МНЕНИЯ
Дмитрий Травин
Об авторе:
Дмитрий Яковлевич Травин (род. в 1961) — кандидат экономических наук, занимается экономической историей и исторической социологией. Автор книг: «Европейская модернизация» (в 2 кн.; в соавторстве с О. Маргания; СПб.—М., 2004), «Очерки новейшей истории России. Кн. 1: 1985—1999» (СПб., 2010), «Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара» (в соавторстве с О. Маргания; СПб.—М., 2011; 2-е изд. — 2016), «Крутые горки XXI века: постмодернизация и проблемы России» (СПб., 2015; 2-е изд. — 2019), «„Особый путь“ России: от Достоевского до Кончаловского» (СПб., 2018), «Историческая социология в „Игре престолов“» (СПб., 2020), «Почему Россия отстала?» (СПб., 2021), «Как государство богатеет… : путеводитель по исторической социологии» (М., 2022), «Русская ловушка» (СПб., 2023). Постоянный автор журнала «Звезда» с 1992. Лауреат премии журнала «Звезда» (1998). Живет в С.-Петербурге.
Девяностые как эпоха компромиссов
Это название может шокировать читателя, поскольку за последние десятилетия у нас накопилось столько идеологизированных мифов о девяностых, что реалии почти перестали интересовать зрителей видео с многомиллионными просмотрами. Но читателей пока еще правда интересует. В этой статье я рискну сделать три неожиданные для них вещи. Во-первых, показать, что первая половина девяностых была эпохой важнейших компромиссов, направленных на политическое примирение разных групп населения. Во-вторых, напомнить о том, как реально складывались дела в тех сферах нашей жизни, где хотелось бы иметь больше мягкости, но это было, увы, невозможно. А в-третьих, я постараюсь обосновать тезис о том, что ответ на роковой вопрос о причинах наших неудач во многом (но не во всем, конечно) связан с отказом от политики компромиссов, имевшим место во второй половине девяностых. Данный текст, естественно, не стоит рассматривать как исчерпывающий обзор истории девяностых. Он является лишь дополнением к большому циклу статей, опубликованных автором в «Звезде» в 2006 году.
Экономические реформы в России
Летом 1990 года широко обсуждалась программа экономических реформ «500 дней», подготовленная группой специалистов, наиболее известным из которых стал в конечном счете Григорий Явлинский. Это была программа
реального перехода к рынку. И хотя широко распространившееся мнение, будто бы жизнь нашего общества можно легко изменить за 500 дней, конечно, было наивным, программа сама по себе являлась серьезным документом, заслуживавшим реализации. При этом как сами реформаторы, так и руководители страны понимали, по-видимому, что процесс трансформации экономики будет чрезвычайно болезненным. Примерно таким, каким он впоследствии и оказался в результате реформ, осуществленных под руководством Егора Гайдара. В итоге все обсуждения «500 дней» ни к чему не привели. Руководство страны программу не отвергло, но и не приняло к реализации.
А тем временем экономическое положение непрерывно ухудшалось. Хотя советская экономика всегда характеризовалась дефицитом потребительских товаров, к концу 1990 года прилавки магазинов совсем опустели. С одной стороны, это являлось верным признаком пессимистического настроя широких масс населения: потребители скупали все, что возможно, ожидая то ли повышения цен, то ли полного исчезновения товаров. С другой же стороны, нарастание дефицита ввергло в пессимизм даже тех, кто недавно еще смотрел на будущее перестройки с оптимизмом. Трудно ведь быть оптимистом, когда хозяйка не понимает, чем накормить пришедшего с работы мужа или вернувшихся из школы детей. Хотя голода в СССР не было: крупу и макароны так или иначе доставать удавалось, а картошка с огородов была во многих семьях своя — у советских граждан формировалось ощущение, что перестройка совсем зашла в тупик и Горбачев не знает, как ему теперь выкручиваться.
Горбачев искренне пытался идти путем компромиссов и сохранить СССР, сделав его реальным союзом советских республик. Но в ходе путча он растерял свой авторитет и не мог уже объединить распадающуюся страну. Другие руководители — те, что непосредственно участвовали в путче, — сидели в тюрьме. Множество чиновников в этой ситуации скорее занимались поиском новой доходной работы в частном секторе экономики, чем выполнением своих старых обязанностей. А тем временем страной, в которой еще не сложились рыночные отношения, надо было как-то управлять: обеспечивать поставки продуктов в магазины, готовиться к зимнему отопительному сезону. Реальной властью обладали тогда республиканские лидеры. Они и взялись за решение стоявших перед государством проблем. СССР оказался никому не нужен. Управлять с республиканского уровня было гораздо проще. Проще было заключать соглашения напрямую, а не через союзное руководство, которого фактически уже не существовало. Да и население Союза к его роспуску отнеслось тогда индифферентно. Трудно ведь думать о большой политике, когда надо бегать по магазинам, отыскивая еду, и стоять в очередях.
В этот момент фактически все руководители России признавали необходимость рыночных преобразований для ликвидации дефицита товаров. Расхождение же во взглядах (порой очень серьезное) касалось конкретных форм проведения этих преобразований: как сделать их наименее болезненными для населения. Новое российское руководство к началу девяностых унаследовало от старой советской власти две проблемы, которые создавали катастрофическую ситуацию в экономике. Их требовалось так или иначе решать, поскольку полки магазинов были пусты, но идеальных способов решения не существовало. В публицистике значение этих проблем сильно недооценивается, и, соответственно, даются неверные оценки реформ, начатых на рубеже 1991—1992 годов.
Во-первых, советская экономика имела сильно искаженную структуру в сравнении с той, которая формировалась бы в рыночных условиях. Государство поддерживало множество предприятий (особенно связанных с военно-промышленным комплексом) за счет ресурсов, которые предоставляли ему другие предприятия. Из-за своеобразия советской статистики у нас не может быть точной оценки числа так называемых планово-убыточных предприятий, но обычно профессиональные оценки показывают, что примерно половина экономики сама себя прокормить не могла. Это означало, что переход к рыночным принципам оставлял безработными всех, кто на этих предприятиях трудился. Если бы реформаторы решили по-прежнему убыточную половину поддерживать, им пришлось бы возложить на эффективную половину столь высокое налоговое бремя, что рынок просто не заработал бы.
Во-вторых, помимо печального экономического наследия всей советской эпохи имелось еще и особое наследие перестройки, которое было не менее печально. Экономические преобразования, осуществленные в 1987—1988 годах, не сформировали успешно работающей рыночной экономики, но подорвали финансовую стабильность, которую в старое советское время правительство более-менее обеспечивало. Денег на руках у населения становилось все больше и больше, но поскольку купить толком на них было нечего, формировался так называемый денежный навес. В случае либерализации цен товары в магазинах появились бы, и потребители бросились бы их раскупать. Из-за высокого спроса, созданного обилием денежных накоплений, цены рванули бы вверх, и этот рост остановился бы лишь на столь высоком уровне, что часть населения, накоплений не имевшая, резко обеднела бы. При этом возможности государства помогать обедневшим людям были бы ничтожными из-за того, что деньги оно могло взять лишь с эффективных предприятий, подрывая тем самым их стимулы к нормальной работе в условиях рынка.
Именно в таких условиях Ельцин к ноябрю 1991 года сформировал правительство реформ, которое лично возглавил, а вице-премьером по экономике и финансам поставил молодого экономиста Егора Гайдара. Таким образом, Гайдару было поручено осуществить весь комплекс рыночных преобразований, но ни президентских, ни даже премьерских полномочий он не имел (с середины 1992 года он стал лишь исполняющим обязанности главы правительства).
Переход к рынку произошел в январе 1992 года. Он состоял в основном в либерализации цен на большинство товаров и в предоставлении самостоятельности большинству предприятий во всех вопросах, связанных с тем, как производить продукцию и как покрывать свои расходы рыночными доходами. Именно с момента осуществления этих реформ мы имеем в России рынок, позволяющий нам свободно (как правило, без длинной очереди) приобретать товары в магазинах по тем ценам, которые устанавливаются не правительством, а спросом и предложением. С тех пор выросли новые поколения россиян, никогда не живших в иных условиях и полагающих порой, будто такие возможности были всегда. Но на самом деле они появились лишь с момента реформы, которую принято называть гайдаровской.
Для нас сегодня, впрочем, важнее даже не то, что товары появились в магазинах. При сильном административном повышении цен без либерализации они тоже могли бы там появиться. Освобождение цен наряду с самостоятельностью предприятий создало стимулы для производства именно тех товаров, которые пользуются спросом населения. В советской административной экономике таких стимулов не было. Сегодня мы видим, что в ситуации, когда по какой-то причине исчезают из свободной продажи некоторые виды товаров (например, в связи с ограничениями, которые российские власти накладывают на импорт, или в связи с ограничениями, которые зарубежные компании принимают в отношении экспорта своих товаров в Россию), наш отечественный бизнес реагирует довольно быстро и заполняет образовавшиеся в ассортименте свободные ниши. Заполнение может происходить посредством собственного производства или за счет импорта из третьих стран, но, как бы то ни было, предприимчивость бизнеса в условиях рыночной экономики без всяких указаний из Кремля решает проблемы. При этом потребитель получает товар, который в советских условиях был бы дефицитным, производитель создает рабочие места для граждан, а государство имеет возможность взимать с этого бизнеса налоги, при помощи которых поддерживается, в частности, социальная сфера.
Вернемся, однако, в начало девяностых. Гайдаровская либерализация наметила выход из сложного экономического кризиса, однако выход этот потребовал длительного переходного периода, во время которого жизнь немалой части российских граждан была весьма нелегкой. Предприятия и организации, которые сами не могли окупать себя с помощью продажи товаров на рынке (а также пенсионеры, учителя, врачи, военнослужащие, преподаватели высшей школы), получали, естественно, государственную поддержку, но она не могла предотвратить снижение уровня жизни. Обеспечить эту поддержку можно было только за счет высоких налогов, накладываемых на успешные предприятия, но «обдирать» эти заводы, фабрики, магазины нельзя было беспредельно. Поднимая налоги выше определенного разумного уровня, государство рисковало уничтожить бизнес вообще. Поэтому для поддержки тех, кто не вписался в рынок, всегда было мало денег.
В определенный момент Центробанк, не подчинявшийся правительству, решил сам разобраться с данной проблемой и стал печатать деньги в большом количестве (точнее, расширять объем денежной массы). Руководителям предприятий, получавших за счет этих средств кредиты, какое-то время казалось, будто они смогут решить проблемы своих работников, но создаваемые подобным образом деньги порождают не рост благосостояния, а рост цен. Чем больше печатный станок производит банкнот, попадающих в руки граждан, тем больше становится спрос на товары и тем выше оказываются цены. Инфляция в России после вмешательства Центробанка в реформы резко возросла. Людям, получавшим стабильные доходы, жить стало еще сложнее. Несмотря на усилия правительственных реформаторов ограничить рост цен, высокая инфляция в России сохранялась до середины девяностых.
Высокая инфляция плоха не только тем, что снижает уровень жизни людей. Она еще и препятствует развитию хозяйства. Бизнес обычно бежит из таких нестабильных экономик либо переходит от производства товаров к спекуляциям. Так получилось и в России. Спад производства, начавшийся еще до гайдаровской реформы, затянулся на долгие годы. Подъем наметился лишь к концу десятилетия, когда бизнес окреп, а инфляция существенно снизилась. Сам Гайдар на эти процессы влиять уже не мог: Ельцин уволил его в конце 1992 года, а затем ненадолго вернул во власть, но без полномочий, с помощью которых можно было бы остановить инфляцию.
Система компромиссов
первой половины девяностых
Несмотря на кажущийся радикализм девяностых, первая половина десятилетия в основном характеризовалась компромиссами. Не следует, конечно, идеализировать эту эпоху. Радикализма тогда тоже было много. И даже слишком много. Дело порой доходило до кровопролития. Однако сложившаяся вокруг девяностых мифология привела к тому, что мы не замечаем многие важные черты эпохи, связанные именно с готовностью элит к достижению компромиссов. Во второй половине девяностых ситуация изменилась, и именно эта трансформация стала одной из важнейших причин появления проблем последних десятилетий.
В экономике важнейшим компромиссом стала конкретная форма проведения массовой приватизации в 1992—1994 годах. Разгосударствление «по Чубайсу» не ругал тогда только ленивый, но если мы обратим внимание не на комментаторов, глядевших на приватизацию со стороны, а на директорский корпус, трудовые коллективы, бизнесменов и разные политические силы, то они не заблокировали процесс приватизации, а приняли в нем участие. Многие потом разочаровались, но, как бы то ни было, российская экономика перестала быть «большим Газпромом», в котором все решения принимает начальство, не обращая порой внимания на рынок.
Иногда у нас думают, будто вся госсобственность была распродана за ваучеры (приватизационные чеки), розданные населению перед началом приватизации. Это не так. Механизм был значительно более сложным. Среди теоретиков до начала приватизации господствовало три подхода, ни один из которых не был затем реализован в чистом виде, но каждый из них так или иначе учитывался.
Первый подход, основанный на зарубежном опыте приватизации, предполагал продажу всего имущества за деньги. Его сторонники справедливо полагали, что приватизированные предприятия станут хорошо работать лишь в том случае, если их новый хозяин будет достаточно богат, чтобы вложить дополнительные средства в старые советские заводы и реконструировать их. Бесплатная раздача собственности — это популизм, который развитию экономики не помогает. Но противники данного подхода столь же справедливо утверждали, что трудовые коллективы, привыкшие к социализму, могут просто не пустить на завод капиталистов, которые его купили, поскольку сочтут такой способ приватизации несправедливым. Невозможно ведь проводить приватизацию с войсками, защищающими интересы новых капиталистов!
Второй подход, основанный на наблюдениях за настроениями трудовых коллективов, предполагал, что предприятия надо просто передать тем, кто на них работает. Тогда никаких проблем не возникнет. Рабочий рад будет почувствовать себя хозяином, обладающим акциями своего завода. Такой подход, впрочем, не обеспечивал справедливости, поскольку оставлял за бортом приватизации миллионы людей, работающих в организациях, не подлежащих приватизации (здравоохранение, образование, армия и милиция, культура, госаппарат), а также пенсионеров, студентов и детей. Не обеспечивал этот подход и эффективности, поскольку собственники, не имеющие ни копейки для новых инвестиций, могут лишь продать свои акции, а не разумно управлять предприятием.
Третий подход, основанный на общих рассуждениях о справедливости, предполагал все приватизировать за ваучеры, равномерно розданные населению вне зависимости от того, кто где работает и кому сколько лет. Ваучер человек мог вложить по своему желанию в любое приватизируемое предприятие. Полного равенства ваучеризация, естественно, не могла обеспечить, поскольку тот, кто вложил приватизационный чек умнее, получал потом больший доход, чем тот, кто опростоволосился, но равенство возможностей данный подход действительно людям предоставлял. Впрочем, он не решал ни проблем эффективности производства, ни проблем, связанных с возможным недовольством трудовых коллективов. Парикмахер, библиотекарь или повар, получившие за ваучеры акции металлургического комбината, не смогли бы ни инвестировать капиталы в его развитие, ни убедить рабочих-металлургов в том, что имеют право владеть их предприятием.
Реальный процесс массовой приватизации был построен на сочетании разных подходов. В основу была положена передача львиной доли акций трудовым коллективам. Оставшееся было реализовано на конкурсах и аукционах за деньги или ваучеры. При этом многие обладатели ваучеров вложили их в чековые инвестиционные фонды, поскольку сами не понимали, как правильно поступить. Таким образом, бизнес получил возможность приобрести хотя бы часть акций предприятий, а затем при желании докупить еще у рабочих. Трудовые коллективы получили акции бесплатно, хотя в дальнейшем часто продавали их за живые деньги. Владельцы ваучеров тоже продавали свои чеки (или акции) за живые деньги. Но по-настоящему выиграли старые советские директора, которые получали порой от бизнесменов хороший куш за то, что помогали им скупать акции, принадлежавшие рабочим. Подобный подход к массовой приватизации не решил ни проблем эффективности, ни проблем справедливости, но их в реальной ситуации девяностых годов не решили бы и другие подходы. Однако сделанный в ходе приватизации упор на компромиссы позволил все же уйти от ситуации «большого Газпрома».
В политике важнейшим компромиссом первой половины девяностых годов стал отказ от каких бы то ни было репрессий в отношении старой советской элиты. Эта элита многое, конечно, потеряла в условиях демократизации и рынка. Она потеряла высокие и довольно хорошо оплачиваемые должности, а также доступ к продуктам через спецраспределители, в которых они продавались по умеренным ценам. А самое главное, элита потеряла свой статус: тот, кто был раньше большим начальником, должен был теперь бороться за выживание в рыночных условиях. Но девяностые не породили ни запретов на профессии, ни отстранения от участия в политике, ни тюремного заключения за деятельность «при старом режиме».
Одним из широко обсуждавшихся в начале девяностых годов вопросов был запрет на деятельность Коммунистической партии Советского Союза. Сторонники введения такого запрета полагали, будто бы именно Коммунистическая партия является важнейшей консервативной организацией, стремящейся к возрождению старого строя, к ликвидации основ рынка и демократии. Поэтому запрет помог бы предотвратить этот поворот. Однако на самом деле КПСС вовсе не была партией в традиционном смысле этого слова. Поскольку в СССР были запрещены не только иные партии, но и всякие организации, способные вести независимую политическую деятельность, подавляющее большинство людей, желавших быть активными в политической, идеологической или экономической работе, волей-неволей становились членами КПСС. Без партбилета в кармане многие должности (от директора завода до преподавателя философии) были недоступны. Советская власть таким образом осуществляла контроль за кадрами: исключение из КПСС оборачивалось фактически запретом на профессию для любого строптивца. В результате к началу перестройки как ее ведущие сторонники, так и ее непримиримые противники формально являлись членами КПСС. Борьба идей шла внутри партии до тех пор, пока СССР не распался. В этой ситуации возможный запрет на деятельность КПРФ как преемницы КПСС носил бы откровенно антидемократический характер. Люди, стремившиеся к возрождению авторитарных начал, не концентрировались только в КПРФ Геннадия Зюганова. Они могли находиться где угодно: начиная с ближайшего окружения президента Ельцина до полунацистских группировок, возникающих в низах общества и включающих в себя людей, которые в КПСС не состояли.
Возможный запрет на деятельность КПРФ просто привел бы к формированию других структур подобного типа. Скажем, в начале девяностых чрезвычайно быстро, причем фактически с нуля, возникла Либерально-демократическая партия Владимира Жириновского. Само название показывает, что ее основатель не стремился вначале становиться на националистические позиции, но затем счел их наиболее удобными для развития своей партии. ЛДПР оказалась чрезвычайно успешным проектом и на парламентских выборах в декабре 1993 года набрала больше всего голосов по партийным спискам. Возможный запрет на КПРФ просто усилил бы структуры, подобные ЛДПР, «отдал бы» консервативный коммунистический электорат под их влияние. Напротив, свобода деятельности Компартии создала условия для компромисса: КПРФ приняла «правила игры», установленные Конституцией 1993 года, стала весьма успешной структурой и не стремилась осуществить переворот. Со своей стороны, Ельцин не пошел на запрет КПРФ перед президентскими выборами 1996 года, хотя приближенные советовали ему сделать такой ход ради сохранения своего поста, поскольку неясно было, удастся ли победить демократическим путем.
Другой модной темой в дискуссиях начала девяностых была тема люстраций, то есть не запрета на деятельность партии, а запрета на участие в политике и занятие высоких должностей для определенных лиц из числа деятелей старого режима. Хотя сторонники люстраций расплывчато формулировали свои пожелания, в целом они сводились обычно к тому, чтобы воспрепятствовать в новой России деятельности сотрудников Комитета государственной безопасности и, возможно, партийного аппарата. Понятно, что в случае реализации подобных идей Владимир Путин и ряд нынешних руководителей не смогли бы войти в большую политику. Однако широкая поддержка Путина в нулевые годы показывает, что и при любом другом президенте, не являвшимся офицером КГБ, путинский курс вполне мог бы быть осуществлен. «Сильная рука» могла бы происходить из армейской среды, как, скажем, происходил из нее генерал Александр Лебедь, уступивший на президентских выборах 1996 года лишь Ельцину и Зюганову, или даже из числа штатских — таких как академик Евгений Примаков, рассматривавшийся в 1999 году в качестве возможного президента и высказывавший некоторые очень жесткие идеи насчет управления Россией.
Наконец, важнейшим элементом большого «внутреннего» компромисса первой половины девяностых стала амнистия путчистов. Решение об амнистии было принято Государственной думой. Ельцин, возможно, был не согласен с ним, однако не использовал свою власть, для того чтобы ему воспрепятствовать.
Во внешней политике важнейшим компромиссом стала та форма, в которой был демонтирован Советский Союз. Горбачев до последнего момента пытался заключить компромиссные соглашения между республиками, для того чтобы Союз сохранить. Как отмечалось выше, после путча он уже не имел былых возможностей, при этом республиканские лидеры не видели смысла в том, чтобы решать насущные вопросы через неработающий союзный центр, а не напрямую. Руководители России, Украины и Белоруссии осознанно пошли на демонтаж СССР, но осуществили его без военных столкновений за территории, которые могли тогда считаться спорными. Все согласились, что границы между новыми независимыми государствами будут проходить так, как они проходили внутри Советского Союза. Для сравнения отметим, что несколько позже распад Югославии произошел через ряд кровопролитных конфликтов: сербо-хорватскую войну, ожесточенные столкновения в Боснии и Герцеговине, а в конце девяностых еще и в Косово. На югославском фоне демонтаж СССР выглядит сравнительно мирным разводом. Следует отметить, конечно, что кровопролитные столкновения были и на территории советских республик (особенно ожесточенные вокруг Нагорного Карабаха на рубеже конца 1980-х — 1990-х годов), а уже после демонтажа СССР в России произошла чеченская война (1994—1996 годы), поскольку Чечня, так же как и союзные республики, была настроена на независимость, хотя являлась не союзной, а автономной (в составе РСФСР).
Таким образом, первая половина девяностых годов оказалась сложной эпохой, когда распался Советский Союз, российское общество разделилось на сторонников и противников рыночных преобразований, шли кровопролитные бои в Чечне, а в Москве противоречия между Ельциным и рядом его ближайших сподвижников обернулись уличными столкновениями. Вместе с тем это была эпоха формирования важных компромиссов. В российских элитах вырабатывалось понимание того, что демократическая политика без компромиссов невозможна. Скорее всего, такой подход смог предотвратить большое кровопролитие и наладить сосуществование политических сил с разными воззрениями. Однако во второй половине девяностых наметился новый комплекс противоречий в российских элитах, и политика компромиссов стала уступать политике конфронтации, хотя, казалось бы, новые проблемы были не столь острыми, как старые.
Переход к политике конфронтации
Переломным годом стал 1996-й. Президентские выборы, прошедшие в этот год, были намного более сложными для Ельцина, чем предыдущие. В 1991-м он легко победил своих соперников, поскольку предстал в глазах широких масс населения народным заступником, борющимся против всевластия советского партийного аппарата, и альтернативой Горбачеву, не знающему, куда вести страну. В 1996-м президент России уже отвечал за все произошедшее с момента начала рыночных преобразований. Оценить деятельность Ельцина можно было тогда двумя разными способами. С одной стороны, можно было возложить на него вину за несбывшиеся надежды и за бедность, в которой пребывали миллионы российских граждан. С другой стороны, можно было сравнить то состояние России, которое сложилось к середине девяностых, не с идеалом, формировавшимся в мечтах, а с реальностью начала девяностых, когда Ельцин принял страну из рук Горбачева с пустыми прилавками магазинов, с талонами и карточками, использовавшимися государством для того, чтобы отделить людей, имевших право на покупку еды, от людей, не имевших этого права. К началу 1996 года в обществе доминировало первое представление. Рейтинг Ельцина оказался настолько низок, что его победа на президентских выборах казалась невозможной. Многие уже смотрели на лидера коммунистов Зюганова как на будущего президента России. И тут случилось невозможное.
Российское общество в последний раз сплотилось перед лицом трудностей. Конечно, не все общество, а лишь та его часть, которая не хотела возврата дореформенного социализма. Сплотились политики, желавшие развития и укрепления демократии, журналисты, успевшие оценить достоинства достигнутой в пореформенное время свободы, артисты и писатели, не желавшие возврата цензурных ограничений, предприниматели, хотевшие вести свой бизнес в России, а не бежать сломя голову за рубеж, уводя туда же свои капиталы. По большому счету сплотились все те, кто выиграл от реформ, начиная с высокопоставленных лиц, занявших большие посты, и кончая простыми гражданами, желавшими работать и зарабатывать, вместо того чтобы проводить время в длинных очередях. Президентская кампания Ельцина была выстроена его командой на противопоставлении нынешней страны полных прилавков и больших возможностей былой стране пустых прилавков и специальных распределителей, в которых могли отовариваться лишь избранные.
Бизнес предоставил большие деньги для организации кампании за переизбрание Ельцина, ведущие политики страны организовывали эту кампанию во всех частях огромной России, авторитетные люди — от влиятельных журналистов до популярных артистов и певцов — высказывались в поддержку президента и его реформ в прессе, на концертах, на встречах с избирателями… В итоге рейтинг Ельцина стал быстро подниматься. На выборах Зюганов Ельцину проиграл. Это казалось тогда столь невероятным, что стали ходить разговоры о серьезных фальсификациях в пользу действующего президента. По мере того как советская эпоха стала забываться, подобные разговоры можно было слышать все чаще и чаще. Доказательств фальсификаций, осуществленных в 1996 году, не появилось, но, думается, объяснить победу Ельцина стоит совсем иначе: общество, осознающее свои интересы и готовое сплотиться ради их удовлетворения, способно творить чудеса. В тот момент, когда еще всем памятны были пустые прилавки советских времен, миллионы людей страстно не хотели возвращаться в прошлое. Это, конечно, была не вся страна. Как отмечалось выше, другим миллионам российских граждан реформы дались очень тяжело. Они оказались напуганы, деморализованы и выражали теперь готовность возвращаться в старый мир, даже если в 1991 году искренне поддерживали Ельцина. Однако сторонники рыночных преобразований все же оказались в большинстве. Президентская кампания в поддержку Ельцина смогла их мобилизовать, хотя в иной ситуации эти люди, возможно, остались бы дома в день выборов.
Впрочем, коалиция в поддержку Ельцина очень быстро распалась, и уже через пару лет победители растеряли все свои достижения. В какой-то мере здесь можно, наверное, употребить распространенное выражение «головокружение от успехов». Условным «демократам» казалось, видимо, будто их главные враги — это условные «коммунисты». Проиграв выборы, лидер коммунистов Зюганов фактически потерял надежду стать когда-нибудь президентом и органично вписался в ельцинскую политическую систему, возглавив оппозицию, которая критикует власть так, чтобы не перейти черту и не вызвать недовольства со стороны этой самой власти. Такому подходу, естественно, способствовало не только поражение на выборах 1996 года, но и тот компромисс с коммунистами, который стал формироваться с первых лет правления Ельцина. Превращение грозной оппозиции в послушную расслабило власть. Ее представители решили, что сплочение перед лицом грозного противника теперь неактуально, и стали бороться друг с другом за «раздел трофеев».
Первым проявлением кризиса стал казус генерала Лебедя. Этот суровый и популярный военачальник занял на президентских выборах третье место, а затем призвал своих избирателей поддержать во втором туре Ельцина. Мы точно не можем знать, каким было тайное соглашение Ельцина с Лебедем, но, видимо, генерал надеялся стать ельцинским преемником в 2000 году. Во всяком случае, тот факт, что с 1998 года на роль преемника искали именно силовиков (генералы Бордюжа и Степашин, полковник Путин), наводит на мысль о том, что Лебедь был первым в этом ряду. Сразу после победы Ельцина его назначили на третий по значению пост в реальной иерархии российской власти — секретаря Совета безопасности, — и генерал проявил себя на нем как миротворец. Именно он подготовил так называемые Хасавюртовские соглашения, положившие конец войне в Чечне. Лебедь был боевым генералом, прошедшим Афганистан, и хорошо понимал цену человеческой жизни.
А вскоре чуть ли не на голом месте возник конфликт, в результате которого Ельцин отправил своего несостоявшегося преемника в отставку и фактически вывел тем самым из большой политики. Здесь не место разбирать подробно вопрос, кто был больше виноват в разрыве отношений — Ельцин, Лебедь или глава кремлевской администрации Анатолий Чубайс, но, как бы то ни было, соглашение, которое, возможно, способно было обеспечить преемственность власти, оказалось разорвано.
А через год возник новый острый конфликт, который осуществил раскол уже между политиками и бизнесменами, обязанными своим влиянием эпохе реформ. Казалось бы, уж они-то должны были держаться сплоченно, понимая, что миллионы проигравших от преобразований людей в пореформенной России ненавидят быстро разбогатевших олигархов и младореформаторов, которых многие подозревали в коррупции. Умные, успешные и хорошо образованные люди из числа олигархов и младореформаторов могли просчитать опасности, связанные с расколом, в стране, где многие люди не слишком успешны, умны и образованы. Они могли бы изучить опыт старой предреволюционной России, в которой конфликт элит, ненавидевших друг друга, привел в конечном счете к власти маргинальную партию большевиков. Однако, увы, люди, которые, казалось бы, обладали огромной властью в 1997 году, не сумели предвидеть опасность разрыва компромиссных соглашений. Значение этой истории для России часто недооценивается, но, по сути дела, именно она лежала в основе трагедии русской демократии последних десятилетий.
Конфликт произошел в связи с приватизацией компании «Связьинвест», имевшей большое значение для развития телекоммуникаций. На приобретение крупного пакета акций «Связьинвеста» претендовали две группы олигархов, причем проигравшей оказалась та, где ключевую роль играли Борис Березовский, контролировавший Первый канал российского телевидения (носивший тогда название ОРТ), и Владимир Гусинский, контролировавший телеканал НТВ. В связи с этим они сильно обиделись на российское правительство (особенно на Анатолия Чубайса, занимавшего в тот момент уже пост первого вице-премьера), сочтя, что при организации конкурса оно «подыграло» их соперникам. Потеряв «Связьинвест», Березовский с Гусинским решили нанести сильный публичный удар по «виновникам» конфликта и с помощью контролируемых ими телеканалов стали вести кампанию на уничтожение правительства, в котором младореформаторы Анатолий Чубайс и Борис Немцов играли ключевую роль. В политическом плане особое значение имело то, что под ударом оказался Немцов, имевший тогда в отличие от Чубайса хорошую репутацию в широких народных массах и способный претендовать на то, чтобы после ухода Ельцина из большой политики выиграть президентские выборы 2000 года.
Многие считали тогда, что Ельцин готов сделать Немцова своим преемником, то есть всячески поддержать его (формально и неформально) на будущих выборах. Немцов был бы выгоден олигархам, широким деловым кругам и российскому обществу в целом. Но оценки перспектив, сделанные в тот момент Березовским и Гусинским, оказались ошибочными. Развернутая ими информационная война с правительством похоронила президентские амбиции Немцова. Его репутация оказалась подорвана, и шансов на участие в большой политике у него больше не было.
Как и в случае с казусом генерала Лебедя, так и в случае с казусом «Связьинвеста» нет смысла подробно разбираться в деталях и искать виновников. Но важно обратить внимание на принципиальный момент: отход российских элит от политики компромиссов и переход к внутренней конфронтации вне зависимости от конкретных виновников ударил по всем участникам событий и подорвал позиции всех тех политических сил, которые в девяностые годы надеялись реализовать свои планы развития нашей страны. Как и в начале ХХ века, неспособность российских элит к компромиссам обернулась для них трагедией, масштабы которой они со временем осознали, но переиграть историю уже, естественно, не могли.
Позиции младореформаторов, возможно, не были бы так сильно подорваны конфликтом с олигархами, но тут в дело вмешались объективные обстоятельства — большой экономический кризис, начавшийся в 1997 году в Азии и докатившийся к 1998 году до России. Подобные кризисы часто вызывают у бизнеса стандартную реакцию. Капиталы выводятся из стран с нестабильной экономикой и рискованными активами, а направляются в успешные страны для вложения в наиболее ценные активы, какими обычно являются государственные долговые обязательства. Считается, что в нестабильных экономиках деньги можно потерять, тогда как правительства успешных стран по своим обязательствам наверняка расплатятся. Именно так и случилось в 1998 году. Началось массовое бегство капиталов из России. Держатели государственных и частных ценных бумаг стремились их поскорее продать, а затем обменять рубли на доллары и вложить в американские бумаги. Естественно, по законам рынка рубль стал падать по отношению к доллару. Центробанк пытался какое-то время удержать российскую валюту от падения, продавая доллары из своих резервов, однако масштабы панического вывода капиталов превысили его возможности. В августе пришлось проводить девальвацию. Рубль обесценился в несколько раз, а затем, к 1999 году, ослаб еще больше. В условиях сильной зависимости российской экономики от импорта такое падение рубля привело к значительному падению реальных доходов граждан. Страна обеднела в тот момент, когда многим уже казалось, что она выходит из длительного кризиса. Позиции младореформаторов, чей авторитет был непосредственно связан с положением дел в экономике, оказались полностью подорваны. Немцову трудно было в такой ситуации претендовать на пост президента. И Ельцин перестал его в таковом качестве рассматривать. Преемник не должен был быть связан с неудачами девяностых. И вообще с экономикой. Кандидата на президентский пост уже искали в кругах силовиков, а проблемы августа 1998 года сделали данное направление поиска фактически безальтернативным.
А тем временем экономика начала подниматься уже в 1999 году. Дело в том, что эффект девальвации неоднозначен. Потребителю обычно кажется, будто она несет с собой лишь ущерб, поскольку население беднеет. Но производители смотрят на дело иначе. Они видят, что обедневшие люди не могут уже приобретать дорогие импортные товары в том же объеме, как раньше, и это создает на рынке нишу, которую можно заполнить. Если импорт становится дороже при пересчете на рубли, то продукция отечественных производителей не дорожает. Ведь от девальвации не изменяются расходы на сырье и материалы, на заработную плату, на транспортировку продукции внутри нашей страны. Налоги тоже не меняются, если государство вдруг не решит их повысить. И выходит так, что отечественный производитель может продавать свою продукцию значительно дешевле, чем импортер. Более того, наш бизнес может даже стать экспортером, поскольку и на мировом рынке будет продавать свою продукцию дешевле многих конкурентов.
Конечно, к этой благостной картине надо добавить некоторые мрачные штрихи. Возможно, качество нашей продукции будет ниже качества импортных товаров. А некоторые производственные издержки все же вырастут из-за девальвации: например, бизнес вынужден будет хоть как-то поднять зарплату нищающим работникам, чтобы удержать их от бегства с предприятия в тот момент, когда надо активно раскручивать производство. Но все же конкурентоспособность предприятий в стране с падающей валютой обычно повышается. У нас в 1999 году так и случилось. Началось быстрое импортозамещение. Во всяком случае, в некоторых важных сферах экономики. Особенно на продовольственном рынке, где наши мясные и молочные продукты стали вытеснять с полок продукты, купленные за рубежом.
Произошло это не только благодаря эффекту девальвации. Предприятия, осуществляющие импортозамещение, должны ведь иметь серьезные стимулы к тому, чтобы бороться за потребителя, расширять производство, искать на рынке свободные ниши для своей продукции. Старые советские предприятия таких стимулов не имели. Поэтому в начале девяностых, когда рубль тоже падал по отношению к доллару, импортозамещения не происходило. А в конце девяностых, после нескольких лет работы в рыночных условиях, те же самые предприятия активно включились в конкурентную борьбу и добились успехов. Таким образом, можно сказать, что у экономического подъема, начавшегося в конце девяностых и продолжившегося в нулевые годы, были «папа» и «мама» — рынок и девальвация. Без рыночных реформ подъем бы вообще не начался, а без девальвации он, возможно, начался бы значительно позже и был бы не столь стремительным.
Девяностые годы были трудным временем для России, но они заложили основы экономического подъема нулевых. Вскоре этот подъем получил поддержку благодаря установившимся на мировом рынке высоким ценам на нефть и газ — важнейшие экспортные товары России, — что в целом надолго обеспечило политическую стабильность. Впрочем, стабильность эта оказалась связана не только с экономикой, а еще и с той новой политикой компромиссов, которая возникла в нулевых, но уже не включала в соглашения старые, недавно еще столь влиятельные политические силы. Компромисс возник, например, между политическими силами, объединенными в две так называемые партии власти — «Единство» и «Отечество». Жизнь показала, что им нечего было делить между собой в политике, хотя осенью 1999 года на парламентских выборах они соперничали друг с другом. Компромисс возник и у власти с большей частью олигархов: он строился на том, что бизнес теперь не участвует в политике. Конечно, полная картина новой эпохи была намного сложнее, но ее исследование уже не входит в тему данной статьи.
И еще один важный момент не стоит отыскивать в этой статье. Здесь принципиально не делается попытка определить правых и виноватых в разрушении важнейших компромиссов девяностых. Во-первых, у нас просто нет для этого информации, и, наверное, лишь историки будущего сумеют продвинуться в исследованиях по данному направлению. А во-вторых, как говорится, танго всегда танцуют двое. Неважно, кто вдруг ушел с танцплощадки, обидевшись на партнера, музыкантов или распорядителя танцев. Вопрос политических компромиссов — это вопрос политической культуры общества. Оно становится развитым не тогда, когда мы четко определяем правых и виноватых, а тогда, когда в целом у нового поколения политиков, чиновников, бизнесменов, журналистов и влиятельных деятелей культуры формируется представление о необходимости даже в самой сложной ситуации искать подходы друг к другу, а не хвататься за «большую дубинку» в надежде уничтожить партнера по переговорам и получить в итоге все преимущества. Как показывают мои беседы на эту тему, нынешние поколения российских граждан с трудом воспринимают этот вывод. Но поколения со временем меняются.