ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
МАРК АМУСИН
Суд истории? Суд над историей?
Фейхтвангер и Алданов
В чем смысл (назначение, оправдание) исторической прозы? Почему на протяжении веков писатели создают исторические романы, а публика их читает? Есть ли тут что-то, кроме желания отвлечься от повседневных проблем и забот, окунуться с головой в иные времена, иные миры, по существу — «уснуть, забыться»?
Мне уже довелось задаваться этими вопросами несколько лет назад в статье «Огонь и пепел прошлого» (Урал. 2019. № 3). А сегодня хочется снова вернуться к теме, столкнув лицом к лицу двух знаменитых авторов: Марка Алданова и Лиона Фейхтвангера. Оба они, каждый по-своему, активно способствовали мощному взлету исторической прозы в первой половине прошедшего века и ее интеллектуальной «катализации» — наряду с братьями Маннами, Германом Брохом и Робертом Грейвзом, Торнтоном Уайлдером и Юрием Тыняновым, Маргерит Юрсенар и многими другими. Дела давно минувших дней — но тем интереснее пристально вглядеться в значительные фигуры того «героического периода», попытаться понять, что в их наследии остается актуальным.
Алданов и Фейхтвангер почти ровесники. Они были свидетелями и участниками одних и тех же событий, потрясавших в ту пору Европу от Уральских гор до Геркулесовых столпов. Оба плодотворно работали в литературе почти в одно и то же время, создавая исторические романы и произведения на злобу дня. Оба волею исторических судеб оказались оторваны от родной почвы, проживая долгое время во Франции и в США. А главное, не будучи знакомы и, насколько мне известно, никогда не высказываясь один о другом, они словно бы вели десятилетиями негласный диалог-спор друг с другом.
Алданов, химик по образованию и первой профессии, человек Ренессанса по кругу занятий и интересов, литературой всерьез занялся уже после большевистской революции (которую он решительно не принял) и эмиграции. В те же 1920‑е годы Фейхтвангер, дебютировавший еще до войны (докторская диссертация по Гейне, критика, драматургия, издание журнала), совершает прорыв своими первыми историческими романами. А дальше у каждого долгий путь, отмеченный немалыми достижениями. Фейхтвангер — один из самых популярных немецкоязычных прозаиков прошлого века, его произведения издавались огромными тиражами на многих языках. Книги Алданова тоже переводились на многие языки, а сам он пользовался огромным уважением в эмигрантских кругах. Его кандидатура не раз выдвигалась на Нобелевскую премию (в том числе Буниным).
Почему они оба устремляли взгляд в прошлое? Потому что пытались в нем отыскать истоки, матрицы, типологию катаклизмов, сотрясавших современность, а значит, и предугадать направление дальнейшего движения человечества. Войны, революции, коммунизм, фашизм, крушение империй, взлеты и падения демократий, восстания масс — всю эту буйную диалектику ХХ века они стремились уловить в сеть объяснительных схем, вытекающих из исторического анализа.
Интересно сопоставить смену тематических «фокусов» двух авторов на протяжении их творчества. Фейхтвангер откликнулся на революционные события в своей стране драматизированным повествованием «Томас Вендт». После этого он обратился к прошлому («Безобразная герцогиня Маргарита Маульташ», «Еврей Зюсс»). Затем перешел к изображению жизни в Германии начала 1920‑х годов («Успех») и в период прихода к власти нацистов («Семья Опперман»). Эту свою трилогию о современности Фейхтвангер завершил романом «Изгнание». Параллельно этому он работал над своей «субъективной эпопеей» об Иосифе Флавии.
Уже после войны, проживая в Америке, писатель сосредоточился на эпохе Великой французской революции — с широким временны`м и пространственным захватом. Плодами его позднего творчества стали романы «Лисы в винограднике», «Гойя» и «Мудрость чудака, или Смерть и преображение Жан-Жака Руссо».
Алданов, напротив, эпохе Французской революции и Наполеоновских войн посвятил свой дебютный цикл, включающий в себя четыре произведения: «Девятое термидора», «Чертов мост», «Заговор» и «Святая Елена, маленький остров». С них-то мы и начнем наш анализ. Автор предлагает взгляд на этот судьбоносный отрезок мировой истории с «российской колокольни». Главный сквозной герой цикла — молодой дворянин Юлий Штааль, почти случайно очутившийся в Европе в те годы и ставший в Париже свидетелем якобинского террора и падения Робеспьера, позже — участником Итальянского похода Суворова, а затем, по возвращении в Россию, замешавшийся — опять же случайно — в заговор против императора Павла и в его убийство (в сюжете «Святой Елены…» Штааль практически не участвует).
В этих произведениях сразу и резко проявились основные черты исторических воззрений Алданова. Примечателен уже выбор героя. Штааль — «человек без свойств», вернее со свойствами столь размытыми, что это лишает его всякой характерности. Он — tabula rasa, девственно чистый экран, на котором проступают образы и тени окружающих его людей и вершащихся событий — борьбы за власть, дипломатических интриг и шпионских схем, военных походов, заговоров и переворотов. Под стать ему (только мельче, эгоистичнее) его приятель-антагонист Иванчук.
Романы Алданова наполнены многочисленными эскизными портретами знаменитых деятелей той эпохи (они предваряют серию его интереснейших очерков о политиках-современниках, которую он будет публиковать на протяжении 1930—1940‑х годов). Перед читателем проходят фигуры Робеспьера и Сен-Жюста, Талейрана и Питта, Павла I и Наполеона, Суворова и Палена. Все они очерчены резкими, лаконичными штрихами, снабжены острыми характеристиками, идущими «от автора» (а не от Штааля, протагониста). И все обрисованы в сходной палитре: суховато, несколько иронично, а главное, с подчеркиванием зазора между местом, которое они занимают в учебниках истории, и их реальными человеческими качествами и достоинствами. Последние Алданов обычно оценивает весьма скромно.
Ореол славы и величия, которым окутаны эти фигуры, понемногу рассеивается и в глазах Штааля. То же самое — с историческими перипетиями, в которые он волею судьбы вовлечен. Поначалу герой испытывает энтузиазм, стремится понять их значение и направленность, пытается «соответствовать» (в основном это относится к «Девятому термидора»). Но постепенно он с недоумением убеждается: «великие события» происходят как бы сами собой, внезапно и непредсказуемо, по ничтожным причинам и поводам, а не согласно тщательно разработанным планам людей или предустановленной «мировой воле», непостижимой, если вообще существующей.
Политика вождей революции диктуется умозрительными идеологическими доктринами или честолюбием и безмерной кровожадностью. Режим якобинцев рушится, потому что депутат Конвента Тальен, опасаясь, что его любовница станет жертвой террора, бросается в отчаянную словесную атаку против Робеспьера и Сен-Жюста. Графу Палену удается убедить наследника Александра поддержать заговор, дав ему заведомо ложное обещание сохранить жизнь Павлу. Сами заговорщики, когда доходит до дела, полностью теряют контроль над собой и падают духом — за исключением одного Беннигсена.
Наполеон же, появляющийся в последней части тетралогии, предстает человеком не только сломленным поражением и болезнью, но и постигшим всю тщету своих борений и свершений, ничтожность, смехотворность их итогов: «Двадцать лет бороться с целым миром — и кончить борьбой с сэром Гудсоном Лоу!»
Случайность, радикальная случайность — вот что правит миром и ходом событий. Таков главный тезис концепции Алданова. Писатель решительно отвергает идею поступательного движения истории к некоей заданной цели, как и идею совершенствования человека и человечества. Вот что говорит в романе Талейран: «И право, было бы лучше, если б историки не искали глубокого смысла — положительного или отрицательного, все равно — в ужасных событиях Французской революции. Никакого урока нельзя извлечь из смены стихийных, бесцельных действий, порожденных разнузданными страстями…»
Можно, конечно, сказать, что Талейран, обрисованный, в свою очередь, достаточно иронически, вовсе не обязательно высказывает взгляды Алданова. Однако есть в «Девятом термидора» другой, вымышленный персонаж — Пьер Ламор (отсылающий читателя к образу «вечного жида»), который явно развивает авторскую точку зрения в остроумных, саркастических, хотя и излишне многословных периодах, вроде следующего: «…я верю в прогресс не менее трогательно и твердо, чем <…> бедняга Кондорсе. Человечество совершенствуется и идет вперед, но только ему не к спеху. По моим подсчетам (правда, очень приблизительным), через 170 тысяч лет такие мерзавцы, как Робеспьер и Саллюстий, перестанут пользоваться общим признанием в качестве учителей добродетели».
Такие рассуждения словно бы метят с упреждением именно в Фейхтвангера (не говоря, правда, о множестве других историков и исторических романистов), который как раз искал «глубокий смысл» в опыте Французской революции и полагал, что понятие прогресса выражает смысл и направленность исторического движения.
Впрочем, к такому представлению писатель пришел не сразу. В ранних его произведениях преобладает взгляд, не слишком отличающийся от алдановского. Мировая война, разразившаяся, когда Фейхтвангеру исполнилось тридцать, побудила молодого писателя выйти за рамки богемного эстетизма/анархизма, которому он был раньше привержен. Он становится убежденным антимилитаристом, пишет антивоенные пьесы, публицистические статьи. Разгул насилия и жестокости, демагогии и националистических страстей угнетает его. Фейхтвангер с немалым скептицизмом смотрит на общественный и политический активизм, на усилия «гуманистического меньшинства» изменить мир к лучшему. Это умонастроение проявилось в «Томасе Вендте», где заглавный герой, художник и революционер, в итоге своей борьбы переживает крушение идеалов. Ощутимо оно и в романах «Безобразная герцогиня…» и «Еврей Зюсс».
В первом из них рассказ о судьбе реальной средневековой властительницы, герцогини Тирольской Маргариты, превращается в масштабную метафору противостояния полярных начал: деятельно-духовного и плотского, инерционно-хаотичного. Героиня романа, наделенная от рождения острым умом и отталкивающей внешностью, стремится править своими подданными справедливо и разумно, к их вящей пользе. Но ее проекты и начинания рушатся из-за интриг врагов, жестокости и своекорыстия приближенных, из-за предрассудков и примитивных инстинктов толпы, для которой физическое уродство государыни намного важнее ее высоких моральных качеств. К тому же и сама Маргарита зачастую бессильна против зовов и томлений своей биологической природы.
Роман «Еврей Зюсс» являет более сложную картину противоречивых факторов и устремлений, определяющих человеческое поведение и общественную реальность. В центре повествования — образ Йозефа Зюсса, человека, наделенного разнообразными дарованиями, жадного до жизни и стремящегося любой ценой достичь успеха в неблагоприятных условиях еще феодальной Германии.
В начале романа герой — энергичный, ловкий и беззастенчивый делец, ставший фактически министром вюртембергского герцога Карла-Александра. Зюсс пользуется любыми средствами, чтобы удовлетворять его потребности и прихоти и одновременно наращивать собственное богатство и влияние. Из-за его политики налоги и поборы растут, хозяйство страны приходит в упадок.
Ближе к финалу романа Зюсс терпит полное крушение, карьерное и человеческое. В тюрьме, на пороге смерти герой испытывает катарсис: утратив интерес ко всему мирскому и не дорожа даже собственной жизнью, он сосредоточивает свои помыслы на сокровенном, на постижении мистического смысла бытия. Смысловым итогом повествования становится отказ человека от практического действия (губительного и для него самого, и для окружающих), утверждение ценности созерцания и растворения в надличном, «всеобщем».
Таким образом, в начале 1920‑х годов взгляды наших авторов на мир и удел человеческий в нем довольно близки: у обоих преобладает несколько отстраненный скептицизм и горечь по поводу вопиющего неразумия бытия. Однако намечается тут и различие. В художественном мире Фейхтвангера присутствуют по крайней мере некие полюса и «разности потенциалов», сталкиваются конфликтующие начала и ценности. Это наделяет сюжеты писателя напряжением, драматизмом. Для Алданова подобное допущение уже является слишком сильным, противоречащим его «энтропийному» пониманию действительности.
Русский писатель на протяжении всего творчества сохранял верность своим исходным посылкам, а Фейхтвангер со временем претерпевал идейную эволюцию. И уже к концу десятилетия, когда оба автора переключились на актуальную проблематику, контраст их мировоззрений стал очень заметным. Алданов создает в это время трилогию о революционных событиях 1917 года и о начале «первой русской эмиграции»: «Ключ», «Бегство», «Пещера» (к этим романам примыкает и написанное много позже «Самоубийство», в котором история упадка и гибели семьи Ласточкиных перемежается фрагментами биографии Ленина с уничижительными суждениями о нем «от автора»). Как и Фейхтвангер в «Зале ожидания», Алданов размышляет здесь о катаклизмах, постигших его родину, о причинах и обстоятельствах именно такого развития событий, о судьбах людей преимущественно буржуазно-интеллигентского круга, застигнутых врасплох политическими бурями.
Герои романа, совсем юные (Муся Кременецкая, Витя Яценко), находящиеся в расцвете лет или пожилые, живут как хочется: делают карьеру, зарабатывают деньги, спорят на политические и культурные темы, флиртуют, влюбляются — и не подозревают, что танцуют у жерла вулкана. Более того, по мысли автора, именно эти симпатичные, порядочные в основном люди (ну, попадаются среди них и мошенники и авантюристы) своим легкомыслием, эгоцентризмом, упоением фразами подталкивают страну к катастрофе. Слепота и беспечность перед лицом нависающего рока — одна из подспудных тем романа.
При чем тут, впрочем, рок? Ведь из общей концепции Алданова следует, что никакой предопределенности в истории нет, а значит, и революция — лишь результат неблагоприятного сцепления случайных обстоятельств. Тут, однако, писатель несколько поступается принципами и признает, что падение царизма, а чуть позже и гибель хрупкой российской демократии были во многом предопределены. Об этом подробно рассуждают два главных «резонера» романа (одновременно главные по-настоящему действующие лица): бывший начальник тайной полиции Федосьев и разочаровавшийся противник самодержавия ученый-химик Браун.
Эти антагонисты, ставшие после Октября ситуативными союзниками, яснее других представляют себе причины случившегося. Закономерности, которые они здесь обнаруживают, — главным образом организационного и психологического порядка: замшелость самодержавной государственной машины, бездарность и нерешительность бюрократов, не способных ни провести необходимые реформы, ни применить эффективно силу, бесхребетность представителей имущих классов, склонных к иллюзиям и не понимающих собственных интересов. Более конкретных причин кризиса, охватившего страну на четвертом году войны, Алданов не касается.
Писатель зато подчеркивает влияние еще одного губительного (и субъективного) фактора: большевизма. Алданов — вместе с Федосьевым и Брауном — именно на большевиков с их фанатизмом, догматизмом и беспринципностью возлагает главную вину за постигшее Россию бедствие. Есть тут и нюансы: «Федосьев ненавидел всех революционных деятелей и презирал большинство из них. <…> …действия революционеров Федосьев почти всецело приписывал низменным побужденьям, честолюбию, злобе, стадности, глупости». Браун же в основном обвиняет большевиков и проповедуемое ими учение в оглуплении и деморализации общества, в росте ожесточения и нетерпимости.
Это характерно. Алданов и в самом общем плане отрицательно относится к тем, кто стремится изменить мир к лучшему. От них-то все и беды. В романе «Девятое термидора» есть вставная новелла, в которой цитируется письмо, якобы направленное Декартом тайному ордену розенкрейцеров, стремящемуся к переустройству общественной жизни. Великий философ отклоняет предложение стать членом общества и предостерегает розенкрейцеров об опасностях, ожидающих на избранном ими пути: «…вы начинаете великую вековую войну, по сравнению с которой покажутся бескровными войны, вызванные пугливой крошечной реформой Лютера».
С одинаковым чуть презрительным неодобрением писатель рисует и розенкрейцеров, и польских борцов за независимость, и французских революционеров вроде Бланки и Барбеса («Повесть о смерти»), и русских народовольцев («Истоки»), хотя и отдает должное их искренности и храбрости. Но, когда в трилогии появляются фигуры «ленинцев», присущая Алданову сдержанная насмешливость сменяется язвительным сарказмом, переходящим в карикатурность.
Алданов, разумеется, не был ни реакционером, ни нигилистом, равнодушно взирающим на царящие в мире несправедливость и насилие. Он и в период между Февралем и Октябрем занимал умеренно прогрессивную общественную позицию и в дальнейшем в своей публицистике отстаивал либеральные, гуманистические взгляды. Но при этом, по его мнению, зло в человеческой природе и обществе распространено как некая неизменная и неискоренимая субстанция, так что бороться стоит только с самыми вопиющими его проявлениями. В соответствии с этим и ведут себя персонажи его трилогии.
В трагедии, постигшей Россию, Алданов видит дополнительное подтверждение бессмысленности исторического процесса, в своем бесконечном циклическом движении проходящего одни и те же фазы. Просто героям Алданова, как и ему самому, не повезло с «фазой».
Скептическая философия писателя находит свое выражение и на чисто фабульном уровне. «Ключ» имеет детективную завязку: при подозрительных обстоятельствах погиб некий бизнесмен Фишер, начинается расследование, что и дает толчок дальнейшему развитию событий. У следствия возникают
разные версии (убийство, самоубийство), преступлению приписываются разные мотивы. Однако в итоге автор — устами Брауна — объявляет, что случившееся, скорее всего, не убийство, а случайная смерть, а точнее — что ни к какому определенному выводу на этот счет прийти невозможно. Да это, в сущности, и не имеет значения.
Совсем иным предстает жизненный мир в произведениях Фейхтвангера на современные темы. Сюжет его романа «Успех» растет из зерна очень локального юридического казуса: мюнхенский искусствовед Мартин Крюгер ложно обвинен в уголовном преступлении и посажен в тюрьму — на самом деле его «наказывают» за эстетическую и отчасти политическую левизну. Невеста Крюгера Иоганна добивается его освобождения, подключая к своей борьбе самых разных людей.
Фейхтвангер наполняет повествование фигурами промышленников и финансистов, чиновников и юристов, политиков и активистов левого и правого толка, журналистов, городских обывателей. Консерваторы хотят сохранить традиционный баварский сепаратизм и старый, довоенный жизненный порядок, бизнесмены стремятся к максимизации прибыли, к новым рынкам и технологиям, бывшие военные — к реваншу, марксисты мечтают о смене социальной системы и с надеждой смотрят на коммунистическую Россию. И все они так или иначе, по совершенно разным мотивам участвуют в «деле Крюгера», определяя его исход.
Показан здесь и разгул националистических страстей, нашедший концентрированное выражение в пресловутом мюнхенском «пивном путче» 1923 года — событие это изображено в романе фактографически точно. Образ Руперта Кутцнера, лидера местных (пока еще) правых радикалов, политикана-демагога, представлен здесь в снижающем ракурсе, однако манеры и свойства грядущего фюрера уловлены Фейхтвангером весьма проницательно.
Повествование постепенно перерастает в широкую картину жизни Баварии и Германии в целом в послевоенные годы. В «Успехе» представлена многоуровневая диалектика экономических факторов, классовых антагонизмов, политического соперничества, столкновений групповых интересов — и людских аффектов: устремлений, надежд, предрассудков и страхов.
Таким образом, реальность у Фейхтвангера структурирована и подвижна, в отличие от однородной, изотропной российской действительности у Алданова. Во всем этом бурлении еще не усматриваются векторы логики истории. Но негативные, реакционные тенденции общественного бытия обозначены в романе ясно: ставка на силу вместо права, неприятие всего нового и непривычного, ксенофобия, неограниченная погоня за наживой. Всему этому автор, как и его положительные герои, готовы противостоять со всей решимостью.
После прихода к власти Гитлера писатель все с большей тревогой следил за развитием событий в Европе. Теория и практика нацизма не только бросали вызов либерально-демократическим убеждениям писателя, но и жестоко уязвляли его в эмоциональном плане. Апелляция новых властителей Германии к самым примитивным инстинктам толпы, грубое подавление оппозиции, пещерный антисемитизм вызывали у него чуть ли не биологическое отвращение. Фейхтвангер понимал к тому же, насколько заразной может быть коричневая чума. А в правящих кругах Запада явно наблюдалось вполне терпимое отношение к Гитлеру, смешанное с надеждой: а вдруг этому нестандартному вождю удастся рассеять тень коммунизма, нависшую над просторами Евразии.
В романе «Семья Опперман» Фейхтвангер представил оперативную, но вполне отрефлексированную и художественно значимую реакцию на случившееся в Германии. Вел он антифашистскую полемику и средствами публицистики, пытаясь воздействовать на общественное мнение Запада. Но единственную силу, безоговорочно и твердо (в то время!) противостоящую нацизму, он видел только в Советском Союзе. Капиталистический же мир, запутавшийся в политико-экономических проблемах и одержимый страхом перед большевизмом, готов был, по его мнению, упасть в объятья Гитлера. И писатель сделал ставку на СССР как на фактор прогресса и надежды.
Фейхтвангер провел несколько месяцев в Советской России и опубликовал после этого знаменитую (во многом печально!) книгу «Москва 1937», включавшую в себя среди прочего наблюдения по ходу процесса Бухарина и других лидеров правой оппозиции. Вопреки распространенному мнению, книга эта не была наивной апологетикой сталинского режима. Фейхтвангер отмечает и негативные моменты советской жизни, в том числе безвкусный и настораживающий культ вождя. Однако он решил для себя, что курс Сталина на построение социализма в одной стране совпадает с положительным вектором исторического развития, что только СССР способен победить нацизм в неизбежной войне и что это окупает все грехи и ошибки советского режима.
Цикл «Зал ожидания» завершает роман «Изгнание», в котором изображены труды и дни немецких эмигрантов в Париже в середине 1930‑х годов, их житейские и психологические тяготы, их неравное противостояние политико-пропагандистской машине нацизма. В центре повествования — образ композитора Зеппа Траутвейна. Он разрывается между естественным стремлением сосредоточиться на музыкальном творчестве — и столь же настоятельной потребностью участвовать в борьбе с гитлеризмом в качестве публициста. К концу повествования Траутвейн находит некое равновесие между творческой и активистской сторонами своей натуры. Одновременно он объявляет себя «аббатом марксизма» — то есть человеком, разумом принявшим правоту коммунистического учения, хотя и не готовым отказаться от своего либерально-культурного багажа. Ясно, что такая декларация совпадала, хотя бы отчасти, с идеологической эволюцией самого Фейхтвангера в тот период.
После войны, которую оба писателя провели за океаном, Алданов вернулся в Европу, во Францию, тогда как Фейхтвангер, несмотря на менявшийся политический климат Америки, остался в своем уютном доме в Калифорнии. Мысли писателя, однако, были обращены к истории Европы. Именно тогда он написал два больших романа: о том, что предшествовало Великой французской революции, и непосредственно о ней.
«Лисы в винограднике» — широкая фреска жизни Парижа предреволюционной поры. Здесь действуют члены королевской семьи, аристократы и министры, философы и люди искусства. В центре повествования — фигуры знаменитого драматурга Бомарше и не менее знаменитого американского ученого и мыслителя Франклина, прибывшего во Францию в качестве эмиссара только что провозглашенных Соединенных Штатов Америки. Герои эти — носители противоположных темпераментов и свойств характера. Мудрый, многое переживший и познавший Франклин испытывает непреодолимую антипатию к ловкому, остроумному, блестящему, но во многом поверхностному литератору и «лоббисту» Бомарше.
Смысловой нерв сюжета состоит, однако, в том, что эти плохо совместимые люди оказываются в одной упряжке, действуют совместно ради общей цели: поставки в колонии, восставшие против Англии, французского оружия и в конечном итоге признания абсолютистской монархией революционного режима Америки.
Более того, Фейхтвангер в романе задался целью показать, как историческая необходимость (в данном случае — обретение Соединенными Штатами независимости) пробивает себе путь сквозь хаос случайностей и мелочей, сквозь мешанину государственных и личных интересов, симпатий и антипатий, энтузиазма, предрассудков, иллюзий. Сам автор открыто объявил в коротком послесловии, что главным героем его книги является прогресс.
Тем же духом проникнут и роман «Мудрость чудака, или Смерть и преображение Жан-Жака Руссо». Фейхтвангер рассказывает о последних годах жизни великого мыслителя, показывает трагикомические разрывы между возвышенным, потрясающим основы учением Руссо и его жизненным поведением, зачастую нелепым и малопривлекательным. Но главный фокус повествования — это сама драма революции, одухотворяемой идеями философа о человеческом достоинстве, о неизбежном торжестве свободы, равенства и разума.
Главы «Мудрости чудака…», описывающие этот период, событийно пересекаются с соответствующими частями «Девятого термидора» Алданова. Точно так же как и его российский собрат по перу, Фейхтвангер тщательно и беспристрастно изображает эксцессы и ужасы революционной практики. Вполне солидарно с Алдановым он пишет об ожесточении и грубости масс, о честолюбии, карьеризме, фразерстве политиков, о том, что якобинский террор обретал собственную грозную инерцию и кровавый туман застилал часто глаза прокурорам, судьям, комиссарам Конвента. Сопротивление «бывших» вызывало ответную волну нетерпимости, подозрительности, доносительства.
Принципиальная разница между романами в том, кто, в авторском понимании, был субъектом всех этих отталкивающих деяний. Для Алданова — это разъяренная и опьяненная вседозволенностью чернь, которой манипулируют вожаки-популисты: глупцы, фанатики или мошенники. В итоге потрясших Францию и Европу катаклизмов для рядового человека почти ничего не изменилось — просто власть несколько раз переходила от одной группы «интересантов» к другой, пока не попала в ежовые рукавицы Бонапарта.
В глазах Фейхтвангера за преступлениями революции, как и за ее достижениями, стоит французский народ, добивающийся своих целей и прав. Свержение абсолютизма, отмена сословий и сословных привилегий, введение всеобщего (для мужчин) избирательного права, провозглашение свободы совести, либерализация экономики и введение мер социальной поддержки неимущих — все это вытекало из радикально трактованных теорий философов-просветителей и отвечало насущным потребностям широких общественных слоев. Но главное — политические и социокультурные результаты революции соответствовали логике истории, поступательному развитию человеческой цивилизации. А жестокость и насилие, нелепости, извращения и злоупотребления — неизбежная цена, которую приходится платить за прогресс.
Вожди же — всегда только люди, далеко не идеальные и всегда использующие ради достижения поставленных задач любые подручные средства. Но ведь и их, в свою очередь, использует история. Так, очевидно, рассуждал Лион Фейхтвангер, создавая свой роман, исполненный подспудного оптимизма. Трудно сомневаться в том, что он держал при этом в уме и противоречивый советский опыт. Писатель еще дожил до ХХ съезда КПСС, осудившего культ личности Сталина, но, в отличие от многих «разочарованных», не отказался от своего выбора и в 1957 году направил руководству СССР поздравление по случаю 40‑й годовщины Октябрьской революции.
В намерения автора этой статьи не входит судить о том, чья философия истории и жизни — Алданова или Фейхтвангера — была более правильной. Немецкого писателя можно упрекнуть в излишнем доверии к прозрачности и умопостигаемости общественного бытия. Тот вектор исторического движения, который он в свое время счел наиболее перспективным, то есть «реальный социализм» в его советском варианте, оказался на деле не только слишком жестоким и «затратным», но и тупиковым. Решительное неприятие Алдановым коммунистического эксперимента обернулось — в общей перспективе ХХ века — верным выбором.
Но на проблему можно взглянуть и шире. В 1950‑е годы Алданов опубликовал диалогическое эссе «Ульмская ночь. Философия случая» — в подтверждение его центрального тезиса о бессмысленности и ненаправленности исторического движения. Писатель приводит множество свидетельств того, что судьбоносные события часто вызывались совершенно случайным сцеплением обстоятельств. Аргументы его в каждом конкретном случае звучат вполне убедительно. Но они не могут опровергнуть того факта, что в «долгой» хронологической перспективе человечество движется во вполне определенном направлении: наращивает свой технологический и научный потенциал, все в большей степени подчиняет себе окружающую природную среду (к добру или к худу), и процессы эти подчиняются определенным закономерностям.
Да, войны, насилие, социальная несправедливость, как и раньше, присутствуют в нашем мире, не говоря уже о новых и в высшей степени изощренных методах манипуляции умами и душами людей. Это свидетельствует в пользу безотрадного алдановского мировоззрения. С другой стороны, нельзя отрицать, что за последние столетия приоритеты цивилизации — в мировом масштабе — все-таки сдвигаются в сторону признания ценности жизни, свободы и прав человека, экономического равенства. А значит, вера Фейхтвангера в то, что начала гуманности и разума могут противостоять энтропийным тенденциям человеческой природы и даже теснить их, тоже не лишена оснований.
Из нашего сопоставления вытекает, однако, еще один вопрос, простой и каверзный одновременно: кто из двоих был лучшим писателем? Разумеется, любой ответ на него будет уязвим: субъективность, вкусовые предпочтения и т. д. Попробуем поэтому сопоставить прозу Алданова и Фейхтвангера по двум взаимосвязанным параметрам: напряженность сюжета и качество психологического раскрытия героев — это ведь не обязательно предполагает оценочные суждения.
Принципы и способы повествования наших авторов сильно разнятся. Алданов в литературном плане всегда был учеником — не подражателем, а умным учеником — Льва Толстого (хотя не принимал многие философские и историософские положения его мировоззрения). Жизнь своих героев, особенно внутреннюю, Алданов воссоздает очень подробно, в самых обыденных ее проявлениях. Отсюда при беглом чтении возникает впечатление монотонности, описательности его романов. Впечатление это обманчиво, потому что, во‑первых, в повествовании есть сгустки напряжения (сцены убийства Павла I в «Заговоре», батальные эпизоды в «Чертовом мосте», захват английского посольства чекистами и побег Брауна и Федосьева из России в «Бегстве»); а во‑вторых, писатель скрупулезно, совершенно в духе Толстого фиксирует помыслы и поступки персонажей в их связях друг с другом и со «средой», то есть не только описывает, но и анализирует.
Алданов, изображая своих героев, делает упор не на постоянные и отчетливые свойства их характеров, а на «текучесть», на рябь точечных состояний и колебательных душевных движений. Как и его великий учитель, он особенно внимателен к зазорам между «внешним» и «внутренним», к явному и скрытому лицемерию, к уловкам и маскировкам, вызванным несоответствием истинных побуждений человека принятым нормам и условностям. Разоблачительное внимание автора к этим «маленьким хитростям», как и ко всякой позе, намеренной или невинной фальши придает его повествованию налет легкой ровной иронии. Вот характерные примеры из романа «Ключ»: «Хотя Семен Исидорович часто с умилением говорил о золотых днях юности и о радужной весне жизни, он был теперь гораздо самоувереннее и потому счастливее, чем в молодые годы». Или: «Его (Нещеретова. — М. А.) правилом было: жить самому и давать жить другим, но так, чтобы другие это чувствовали, ценили и показывали, что ценят».
Фабулы алдановских романов включают множество событий, в том числе в высшей степени драматических. Однако подлинного сюжетного напряжения его сочинениям часто недостает. Герои Алданова (особенно вымышленные) — либо наблюдатели этих актуальных или исторических катаклизмов, либо участвуют в них как бы помимо собственной воли, без душевной вовлеченности, по инерции обстоятельств. В круг представлений этих людей входят, конечно, и идеалы, и правила морали, и политические предпочтения. Но на их повседневную жизнь подобные представления влияют мало.
Это особенно ясно проявляется в романах Алданова о русской революции. Героев романа «Ключ», например, интересуют исключительно «ближайшие», каждодневные цели и проблемы. Лишь после Октябрьского переворота, поставившего под угрозу сами основы их жизненного порядка, эти люди начинают как-то реагировать на события, и то ситуационно. Среди героев трилогии только двое — те же Федосьев и Браун — способны к целенаправленному действию, притом что побудительные мотивы их активности — убеждения, принципы — сформировались в далеком прошлом. Бороться, однако, они готовы только «против». Никаких позитивных ценностей, побуждающих к сопротивлению, автор им не оставляет. В последнем же романе трилогии, «Бегстве», все эти люди, оказавшись в эмиграции, вне непосредственной опасности, возвращаются в привычное им пассивно-суетное состояние.
Это, конечно, не случайно. По Алданову, войны, революции, мощные идейные поветрия — неизбежные, но досадные нарушения «общей жизни», в глубинах своих неизменной и равновесной. А главной целью его литературных и философских усилий как раз и был «молекулярный анализ» жизненной субстанции, выявление ее вечной и, по сути, банальной, не зависящей от исторических пертурбаций основы.
Фейхтвангер принадлежит к той же школе психологического реализма, что и Алданов, но к иному ее изводу. Своих героев он (особенно в ранних произведениях) изображает широким мазком, прибегая порой к расхожим приемам характеризации, например, возвращаясь неоднократно к броским особенностям их внешности или поведения. К тому же он наделяет их именно свойствами, довольно жесткими, хотя часто и взаимопротиворечащими. Йозеф Зюсс — с точностью до Иосифа Флавия — может быть суетным и самоуглубленным, жестоким и великодушным, склонным к позе и готовым на храбрый поступок.
Однако в своей современной трилогии, как и в поздней исторической прозе, писатель использует гораздо более тонкие инструменты анализа, раскрывая характеры и психологию персонажей с помощью несобственно-прямой речи и внутреннего монолога, особенностей языковой манеры, не говоря уже о строе их решений и поступков, лишь иногда прибегая к деликатному
авторскому комментарию. Как и Алданов, он здесь подчеркивает подвижность и изменчивость «человеческой реальности», сосуществование и борьбу в ней разноуровневых, конкурирующих мотивов, побуждений.
Важно здесь то, что Фейхтвангер помещает своих героев в «силовые поля» общественной жизни, которые зачастую переформировывают их изначальные склонности и установки. В «Успехе» главные борцы за освобождение Крюгера — сама Иоганна, ее нынешний возлюбленный Жак Тюверлен и молодой инженер-коммунист Каспар Прекль. Все трое убеждены в невиновности Мартина, но причины «вовлеченности» у них разные. Иоганна, подруга, а теперь и жена Мартина, уже разлюбила его, но это лишь усиливает ее чувство ответственности за его судьбу. Тюверлен, писатель и журналист, острый и ироничный аналитик современной жизни, возмущен вопиющей предвзятостью судей и лицемерием общества, скрывающего за моральными суждениями свою ненависть ко всему новому и смелому. Прекль же видит в этом «кейсе» наглядный символ гнилости буржуазной системы, не способной соблюдать даже свои собственные формально-юридические нормы. Все они действуют в соответствии со своими характерами и темпераментами, принадлежностью к определенным социальным группам, но и подчиняясь логике борьбы, в которую втянулись.
Это относится и к персонажам «Семьи Опперман» и «Изгнания». Автор программно конструирует для них коллизии, требующие выбора, самопреодоления. Коллизии такого рода, повышая фабульное напряжение, создавая в повествовании драматические узлы, одновременно увеличивают амплитуду личностных проявлений героев, делают их образы более рельефными и полнокровными.
То же самое и в исторических романах Фейхтвангера. Иосиф Флавий и Фернан Жирарден из «Мудрости чудака…», Бомарше и Франклин прочно укоренены каждый в своей социально-исторической ситуации, подпитываются от пронизывающих ее идейных токов. Они борются и достигают успеха, ошибаются и разочаровываются. Да, и это тоже. Лев Толстой когда-то говорил об «энергии заблуждения», столь важной и для литературной работы, и для обычной жизни. Похоже, что этот принцип Фейхтвангер (и в личностном и в творческом плане) усвоил лучше, чем его российский коллега.
Алданов, разумеется, понимал литературную, да и человеческую выигрышность «воодушевленного» существования. В романе «Повесть о смерти» он вкладывает в уста польского патриота Виера следующие слова: «…жизнь — это борьба за идеи. Да собственно и смерть тоже. По крайней мере, так должно было бы быть. Уж если вы спрашиваете, то жить надо… Не говорю „надо героически“, потому что это звучит нескромно и чересчур торжественно. Но во всяком случае надо чему-то служить».
Писатель, однако, полагал, что служение чаще всего оборачивается неудачей или разочарованием для самого служащего, а в плане объективном приносит больше вреда, чем пользы. Кроме того, наделяя своих героев высокими мотивами поведения, автор ставит их на котурны и тем самым грешит против жизненной правды — ведь подавляющее большинство людей в обычных обстоятельствах и впрямь действуют ситуативно и вполне утилитарно.
На это можно возразить, что исторические обстоятельства, в которых существуют персонажи и исторических и современных романов Алданова, в широком смысле слова необычны! А главное, в подобном авторском самоограничении есть, конечно, свое достоинство, но за него приходится платить. Алданов и расплачивался: некоторой блеклостью и анемичностью образов, затянутостью, рыхлостью повествования. Его романы, в особенности поздние («Начало конца», «Повесть о смерти», «Самоубийство»), зачастую тяготеют к трактатности. Кроме обширных авторских («толстовских») отступлений эти книги наполнены многостраничными философическими диалогами (по сути, сменяющими друг друга монологическими высказываниями) персонажей.
Писатель чувствовал эту опасность, пытался найти противовесы. Например, в романе «Живи как хочешь» он, как и раньше в «Ключе», стремился пришпорить сюжет за счет элементов детектива. Прививка эта оказалась, по мнению большинства критиков, неудачной.
Сказанное вовсе не отменяет того, что лучшие произведения Алданова не только точны фактографически и прекрасно передают атмосферу и приметы времени, но и отличаются тонкой психологической проницательностью и мрачноватым интеллектуальным блеском. А Фейхтвангер — он в своих ярких, часто полемических сочинениях сочетал идейную злободневность с масштабностью историософских построений, трезвую критичность с верой в мощь гуманистического разума. Они оба заслуживают того, чтобы к их книгам обращались и сегодня, в наше не склонное к размышлениям время.
