ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Евгений Чигрин. Болотный огонь. Избранное.

М.: Рипол классик, 2024

Одним стихи Евгения Чигрина нравятся. Другим не нравятся. Третьи к ним равнодушны, как равнодушны к поэзии вообще. Но независимо от вкусовых предпочтений представители трех названных категорий едва ли станут спорить с тем, что автор «Болотного огня» способен производить впечатление человека, яростно, почти религиозно преданного делу стихотворства, относящегося к этому делу если не как к священнодействию, то как к некоему служению, требующему жертвенности и самоотречения. Относящегося столь серьезно, как в размытом скепсисом и иронией постхристианском мире никто ни к чему не относится — тем более к такой архаике, как силлабо-тонические рифмованные стихи. Это, как принято говорить, подкупает. В искренность этих стихов веришь. Понимаешь, что продиктованы они тем самым чувством, которое на сцену шлет раба — того самого раба земного языка и небесной музыки, который одновременно и раб, и червь, и царь, и бог.

Этой серьезностью по отношению к поэзии и к себе как поэту (а отнюдь не суетным тщеславием) можно объяснить, например, наличие в книге раздела «Отзывы об авторе», где собраны высказывания литературных мэтров и критиков, представляющих уважаемые издания. Среди тех, чьи отклики мы читаем, — Евгений Рейн, Бахыт Кенжеев, Юрий Кублановский, Владимир Гандельсман, Павел Басинский. Последний пишет о Чигрине как о «положившем жизнь на поэзию». И действительно, по всей видимости, перед нами — жизнь, проживаемая ради стихов. «Отменным лекарством для страдающих унынием и душевной ленью» называет его творчество Бахыт Кенжеев. Трудно не согласиться с тем, что сочинивший эти стихи человек дьявольски работоспособен, что не позволяет он своей душе лениться, что держит лентяйку в черном теле, гоняет ее туда-сюда: на Север — к бакланам и чайкам, в Македонию, в Сахару, в Китай, на Таити, на Родос, на Сахалин, на Андаманские острова, на авеню Сталинград в Брюсселе, на берега Стикса, но чаще всего — в сумеречную область сновидений или просто видений, навеваемых его особенной, странной музой.

Эта странная муза Чигрина — то ли безответственная фантазерка, то ли визионерка, обладающая особым зрением, способная увидеть, как сквозь тонкую скорлупу обыденности проступают таинственные, порой пугающие черты иного мира (особенно в книге «Водяные деревья»). В привычном электрическом освещении повседневная реальность вдруг фантасмагорически искривляется, являя взору читателя нечто потустороннее, сверхъ-естественное:

Мои друзья стоят под фонарями,

Сгорая в макабрическом огне.

Или:

Выйдешь на улицу, кобольды у

Светодиодных фонариков курят.

Не яркий солнечный свет, но дымные хтонические сумерки царят в мире стихов Чигрина. Вампиры, ведьмаки, кадавры, привидения — его поэтический универсум населен гоголевской нежитью, у него и ангел что-то там курит «взатяг», и Бог где-то приплетен «для рифмы». Чигрин, как подобает нормальному художнику, создал свою Вселенную, чем-то напоминающую мамлеевский морок. Действительность у него многомерная, вывернутая, как лента Мебиуса, где жизнь оборачивается смертью, а смерть — жизнью.

Жизнь как смерть хороша, потому что и смерть — это жизнь.

И все-таки, в этом перманентном полуобмороке, среди нагромождений макабра нередки стихи акмеистически ясные, светлые, порой по-детски беззащитные и отмеченные ожиданием божественного чуда:

И сновиденья из-под рукава

Творца текут, переходя в подушки,

Высвечивая смыслы божества,

Картинки, книжки, фишки, побрякушки

Для маленьких: мы — дети для Него,

Я сам ребенок, ну, поспорь, попробуй…

Спорить с этим бессмысленно, как и с финалом:

И Тот, который нам несет весну,

Уже на расстоянье разговора.

Быть «на расстоянии разговора» с Богом — нормальное стремление для поэта (да и для человека вообще). Нормальное, как манера жаловаться на дефицит общения с провиденциальным собеседником. И — с полным правом осознавать себя тем, на ком пока еще держится этот мир:

Серафим, мне слишком одиноко

Шар земной на пальчиках держать,

Над моей кроватью мало Бога…

Вот и вышел зайчик умирать.

Стихи Чигрина чрезвычайно насыщены разного рода литературными перекличками, аллюзиями, культурологическими ребусами (подсказки к которым автор иногда дает в сносках). Лексика его весьма разнообразна и нетривиальна. Иной текст без помощи энциклопедий и не поймешь — то и дело попадаются имена и словечки, рядовому читателю, вероятно, неведомые — любит Евгений Чигрин все эти «апофегмы» и «гримуары».

При всем этом сохраняется впечатление, что стихи Чигрина несут заряд большой жизненной энергии, преобразованной высоким напряжением поэтической мысли. На этой мощной волне практически незаметным остается случайный сор неточных рифм и смысловых темнот. Витальная сила поэта позволяет ему перемахивать барьеры литературных приличий, впадать в многословие, которое вряд ли простилось бы другому, менее темпераментному автору. Отсюда и объемы его книг. В пятисотстраничный «Болотный огонь» включено примерно четыре сотни стихов из четырех основных книг Евгения Чигрина — «Погонщик» (2012), «Неспящая бухта» (2014), «Невидимый проводник» (2018) и «Водяные деревья» (2022). Все упомянутые издания под единой обложкой представлены в новых редакциях — что-то было сокращено, отдельные стихотворения переписаны заново. Таким образом, это не «избранное» в строгом смысле слова, а практически новая книга стихов. И она идет к своему читателю.

Александр Вергелис