодан и бежать из Штатов куда глаза глядят, только бы не слышать каждый раз одну и ту же песню: „Конечно, этот чернокожий — прохвост, но не забывайте, что именно белые сделали его таким“».

Однако это верно лишь отчасти. Всякий человек, несомненно, продукт обстоятельств, и не только сегодняшних, но и всего исторического прошлого, в формировании которого участвовали, впрочем, все — и белые и черные. В детерминированном мире все предопределено, и, по идее, никто ни за что не должен отвечать — ни черные, ни белые, ни красные, ни желтые. Свобода воли, по-видимому, иллюзия, но если мир окончательно освободится от этой иллюзии и каждый человек скажет себе: «Я совершил жестокий и подлый поступок не потому, что я так решил, а потому, что он был предопределен всем ходом мировой истории», — то это будет мир, в котором будет все позволено всем — и черным, и белым, и красным, и желтым, и пролетариям, и буржуям. Интеллектуальная нечестность принципа «угнетенные, а также их потомки имеют право на все» заключается в том, что он применяется избирательно. Угнетатели тоже имеют полное право сказать: «Нас сделала такими история», — на нее мог бы сослаться и любой куклуксклановец.

В общем, если бы личной ответственности люди не ощущали, то ее следовало бы выдумать — что в незапамятные времена и было сделано, и ее необходимо холить и лелеять, а не подрывать в угоду каким-то привилегированным группам. Ответственны за свои поступки либо все, либо никто.

В конце концов рассказчик объявляет жене-идеалистке, что миллионы настоящих людей вне досягаемости, а остальные — лгуны и притворщики, причиняющие другим страдания, что «семнадцать миллионов американских негров в доме — это слишком даже для профессионального писателя», но если никаким другим способом отвязаться от них невозможно, то он напишет о них книгу и их страданиям придет конец, равно как «Война и мир» и «На Западном фронте без перемен» положили конец войнам. «Так что или ты избавишь дом и меня от „проблемы чернокожих“, или я избавлюсь от нее сам. Я вышибу твои семнадцать миллионов негров в книгу, и о них будет забыто. Это в порядке самозащиты».

Перед отъездом рассказчик прощается с Батькой и говорит ему по-русски, чтобы никто не понял: «Слушай меня внимательно, приятель. Я не прошу тебя не кусать негров. Я прошу тебя не кусать только негров».

И все-таки эта часть книги снова кончается призывом верить вопреки всему: «Благодаря Джин мне иногда удается урвать частичку того чистосердечия, которое позволяет победить, несмотря на сознание своего поражения. Я имею в виду, что нужно по-прежнему доверять людям. Вы можете оказаться разочарованным, обманутым и осмеянным, но гораздо важнее, что вы не утратите веру в людей. Не так страшно в течение еще нескольких веков позволять другим злобным зверям за ваш счет утолять жажду из этого святого источника, как видеть его иссякшим. Не так страшно потерять, как потеряться».

И вопреки всему вышесказанному поддерживает идею избирательной морали для чернокожих. Он с пониманием относится к тому, что его приятель-экстремист вербует чернокожих во Вьетнам, готовя их для будущей повстанческой армии (на вьетнамцев ему плевать, он этим даже бравирует), а в молодости был сутенером.

«Прежде чем поносить черных африканцев за сутенерство, нужно вспомнить о тех тысячах белых африканцев, которые в течение целого века приказывали своему бою: „Приведи мне на ночь девку“. Особенно если посмотреть, какие перспективы сейчас у африканцев, допустим, в Париже. <…> В такой ситуации стать „котом“ — это просто значит приспособиться, чтобы выжить, подчиниться диктату „высшей“ расы. Как евреи — на ростовщичество, чернокожие мужчины и женщины были обречены на занятие проституцией, спортом или на уголовщину — четыре пятых всех преступлений в Америке совершают чернокожие».

Наверное, это так и есть. Равно как белые обречены либо открыто испытывать раздражение по этому поводу, либо пытаться справиться с этим раздражением при помощи экзальтированного всепрощения. Кому что по нраву и по силам. Но ни то ни другое не приближает к решению проблемы. Надежда только на тех чернокожих, которые устраивают собственную жизнь, не замахиваясь на историческое возмездие, и на тех белых, которые хорошо относятся к черным, с которыми их сводит жизнь, не замахиваясь на историческое искупление.

Зато Кизу в конце концов удалось перевоспитать Батьку из «белой собаки» в «черную», и вполне символично, что первой его жертвой сделался либеральный еврей, заранее отпускавший чернокожим любые грехи.

А Киз смотрел на это и смеялся.