НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

 

Н. И. ГАГЕН-ТОРН

ИЗ ДНЕВНИКОВ 1974–1979 гг.

Нина Ивановна Гаген-Торн (1900—1986) — видный ученый-этнограф, писатель, четвертое поколение питерской служилой интеллигенции, дочь обрусевшего шведа — профессора Военно-медицинской академии Ивана Эдуардовича Гаген-Торна. Училась в прогрессивных частных гимназиях Стоюниной и кн. Оболенской, окончила Петроградский университет, отделение общественных наук. Кандидат исторических наук. И поэт, ученица Андрея Белого, постоянная участница его семинаров. Ученичество перешло в дружбу, продолжавшуюся до самой смерти писателя.

Нина Ивановна была дважды репрессирована (в 1936 и 1947 гг.), обвинений не подписала, получила оба раза по 5 лет. Первый срок отбывала на Колыме, была лесорубом, возчиком на конях и быках, вернулась в 1942 году в село Чаша Курганской области, где была в ссылке ее мать. Работала библиотекарем и преподавала в местном молочном техникуме. С великим трудом вернулась к научной работе, защитила кандидатскую диссертацию. В декабре 1947 года, в библиотеке Академии наук, была вновь арестована. Второй пятилетний срок отбывала в Темниковских лагерях Мордовии. Одно время была старостой барака, за недоносительство посажена зимой в холодный карцер, тяжело заболела, была выписана в полуинвалидный барак, работала на водокачке, вручную накачивая воду в столовую, баню и т. д. Об этом сроке — ее повесть «Второй тур», долго ходившая в самиздате и опубликованная только в 1994 году (посмертно) в кн. «Memoria» в издательстве «Возвращение». Посмерт­но изданная книга содержит также воспоминания о юности, колымские стихи, воспоминания о енисейской ссылке, куда автор попала после второго срока. Полностью реабилитирована в 1956 году.

При жизни литературные труды ее, в отличие от научных, издавались очень мало. Редкие отдельные публикации в журналах. Посмертно кроме упомянутой книги удалось издать три сборника стихов и повесть, не считая публикаций в провинциальных и некоторых столичных журналах. Но еще очень много неопубликованного. Дневники, предлагаемые вашему вниманию, вообще никто не читал. Они сохранились в виде разрозненных тетрадей, написанных очень трудным почерком и с противоречивыми надписями на первых страницах: «не читать никому, кроме Оли» (внучки), «отдать в Пушкинский Дом», «сжечь», «м. б. когда-нибудь будут нужны». Собственно говоря, это и не дневники в прямом смысле — размышления, иногда сетования на затянувшуюся и неудавшуюся жизнь. И вновь оптимизм.

Моя мать была очень смелым человеком. Это подтверждают все ее солагерники. Но всегда считала, что самая главная смелость — это смелость мысли. И ею она обладала вполне. Это видно и из дневников. Они очень своеобразны и, как мне представляется, интересны. Публиковать их, конечно, придется весьма выборочно. А сохранить — нужно.

 

Г. Ю. Гаген-Торн

1974 год

24—25/IХ

 

Приносит осень умиранье,
Приходит холод небытия.
Жизнь — как разрушенное зданье:
Углы обломков вижу я.
Их поднимать уже не надо —
Им тлеть в причудливой судьбе.
И чуть жива одна отрада:
Любовь и память о тебе.

 

Вчера (24) была в Пушкинском Доме, получив разрешение работать в архивах, разыскивая материалы по Вольфиле. Дневники Блока, не опубликованные в печати, «нe выдают никому».1 Понятно: нельзя, чтобы видели ту горечь, тоску и разочарование, от которых он умер. Этого нe должны знать. Попросила архив Ивaнoвa-Разумника. В третьей описи много Андрея Белого тех лет.2 Выписала. Поеду работать [в] следующий вторник.

В Институтe вручила мне свою диссертацию [Шангина].3 И горечь oхватила меня: до чего же пришлось опуститься этнографии, если такие вещи называть диссертацией? Ни одной мысли, ни иоты творчества. С трудом тянет на дипломную работу, а она думает, что это диссертация. А много ли лучше то, что печатают в сборниках по славянской этнографии?

 

25/IХ

 

Пусто и скучно. И не перебороть этой серости! Да и мне ли перебарывать? Я уже развалина. Мысли еще есть, а силы, чтобы воплотить их, — кончились! И вера в себя кончилась: прошла жизнь впустую! Ничего не сделано, что могло быть сделано. Ничего не написано, что должно бы быть написано. А что и было написано — то утеряно.

Вот потеряла, оказывается, свою работу о Зеленине.4 Вернее — в припадке отчаяния сожгла часть архива своего, а там попала и эта работа. Надо бы, пожалуй, и все сжечь — кому он нужен? Кто будет разбирать эти черновики? Под таким настроением и сожгла. А если бы не сожгла — можно бы сейчас поместить статью о Зеленине. Нo что бы это изменило? Уйду из жизни, ничего не оставив, ни зернышка, которое было бы кому-нибудь ценно. И последние силы трачу на быт, который мне дается с великим трудом. <...>

<...> Вечер. Сижу и перевожу (с большим трудом) статью Nivat о «Петербурге».5 Понадобится ли это кому-нибудь, хотя бы мне самой? Может понадобиться, если только я во всю глубину займусь Белым. А хватит ли на это сил? Что он гениален — в этом я убеждена. Но что понимаю его — нe уверена. Когда он был живой — понимала все. Интуитивным прозрением, какой-то глубочайшей внутренней связью понималa. А сейчас многое кажется «абракадаброй» — его любимое слово. Так много, так много калейдоскопически крутится в нем, что почти невозможно привести в ясность фейерверк взлетов, подавляющий обрушивающимся градом цитат, знаний, наитий, выраженных с логическим блеском. И — противоречий. Нужно другое мышление, чтобы его понимать. В 20-е годы я понимала детским мышлением, т. е. идущим из первозданности и твердой уверенности в своих силах. Сейчас — гремлю цепями логических привычек и потому не могу взлететь.

 

29/IХ

 

Наташа Юхновa6 просила меня дать кусочек из книги о Штернберге7 для стенгазеты. Сначала мне это показалось диким: как можно выбрать для газеты одну страничку из книги?

Теперь я сообразила, что можно: дам кусочек его дневника, когда он едет в лодке по Тыми со своими нивхами. Дам, с примечанием: «Книга о Штернберге в основном документальна. Я постаралась собрать и передать мысли человека, выброшенного из нормально культурной жизни, нашедшего поле деятельности и поле мышления в условиях каторги».

Думаю, что это достаточно лапидарно и четко. Поверю все-таки Льву Яковлевичу, что я так воссоздала и счеканила его образ. Надеюсь, что это выведет его из длинной aнфилады людей, заложенных в нескончаемые ученые труды, в дышащий и кровоточащий образ. Из почтенного ученого он обратится в Человека, говорящего с людьми. Я дам ему новое дыхание. А даст ли кто-нибудь, когда-нибудь такое дыхание мне? Или я попаду в «отходы производства», буду забыта? Сколько таких горевших, сгоревших, забытых искр! Одни — рано погибшие и неиспользованные жизнью. Погибшие в юности. Другие и прожившие долгие годы, да оказавшиеся ненужными. Вот, например, Павел Коган. Появилась о нем опять статейка в Литгазете с утверждением, как много значил этот юношa для своих сверстников, как много мог бы дать, если бы не погиб на войне.8 А погиб в 20 с небольшим лет. И только изредка вспоминает о нем кто-нибудь из его поколения. А Владимир Пруссак? Ему было 24 года, когда он заразился сыпным тифом и умер. Никто yж и не помнит, что был такой поэт. Кто, кроме меня, знает его прекрасные строки:

Сарматы смачивали стрелы
В крови клокочущей своей,
Чтоб прокаленные верней
Разили вражеское тело.
Порывы творчества бесцельны:
Искусством песню не зови,
Пока не смочена в крови
Души, пораненной смертельно.
И я — уверенным ударом —
Поранил крепнущую грудь,
И вот — запел. И вышел в путь
Навстречу неотвратным карам.9

 

Путь был недолог. И — не оставил следа. Кому нужны мои стихи? Никому. Вероятно, и не будут никогда нужны. Останутся в «отходах поэтического производства». А — жаль!

И, казалось бы, не все ли мне равно, что с ними будет после моей смерти? А вот — хочется, чтобы жили, чтобы пели.

Приезжал Ю. А.10 Привез мне интересную рукопись. И самое интересное то, что вот сейчас, сидя совсем одна в доме и читая ее, я обнаружила, что она — как бы ответ на все разговоры, которые велись в течение дня. В рукописи о процессе непрестан[ного] развития человека. Развитие идет сначала снизу вверх, а в старости — обратный процесс: сверху человек спускается обратно к детству. Происходит это не потому, что слабеет дух, а потому, что слабеет физическое тело и дух уже не может пользоваться мозгом как физическим инструментом. Чем интенсивнее пользовался мозгом своим человек, чем более логическим, «латинским языком» он мыслил всю жизнь, тем сильнее чувствуется регресс: Кант, наиболее сильный ум, в старости впал в слабоумие. Средство бороться с этим, с ослаблением памяти, — это тренироваться в обратном воспроизведении событий и мыслей. Сначала — систематически восстановить происшествия дня в обратном порядке. Мне кажется это убедительным и интересным. Взялась за тетрадь, чтобы проделать этo восстановление сегодняшнего дня письменно. Но так глубок рефлекс не писать в дневнике событий, ибо дневник может попасть в чужие руки, отдать душевную жизнь врагам нa растерзание, что я не решаюсь начать писать, а просто проделаю этот процесс мысленно. Как пометка для себя и про себя отмечаю: рукопись, привезенная как бы случайно, — явилась ответом на вставшие в течение дня вопросы.

 

30/IХ

 

Вот и октябрь настал. А тепло, как в августе. Даже ночами 9–10о тепла. И такая тихая и ласковая грусть увядания! Просто слышится тихий голос солнца, перебирающего желтые листья. Они беззвучно падают. Небо, в голубоватой дымке, задумчиво прощается с летом. И у меня на душе такая же тихая грусть увядания и одиночества. Одна, одна на свете!..

 

1/Х

 

Вчера была в Пушкинском Доме и начала просмотр архива Разумника Васильевича: рукописи Андрея Белого, его доклад (без первой страницы).11

Доклад выдержан антропософически. Но его антропософия не лишена индивидуальности и звучит несравненно более убедительно, чем рукописи Доктора, которые я сейчас читаю.12 Быть может, это еще в силу языка: прекрасный и звучный русский язык Белого передает мысль, а дурные переводы с немецкого, в которых читаю книги Доктора, — мысль уплощают и искажают. Как бы выявляют выпукло все то бюргерско-немецкое, временное и местное, что в ней есть. Может быть, поэтому его лекции к строителям Гетеанума13 звучат плоско до наивности. Антропософы говорят: если верить, то надо верить всему, что говорит Доктор, он — Великий Посвященный. Не могу верить в Посвященного, он просто «немецкий ученый на грани фантастики». Как я могу верить в великую силу медитаций, когда люди, всю жизнь занимавшиеся ими, не могли при их помощи преодолеть ocнoвнoго — ужасной зависимости от чувства страха?

 

2/Х. День

 

Я работаю над переводом статьи Nivat. И вдруг неожиданно поняла, почему Ася Тургенева не только ушла от Бор. Ник., но (что его оскорбило больше всего) ушла к такому «ничтожеству», как Кусиков:14 не может ни один человек, имеющий собственную индивидуальность и желающий остаться самим собой, выдержать тесной близости, постоянной близости с гением! Как реакция на чрезмерную сложность его — захочется отдыха в плоскости примитива.

Б. Н. заходит в такие глубины человеческого подсознания, превращая шевеление подсознательных мыслей в сознательные, что от этого необходимо или бежать или постараться не понять, как делает Nivat, который все старается перевести в одну плоскость: «монстры» — все герои «Петербурга». Они не монстры и не тени, обыкновенные люди, но взятые в ракурсе вскрытия глубинных, пузырящихся мыслей. Николай Aполлонович мыслит, как взрезать бьющуюся вену на шее отца? Не он мыслит, а — в нем мыслится. Пузырится из глубин подсознательное, недопустимое в сознанье.

О, странных песен сих не пой —
Под ними хаос шевелится.15

 

Очнувшись, человек приходит в ужас от возможности, что подобное может произойти в действительности. Это бред глубин. Но ужасно, что Бор. Ник. умел видеть все глубины. Необычайно глубок диапазон его ныряний! Как можно жить вместе с таким человеком? — Нельзя остаться самой собой! И, уходя, надо найти утверждение в простоте. Непосильна такая сложность! Или надо присосаться к ней не раздумывая, как раковина к борту корабля, к его обшивке. Так сделала Клавдия Николаевна — присосалась. В отдаче себя ищa власть. И — силу жить рядом. Очень понятен уход Аси к Кусикову. И, вероятно, Доктор понял это. А Бор. Ник., обуянный горем утраты, проклинал его. Oн так же проклинал Блока в свое время...

Взялась я за труднейшее дело — понять и описать Вольфилу. И зачем меня тянет всегда на задачи огромные и непосильные? Ну, как мне суметь членораздельным языком, преодолевая свое одиночество, запечатлеть сложнейшую внутреннюю жизнь поколения интеллигенции, ввергнутой в революцию, и повергнутую в нее? Теперь никто даже не понимает, как шло сознанье, чтобы сказать:

И ты, огневая стихия,
Безумствуй, сжигая меня!
Россия, Россия, Россия —
Мессия грядущего дня!16

 

Верили, что мессия. А Блок, когда усомнился в этой вере, разочаровался в ней — взял да и умер. Наверное, это очень ясно сказано в его дневниках. Поэтому их никому и не выдают...

Горе мне: я не трибун, не сенатор,
Я только бедный бродячий певец...17

к тому жe довольно ветхий, как же мне справиться с темой — описать становление сознания людей в годы крушения и становления культуры? Как рассказать о наивных и величавых домыслах рафинированной элиты в ковчеге на бурном потоке? Сколько трудного дела найти все документы! Восстановить атмосферу... А ведь необходимо это сделать! сознавая при этом, что делаешь «в никуда», в неизвестное будущее.

 

10/Х

 

У меня нет сил добиваться чего-нибудь; нет сил на борьбу за «Слово о полку Игореве».18 Пожалуй, нет уже даже и желания от сознания бесполезности. Не перестроить традицию и косность мышления. Да и строить что-то нет сил — кому этo надо и что изменит в мире, даже если мне удастся не только напечатать, но [убедить] принять мою точку зрения? Разве это сделает лучше чью-нибудь или мою жизнь? Оправдает и осмыслит мое существование? Жизнь безнадежно не удалась. И сейчас, пытаясь написать историю Вольфилы, я тем яснее это вижу. «А юность была как молитва воскресная»*. И казалось, так много сил у меня, такая талантливая, удачливо-радостная, сложится жизнь. А не сумела сложить еe гармонично. Да, я с честью вынесла свою долю страданья — лагерей. Я не пала там духом и ни разу не струсила, не опустилась, не сдалась. Вышла оттуда несломленной. А дальше что? Дальше бралась за непосильные задачи и выполнить их не сумела. Ни написать глубоких и ярких воспоминаний пережитого — не хватило настоящего размаха, ни воспитать внуков. Ни сделать что-нибудь в науке, в творчестве, и вот по чести не знаю цену своим стихам! Иногда мне кажется: они и есть нужное, крепко скованное слово. Они — будут жить! Будут еще нужны кому-то в будущем. Не нужны сейчас? Нy что же — Тютчев тоже был понят уже после смерти. Поймут и оценят и их.

А может, это только кажется и ценить там вовсе нечего? Ложная авторская аберрация? Неужели ценить нечего? Значит, вовсе зря прожила жизнь? Даже любовь-то свою не поняла. Только после смерти его поняла, что самым дорогим в жизни человеком был он. И — полное одиночество!..

 

19/Х

 

1 час ночи. Я проснулась, испугавшись трагической четкости своего сна. Сон же был вот какой. Я вижу мать и мальчика лет 12. Мать обеспокоена: последнее время она замечает, что сын стал задумчив, мало бегает и не участвует в шумных спортивных играх. Сидит и смотрит, как играют другие. И не со счастливой улыбкой отдыхающего здорового подростка, а с какой-то странной задумчивостью. Спрашивает: «Что с тобой?» — «Я сам не знаю, — отвечает мальчик. — Полгода назад я упал и стукнулся головой о камни. У меня ничего не болит, но я все время чувствую это место; точно кто-то держит палец и говорит: вот здесь!» Обеспокоенная мать идет с ним к врачу. «Нy, знаете, не стоит обращать внимания на такие пустяки, — отвечает врач. — Это просто период роста. Все пройдет через несколько дней». — «Но ведь прошло полгода...» Словом, мать настаивает на рентгене, и рентген обнаруживает опухоль, очень маленькую, но заметную опухоль в глубине мозга. Делать или не делать операцию? Если [не] сделать ее сейчас, может быть, будет поздно, но если сделать — операция поразит ту мозговую точку, где сосредоточились центры математического мышления. А мальчик обладал необычайными, поражавшими всех, способностями к математике. При операции он может лишиться их, но останется нормальным человеком; если не сделать операцию сейчас, а попробовать лечить рассасыванием, он может стать идиотом.

Мальчик все понимает. Он говорит, что верил в свою звезду и поэтому не говорил об этом раньше. Теперь поздно, и лучше он покончит с собой, чем будет жить, лишившись призвания. Его отец умер до его рождения. Он был восходящей звездой математики, а умер — от воспаления мозга. Сын повторяет судьбу отца. Они говорят об этом с матерью. Тут я проснулась. Сжатая запись не передает трагического тонуса сна.

 

21/Х

 

Был целый день у меня вчера Юрий К.,19 говорили об антpoпocoфии. Oн верует целиком и полностью каждому слову Доктора, как первые христиане верили словам апостолов. А для меня невозможна такая вера. Я допускаю, что Доктор «посвященный», что он понимал очень многое, употребляя иные методы познания, чем в современной материалистической науке. Меня привлекают идеи множественности миров и многообразия существ в этих мирах. Но мне совершенно неприемлемо отделение и обособление человека от животных: у человека есть индивидуaльнoe и бессмертное «Я», идущее вверх пo лестнице перевоплощений, а животные не имеют ни бессмертного «Я», ни перевоплощений. Мне представляется здесь тот же процесс мышления, кoтopый заставляет каждую этногруппу считать только свой народ настоящими, подлинными людьми. Oни — подлинные, все остальные народы — неполноценны. В христианстве возникло сознание единства всего человечества: «Нecть ни эллина, ни иудея»,20 но по этому воззрению [человек] считает себя солью земли и венцом творения, на служение которому предназначено все живое. Думаю, атавизм этого мышления сказывается у Доктора. Атавизм европейской культуры, которую он считает верхом человеческого развития. Мне как-то ближe индийские воззрения, где нет различия между человеком и другими животными в циклах кармы.

Очень странный процесс в моем сознании идет. С чуждого душевно, но привычного материалистического восприятия явлений переходить на духовное их восприятие.

 

24/Х. Ночь

 

Как это ни странно, но приходится признать, что я «неудачник». Человек, не сумевший построить свою жизнь и сделать в этой жизни что-нибудь существенное. Человек, к финалу жизни оставшийся совсем одиноким, никому не нужным, ничего не добившимся. А ведь как будто были и силы, и воля, и энергия. И все впустую. Ничего, кpoмe старого разваливающегося дома, старого сердитого кота и рыжего бродяги пса. <...>

 

14/ХII

 

Иногда антропософич[еские] слова Р. Штейнера мне до того «в цвет», как говорят в лагерях; просто удивляешься — ведь все уже знала внутри. Так, например, с латинским языком — я давно понимала, какое насилие совершает индоевропейская лингвистика, да и поэтика, над чужими для них и родными для меня славянскими языками. Создание стихов с подгонкой их структуры [под] какие-то латинские размеры! Сколько столетий ставились эти требования «правильного стихосложения», «силлабическое», «силлабо-тоническое», какое еще измышленье над русским стихом? И все это шло от «латинской дрессировки», как выражается Штейнер. А требования грамматики с оглядкой на латинскую грамматику?

Понятна и та связь, которую проводит Штейнер между диктатурой языка и мышления и диктатурой голой государственности, характерной для Рима. Не совсем понятно, но увлекательно утверждение, что духовный мир текуч и подвижен, воспринимается, как разные пути. Но кажется вовсе неверной его теория о сновидениях: они — подсознательная жизнь души и приходят в сознанье дневное как отдельные спутанные отрывки, нужен большой путь «духовного ученичества», чтобы сны стали переживаниями «духовной действительности», т. е. жизни других миров, в которой участвует душа.

Мне видятся сны как отраженье этой земной жизни, преломленное творчеством образов. Иногда это целые рассказы, иногда, очень часто, — стихи. Мои, а не чьи-нибудь, стихи. Вот, например, любимое «стихо» Бориса Николаевича:

Кувшин сухой, зеленый
И блещущий стакан,
И радостные клены —
Мир светом обуян.
Горячей лапой света
Сжимается сырой,
Коростою одетый
Лохматый стебель мой.

 

Он говорил тогда, что «это точное выражение внутреннего переживания, которое знает антропософия». Так ли — не знаю, но что не было у меня никакого «духовного ученичества» — знаю. И что сонное переживание ничем не отличается от творческого процесса в дневном сознании — тоже знаю.

Стихи всегда приходят в особом, ни сонном, ни дневном сознании, а как бы при «нырке» под воду.

Что еще непонятно — его [Штейнера] теория: «Тайновед знакомится с высшими мирами, в состав которых отдельные личности входят только как члены отдельного человека. И в жизни семьи, народа или расы, кроме отдельных людей, действуют так же и вполне действительные души семей и народов, духи рас, более того, отдельные люди, в известном смысле, суть только исполнительные органы этих семейных душ, духов рас, и с полной истиной можно сказать, что душа народа пользуется, например, каким-нибудь отдельным, принадлежащим ее народу, человеком для выполнения каких-либо отдельных задач. Душа народа не спускается до чувственной действительности. Она пребывает в высших мирах» («Как достигнуть познания высших миров». М., 1918. С. 157).

А как же это принять, когда больше не осталось семьи, как чего-то постоянного? Что значит семья? Почти каждый человек в ХХ веке, в сущности, лишен семьи. Почти не существует брачных пар на всю жизнь, а если и есть такие пары — у них зачастую нет детей, семья это или не семья? Не совсем понятна и душа народа — ее безусловно можно было бы признать, когда народ представлял собой нечто постоянное и устойчивое. Да, тогда народ, национальность обладали своей особой культурой, общей психикой и общими задачами. А сейчас идет трансформация народов. На наших глазах происходит смешенье, перетасовка, скрещение не только разных народов, но и разных рас. Теряется четкое понимание этноса и его особенностей. Какие руки-ноги в высших мирах окажутся? Если то, что Штейнер писал, еще могло быть понятно для прошлого, оно перестает быть приложимо для будущего, когда человечество явно перемешивается и, по-видимому, двигается к понятию «земляне». Что же он, «Великий Посвященный», не понимал этого? Мне кажется в нем чрезвычайно сильно действие духа или души, уж не знаю, как правильнее сказать, словом, на обычном языке — действие культуры Европы начала ХХ века. Его знаний и прозрений хватает на прошлое, но не открывает будущего. Да и знаний-то не так уж хватает, у Вл. Соловьева «озаренья» мне кажутся глубже и свежее как-то. У него, у Соловьева, нет речи о космосе, он живет в плане земли и неба, в едином этом мире. Штейнер говорит о множественности миров. Это то, что соответствует наступающему сознанью. Но зато в том, едином мире, в котором жил Вл. Соловьев, все озарено светом Софии, а тут множественные высшие силы ведут в неведомые бездны, и человечек карабкается в них, сам не зная куда. Привлекает только одно — признанье кармы, т. е. закономерность происходящих ужасов и грехов тем, что они вызваны круговоротом прошлых сцеплений и преступлений. Привлекает то, что судьба человека вызвана его прошлыми существованиями. Нельзя принимать кровь и ужас совершающегося в этом земном мире, если верить, что все это совершается «по воле Божьей». Невольно восстаешь против этой воли, вопишь против нее. И, хотя я вспоминаю про лошадь, которая не понимала моей жестокости и укоряла меня взглядом, когда я заставляла ее месить глину, чтобы делать кирпичи, а мы — не больше, чем собаки или лошади, понимаем в происходящих событиях, но все-таки душа не может допустить совершающегося зла без поправки на свободу людей и их путь к добру через ряд воплощений. Это вот, видимо, неизвестно. И, видимо, Штейнер прав, когда говорит, что христианская церковь до IV Вселенского собора признавала перевоплощение душ. Очень многому можно научиться у Штейнера, но верить в его всезнайство, в то, что Посвященный все видит в духовных мирах, — мне трудно.

 

23/ХII

 

Читаю «Из летописи мира»...21 и она возбуждает у меня негодованье! Что там много противоречий, ладно уж — могу вполне примириться с тем, что формально-логическое мышление не применимо к антропософии. Возмущает не это, а то страшное сопоставление с фашизмом, которое вытекает из его разговоров о высших и низших расах: сначала были лемурийцы, из них большинство вымерло, и только небольшая, лучшая часть была выведена «высшим существом» Ману, и из нее постепенно развились атланты, у которых появилось «духовное», т. е. мыслящее начало. «Большинство атлантического населения пришло в упадок, а из незначительной оставшейся части произошли так называемые арийцы, к которым принадлежит наше современное культурное человечество». Лемурийцы, атланты и арийцы составляют так называемые в тайноведении коренные расы человечества. Если мы представим себе еще две такие расы, которые предшествовали лемурийцам, и две, которые последуют за арийцами в будущем, то в общем получится семь рас. В пределах каждой коренной расы должны быть пройдены различные ступени. Их тоже семь!...

«Первая подраса атлантов произошла из очень опередившей своих современников и способной к дальнейшему развитию части лемурийцев...» «Первая подраса атлантов зовется в теософских сочинениях рлигалами. Рлигалы развили чувства, которых не знали их лемурийские предки. Вторая подраса атлантов — тлаватли, третья — толтеки. От каждой часть выделяется и идет вперед в развитии при помощи «высших божественных сил» небольшая часть, а остальные становятся отстающими».

В другой главе: «Дальнейшее развитие общества сделалось теперь возможным только благодаря тому, что часть человеческих существ достигла высшей ступени развития за счет других. Сначала пришлось пожертвовать теми, которые были совершенно лишены духа. Смешение с ними в целях размножения низвело бы и более развитых на их ступень. Поэтому все то, что могло восприять дух, было от них отделено. Вследствие этого они погружались все ниже и ниже на ступень животности. Таким образом наряду с человеком образовались человекоподобные животные. Человек оставил на своем пути часть своих братьев, чтобы самому подняться выше».

«В этих животных мы должны, таким образом, видеть существ, которые принуждены были остановиться на более ранней стадии развития человекa. Нo только они не сохранили той формы, которую имели при отчленении, а опустились с высшей ступени на низшую. Такими людьми минувшей эпохи, прошедшими обратное развитие, являются обезьяны» (с. 92—93). И «в некоторых диких народностях мы должны видеть выpoдившихся потомков человеческих форм, стоящих некогда вышe. Они не опустились до степени животных, а только одичали» (с. 93).

Вот откуда произошел фашизм! Я читала (не помню, в каком журнале) очень интересную cтатью двух французов о религии Гитлера. Они писали о том совершенном непонимании, которое было нa Нюрнбергском процессе, потому что судьи не отдавали себе отчет в религиозной системе гитлеров­ской верхушки. Они приводили этy систему: Гитлер верил, что должны прийти и овладеть землей cущecтва высшей расы — «сверхлюди». Они таятся до времени где-то в горах Тибета и не могут спуститься, пока не будут уничтожены мешающие им низшие расы, оставшиеся от прошлого Земли. Эти расы — евреи и цыгане. Арийцы должны их уничтожить, и тогда на землю опустятся люди-боги и мир cтанет coвepшeнeн. Поэтому арийцы должны завоевать мир, уничтожить низшие расы, и тогда эти «великие посвященные» создадут совершенную жизнь на земле. Они будут помогать, пока незримо, арийским армиям. В расчете на эту помощь Гитлер и повел нeэкипированные войска в Россию: «великие посвященные» уничтожат морозы. То, что настали, наоборот, в ту зиму сильнейшие морозы, был моральный удар по вере. Он призвал астрологов и искал, в чем была его ошибка. Он считал, что нужна жертва богам, и как жepтва, как последнее средство в молитве о помощи, был приказ открыть шлюзы и затопить метро. Под водой погибли 30 тысяч берлинцев.

Я уже не помню подробностей этой статьи, но она довольно убедительно рассказывала об этой вере в «посвященных», которым должны служить арийцы. Этого тайного учения придерживалась фашистская верхушка. И вот, оказывается, корни ее связываются с антропософией, пожaлуй, вернее сказать, с теософией, от которой отделился, «как Солнце от Земли», по его представлению, Рудольф Штейнер. Те же сменяющие друг друга расы, те же арийцы как высшее человечество и «великиe посвященные» тайноведения. Вероятно, это нe были антропософские кадры Доктора, те фашисты. Думаю, что Доктор не был злодеем, желающим погубить низшие расы, но вo всяком случае, путь его далек от христианства, хотя он и оперирует христианскими догматами и считает, что Христос «Coлнечное Существо», что в него воплотился Бог и он перестал быть «великим посвященным» и стал божеством.

Штейнер написал «пятое Евангелиe», и этo — кощунство. Очень интepeceн его анализ противоречий, которые есть в четырех Евангелиях. Интересна и, после нахождения древних рукописей в пустыне Палестины, становится правдоподобной связь христианства с древними мистическими школами. Но миссия его, Штейнера как «Великого Посвященного» — опасная штука. И он слишком философствующий немец своего века, чтобы говорить о всечеловечности. Как мoжнo говорить о его прозрениях, когда он не «прозрел» тех ужасов, которые сотворили «арийцы» в мировой войне? Как мог он считать высшей расой европейцев?! Дикая бюргерская ограниченность, а не «высшее посвящение».

«Для тайноиспытателя в основе общей, исполненной мудрости деятельности, которая проявляется в совместной жизни членов какого-нибудь народа или расы, лежит также некое сознанье. Тайноведческим исследованием это сознанье может быть найдено в другом мире, так жe как сознанье пчелиного улья или муравейника. Только для этого «народного» или «расового» сознанья нет органов в физическом мире, но эти органы находятся в мире астральном. Подобно тому, как сознанье пчелиного улья совершает cвoю работу посредством физических пчел, так и сознанье народа — при помощи астральных тел людей, принадлежащих этому народу» (с. 146) — т. е. создает — фашистское государство — пoжaлуйстa!

Эта книга, кажется, станет для меня камнем преткновения — не смогу принять антропософии! «Братец Иванушка», где ты?!22

 

24/ХII

 

Ну и ну! Все стало ясным: этот умный немец затуманил себе голову теософией и потом стал из нее выкарабкиваться, попробовав соединить Запад и Восток. Плохо соединялись, Herr doctor. Вы плохо знаете Восток! И потому впадаете в идолопоклонство перед восточной мудростью теософии! <...>

Этнографическое мышление (т. е. понимание, что человечество едино, а развитие каждой из его культур как бы отдельная ветка, тянущаяся в сторону от единого ствола) — дает мне пониманье, как создались домыслы Штейнера: он «вычленился» (это им употребляемое понятие) из теософии. Теософия же с жадной слепотой взяла плоды индийской культуры и стремительно посадила эти плоды на европейскую почву. Это все равно, как если бы пальмами обсадить набережную реки Волги: ухаживай, не ухаживай за пальмами, все равно на Волге вянут. И вот к этим волжским пальмам Штейнер постарался сделать прививки. Вышел довольно неуживчивый гибрид.

Прививку он сделал при помощи христианства. Но рост христианства был органичен, а созревание антропософии — теплично. Это — колымские парниковые огурцы. Штейнер — агроном, ухаживающий за парниковыми огурцами на Колыме.

Как жаль, как страшно жаль, что я никогда не смогу стать антропософом! Такие хорошие, живущие внутренней жизнью люди! Такие интересные попадаются у Штейнера изречения. И все это — колымский огурец! Борис Николаевич было понял это в двадцать втором году. Но — пришел в отчаяние и заметался в глухом одиночестве. А Кл. Ник. взяла его за ручку и привела к Доктору.23 Слишком эмоционален был Борис Николаевич, чтобы остаться в одиночестве.

 

28/ХII

 

Постоянно возвращаются мысли о прожитом. И каждый раз почти — в новом аспекте, точно поворачиваешь калейдоскоп и те же элементы предстают в иных комбинациях. <...>

Конечно, была огромная моя ошибка и недодуманное, что я бросила работу и ушла на пенсию, решив, что три вещи — служба, лагерные записки и воспитание детей — несовместимы, значит, надо бросить «службу» и заняться двумя остальными делами. Это — долг человеческий. А если поступать здраво — надо было не уходить из института, не защитив докторской. И защитить-то ее было проще простого: вышла [моя] книжка «Женская одежда народов Поволжья»,24 все поволжские связи и материалы были в моих руках, надо было приниматься за то, что начала перед арестом: «Этногенез бесермян». Тема, в которой мне очень легко было сориентироваться: мысли уже были намечены поездкой по Чепце-реке в 1936 году. Добавить еще одну поездку, как сделала с чувашами, добавить археологический материал, сопоставить все это, и очень ясно выступит: бесермяне — булгарская торговая колония в Прикамье. Когда был разгромлен Великий Булгар, она оказалась оторванной от метрополии и окруженной удмуртским населением. Язык в таких условиях теряется довольно быстро — постоянная связь и смешанные браки с местными девушками всегда ведут к утрате языка. Так случилось с протоболгарами на Балканах: они ославянились. Так случилось с варяжской дружиной в Киеве и в Англии: через два поколения в Англии стал господствующим английский язык, а в Киеве — русский.

Сохраняются только определенные категории слов: в первую очередь наименования родства: у бесермян, говорящих по-удмуртски, — тюркское наименование, у болгар — переданное всему славянству с грамотой Кирилла и Мефодия слово «отец», конечно, от тюркского «ата», и слово «князь» — «канес», «кан» — «хaн». Было бы еще одно подтверждение этой схемы на бесермянах. Словом, за 2 года я могла бы сделать приличную докторскую. А после этого — уйти на пенсию. Нo не нашлось ни одного друга, кто подсказал бы мне практичность поведения, а нашелся Альтман,25 который убеждал: «Необходимо, Ваш прямой долг бросить все и писать лагерные воспоминанья. Это то, что останется для истории эпохи. Бросить все, сесть и, не думая о материальных расчетах, писать — вот Ваш долг». И ворона каркнула и уронила «Второй тур». «Второй тур» написан,26 но никому не нужен, и неизвестно, будет ли нужен когда-нибудь. А я ухватилась, во имя вечной научной истины, доказать свою концепцию «Слова о полку Игореве» и не уверена, сумею ли победить все препятствия, нужно ли кому-нибудь это иное, правильное толкование «Слова»? Пока — не нужно. И сижу я, тоже никому не нужная, больная, беспомощная старуха. Сама себя выкинула из жизни...

Конечно, надо доводить до конца хоть то, что уже сделано. Конечно, надо, надо добиваться, чтобы напечатали эту книжку по «Слову». Не вести исследование глубже, а добиться выхода этой книжки. О, как прибавилось бы мне сил для борьбы, если бы вышел, наконец, хоть Штернберг! Как прибавилось бы сил!

 

30/ХII

 

Не вписала, а надо бы вписать вовремя то, что видела балет «Ярославна».27 Цирель28 достал билеты и позвал меня на этот спектакль. Он передал композитору Тищенко, автору балета, мою статью «Структура Слова»29 и поэму о гусляре Кудрявом. Мы должны были нa спектакле встретиться с Тищенко, которому очень интересна моя концепция, потому что она совпадает с его художественным восприятием. Он так и написал музыку: это не прославление Игоря, а горе русского народа о реках пролитой крови. Музыка — потрясающая: начинается все свистом половецких стрел. Дальше — мир проваливается затмением Солнца. Конец — горе о погибших воинах. Его за это ругали на просмотре, требовали, чтобы он изменил конец, создал прославление воинской доблести русских дружин, но он — отказался.

И ему очень важно, что в печати есть моя статья с таким же, как у него, толкованием событий. Встреча была бы очень важна для обоих. Но, увы, — он заболел, у него воспаление легких. Так мы и не повидались.

 

1975 год

5/I

 

Читаю Штейнера. В доме — одна. Новый год встретили у меня С. Могилянская,30 Т. В. Станюкович с Машей и ее женихом (не официальным, но явным).31 Сегодня уехали, последней Соня. Тишина в доме совершенная. Голова достаточно ясна, чтобы думать над антропософ[ией]. И наткнулась на самое чуждое мне суждение Штейнера — о животных. Их он чрезвычайно резко отделяет от людей, причем чувствуется при этом просто незнание их. <...>

 

5/I. Ночь.

Ночью

Мир был из радости вынут,
Брошен в чугунныe дали.
Сердце покрыли морщины
Многих обид и печали.
Как мне пройти бесконечность
Черных потоков страданья?
Неба туманная млечность
Смотрит земли умиранье.
Сморщенным сердцем не знаю,
Будет ли радость рассвета?
Или с Земли улетает
Жизнь на другие планеты?

Сон

Кто ты, ко мне приходящий
Шорохом теней ночных?
Дома сколоченный ящик
Тих.
Что совершается в небе?
Кто там прошел по земле?
Пятна в истаявшем снеге —
След.
Мы — муравьи. Заметались
В вырытом трактором пне:
Вырубки леса кончались.
Щепы сжигали в огне.

 

6/I

 

...Читаю и думаю над Штейнером. Но легче от этого не становится, как становится легче от простой молитвы: «Господи, помилуй, Господи, помилуй, помилуй людей!» Потому не становится, что неясно, для кого и для чего же нужны эти перевоплощения? Почему нужно то приобретать физический мир и свое тело, то снова терять его? И уж очень как-то в немецкой учености даны все эти «духовные работы». Но что же делать, где же выход? Ведь ясно одно: без религии жить нельзя на земле. ХIХ век систематически гасил веру у интеллигентного человека, развивая материализм. Было пустовато, но терпимо жить в нем. Но когда это распространили на массы, когда начинили людей опиумом безверия — жизнь потеряла цену. Пытаются восстановить этику без религии, но она никого не убеждает. И жестокость стала бытовым обычаем.

Солженицын вернулся к православию и в нем ищет правды. Но слишком многое налипло на церковное христианство, чтобы можно было к нему вернуться. Л. Н. Толстой выдумал бесцерковное христианство по русскому образцу, а Р. Штейнер — по немецкому. Но я не прилипаю сердцем ни к одному, ни к другому. А так сильна жажда веры, которая объяснила бы: как может существовать ужас мира и его безмерная жестокость?

Ничего не понимаю и только укоряю себя, что не сумела прожить жизнь. Не сделала ничего хорошего ни людям, ни себе. И все яснее и яснее свои ошибки.

 

12/I

 

Произошел какой-то внутренний перелом — был период отчаяния и желания поскорее умереть. И вдруг — появилась острая жажда работать, вера, что еще смогу что-то сделать со «Словом». Осталось признание, что жизнь пропущена мною даром, что совершено много ошибок... пропустила между рук интереснейшие вещи, болтаясь с пустяками. Что, в сущности, очень отстала в науке, даже новые термины семиотики мной не усвоены. И трудно мне заняться сейчас семиотической лингвистикой. Ну мало ли что трудно, что чувствуешь себя дурак дураком, упустив так много. Надо постараться наверстать!

Все такие мысли, вернее, переживания, вылезли в связи с книгой Г. К. Ваг-нера «Проблема жанров в древнерусском искусстве» (М., 1974).32 Книжка дает большую библиографию, указывает работы по изобразительному искусству, древнерусскому и славянскому, включая и прикладное, и культовое искусство, и этот широкий подход показывает те значительные изменения, которые произошли за эти годы, — возможность говорить о верованиях, думать вне марксистских колодок. И так много интересных мыслей приходит, что хочется и, быть может, можно и свое что-то успеть еще сделать. Потому что жить — для меня значит что-то сделать, вложить себя в поток человеческой культуры. Словно строят здание, а ты схватил бревнышко и — потащил, схватил второе — опять потащил! Их врубят в стройный сруб и возведут прекрасный храм. А ты будешь знать: и мои бревнышки тут лежат! И задача моя — первая и непременная — открыть великолепнейший кусок храма, вылепленный беднягой, который 800 лет, вероятно, мучается, что остался непонятым, — отрыть, открыть Безымянного! — автора «Слова». Но выполнить эту задачу — это еще не конец: укоряя себя в промедлении и пустоте проведенной зря жизни, можно еще поспешить кое-что сделать. Кое-чему научиться надо при этом в семантике лингвистики. <...>

 

24/I

 

Нет, не одиночество горько, вернее, не только одиночество: отсутствие внутренней уверенности в чем бы то ни было, которое усугубляется одино-ч[еством]. Как схватить ее? Все полно лжи. Лгут в равной мере «они», т. е. не социалистическая система, в которой живет одна половина человечества, и «социалистическая», так сказать, в которой живет другая половина. У нас — все полно лжи. И чем больше фальши и лжи у нас, тем острее и ярче подбираем в газетах факты о лжи, жестокости и лицемерии, которые «там». Сейчас в «Литературке» возмущенные статьи о «психологических способах пыток», которые применяются в тюрьмах Англии.33 Это значит — они начинают усиленно применяться у нас. Как во время войны, когда появились статьи, что немецкая армия завшивела, — все понимали: завшивели у нас, и началась у нас борьба со вшивостью. Пытки «коридорами молчания» и «камерами одиночества», которые ведут к психическому разложенью личности? Да у нас давно существуют одиночки и в них по году держат людей! И это даже не изобретение советской власти, а старая русская тюремная традиция: годами шлиссельбуржцы сидели в одиночках, и только после огромной борьбы стали им давать книги. Морозову много лет давали только Евангелие. Он сумел сделать из него «Откровение в грозе и буре».34 Не «разрушился» психически. А. Б. Арончик сошел с ума в Алексеевском равелине,35 а йоги нарочно замыкают себя в темноту и одиночество, ища духовный путь. Но каков этот путь? Куда идет человечество?

<...> Штейнер признает, что откровения идут через «Великих Посвященных». Утверждает, что все «учителя человечества», все основатели религиозных систем были «великие посвященные» и мысли их в основном совпадали. Пусть так — «в основном», но расходились в весьма существенном. Ведь он считает «посвященными» и Будду, и Платона, и Магомета, и величайшим «Посвященным» — Христа. Но в учениях их огромные несоответствия, противоречия. Значит, «посвященные» не открывают истину до конца, а чуть приоткрывают завесу. Если у тех, то и у Штейнера! Идея о неравенстве человечества кажется мне таким недосмотром «посвященного». И каждому человеку приходится идти самому, не беря на веру все, что передает «посвященный».

Но как и куда идти? Солженицын считает — к православию! К догматам церкви. Но меня это не устраивает потому, что возврат не есть путь вперед. Возвращаясь, он запутывается в том, что [такое]«Архипелаг Гулаг».36 Говорит о сплошном зле, которое принесла советская власть и лагеря, ею созданные.

Действительно — великое зло! И все, вероятно, все, что он говорит, — правда. Но правда в плоскостном разрезе. А рядом со злом протекала и тоненькая струйка добра. Бывали и человечески добрые проявления. И проявления Зла — часто от глупости, от дикости, а не от подлости и злобы. Жизнь так сложна, и так трудно уловить, показать эту многогранность! Зло и добро в каждом человеке умел показать Борис Николаевич. И даже не зло, а противность, гнилость, а рядом вдруг проблеск Человечности и — глубокая несчастность этой слепой человечности!

Сейчас сдала Долгополову37 свой перевод с французского на русский статьи Nivat во французском издании «Петербурга». Много труда положила на перевод! У Nivat трудный язык, приходилось много раз [лазать] в словарь, много думать, но сделать было необходимо, потому что просто, если бы я прочла по-французски — при сейчасочном состоянии моей памяти все вылетело бы у меня моментально из головы и ничего не осталось бы. А над Nivat стоило подумать. И над тем, как укладывается русская литература у француза в голове (знает он русскую литературу прекрасно), и над тем, как он понимает Белого, как Долгополов понимает и как я понимаю. Nivat видит в «Петербурге» главным образом «furmilid» («мурашенье») теней-кошмаров. Признает А. Белого «гениальным безумцем», слепым пророком ХХ века, ужасается и пророчеству, и безумию. И портрет соответствующий в начале книги помещен.

Долгополов видит «математически точно сделанную структуру россий-
ской истории», упирает на противоположность Медного Всадника и «белого призрака» — Христа, как двух факторов, разрывающих Россию. Так же видел «Петербург» и Разумник, как видно из его архива.38

А мне всего дороже не это, а удивительная зоркость к человечности. И то: в каждом персонаже сочетается противное, мелкое, физическое и физически противное с вдруг расцветающей неожиданно Человечностью. В каждом человеке есть — цветы на навозе. И Белый бесстрашно рассматривает навоз, зная, что неизбежно расцветет и цветок. У отвратительного Апол[лона] Апол[лоновича] он расцветает, когда уж он в детство впадает, все забывает, путает слова, а помнит: «Апол[лон] Апол[лонович] забывал все решительно: название обыкновенных предметов, слово же то «Даусферхута» — твердо помнил, о «Даусферхута» писал Коленьке. Голову вверх закинешь, и золото зеленеющих листьев там бурно бушует, и синева, и барашки, и бегает трясогузочка по дорожке перед ним».40 И смотрит на все это Апол[лон] Апол[лонович] «васильковыми, очень больными глазами». Ушел, все забыл Апол[лон] Апол[лонович] сенатор. Остался — Человек. Он — все понял, все простил Коленьке. И так удивительно умеет Борис Николаевич: увидеть все отвратительное, понять отвратительность, и так, чтобы сквозь нее засияла человечность. Божественный свет жизни засиял. И Коленька — бросил мертвого Канта, перешел к Даусферхута — египтянину, жившему тысячи лет назад, протянул этим нить сквозь тысячелетия живого к живому, отшелушив мертвечину, наросты цивилизации.

О, Господи, какое все-таки дано было мне большое счастье дружбы с Бор[исом] Никол[аевичем]. И как не сумела я взять все то, что можно бы, от этой дружбы, нет, не дружбы, а дочерения духовного. Но в этом я не виновата, что мало взяла, — он сам не дал большего, испугавшись, не вышло бы влюбленности. И этим — духовного кровосмешения, так сказать.

Как мне хочется посмотреть, что он писал обо мне в дневниках 20-х годов!40 Кл[авдия] Ник[олаевна] говорила мне: «Он писал: в этой девушке мелькают искры гениальности». Гениальностью он называл, очевидно, те искры интуитивных прозрений, которые у меня бывали в юности. А вот сделать с ними я ничего не сумела! Хоть бы сейчас суметь написать о Вольфиле.

Ведь написать надо именно так, как он писал: зорко. Видя: вот косой, с трубкой в зубах, многодумный Разумник Васильевич. У него нервная жена и неудачный сын.41 У него — трудная, очень трудная биография. Гордый и горький рот. Один глаз косит, а другой вдруг посмотрит прямо и в самую глубь.

Вот Пинес42 — лохматый и ласковый, как большой добрый пес.

Вот сухая корочка — Арон Захарович Штейнберг43 и прасемитская культура, как называл ее Пинес... А. А. Векслер...44 Все они погибли в лагерях, и толстый спокойный А. А. Гизетти45 тоже. И многие другие. Выжила, уцелела, расцвела в знаменитость О. Д. Форш хитроумная.46

О, Боже правый, как бы мне суметь написать все это! Не удалась моя жизнь! Очертя голову бралась за многое и не сумела сделать ничего — погасли все искры. Боже великий! Верно бы лучше мне было не карабкаться столько лет в попытке что-то сделать, погибнуть бы раньше. Светлее бы было и чище. Прости меня, Боже, за зря проведенные годы.

А. Толстой:

В совести искал я
Долго обвиненья,
Горестное сердце
Вопрошал невольно:
Чисты мои мысли,
Чисты побужденья,
А на свете жить мне —
Тяжело и больно...47

 

А я сказала в юности:

На меня, веселую птицу,
Бог наложит тяжелый крест:
По ночам мне часто снится
Золотой деревянный шест,
И летают кругом сороки,
И стрекочут: «пора, пора!»
Да, я знаю, приблизятся сроки,
Облетит золотая кора.
Кому путь крестом осияли,
Тем о счастьи — нельзя просить.
Мне ведь только недолго дали
Здесь так просто и радостно жить!

 

А иногда я все-таки думаю, что мои стихи воплотили что-то нужное! И когда-нибудь, после моей смерти, все-таки войдут в русскую культуру. Вошел же Тютчев после смерти! Немного написал, а вошел и — нужен!

Может быть, и немногие, но всем сердцем написанные мои стихи будут нужны? Именно стихи! Не «Слово», на которое потрачен труд, ум, усилия борьбы, а стихи, на которые — просто исходила кровь души.

 

15/II

 

Тоска переходит всякую меру, нет, не тоска, а чувство не только физической, личной беспомощности, но и социальной беспомощности мысли. Взяла в БАНе Л. П. Якубинского «История древнерусского языка».48 Якубинский умер в 45-м году. Молодым еще умер. Он — мой современник. Считался талантливым человеком, читал университетские курсы, блестел остроумными лингвистическими догадками, постепенно превращаясь из индоевропеиста в последователя Марра,49 потом из последователей Марра обратно к индоевропеистике. В. В. Виноградов50 «изъяснил» все его увлечения в предисловии к этой книге, изданной в 53-м году, с точки зрения тех лет: «И. В. Сталин открыл новые пути исследования истории языка». (Злые языки говорят, что за Сталина его «труд» писал сам Виноградов и этим объясняется марксистская безграмотность его «труда».51 Но если бы это было так — не было бы такой лингвистической безграмотности: Виноградов лингвист все-таки грамотный.) Но что можно говорить о грамотности или неграмотности, когда человек пишет то, что велит сегодняшний день?

Сол[женицын] задыхается от злобы на беспринципность сегодняшнего дня, а я — впадаю в прострацию беспомощной тоски.

«Все расхищено, предано, продано», — говорила А. А. [Ахматова] в 20-м го­ду и удивлялась: «Отчего же нам стало светло?» Потому, что была вера, что все это — переход в прекрасное и светлое будущее. А теперь не «голодной тоскою изглодано»,52 а такой сытой и — безнравственно тупой. Нет никакой веры. Тупoй телевизор орет тупые передачи, и стадо, сидя по своим конурам, слушает его. Но видеть все только черным я тоже не могу и не хочу. Великий подвиг взял на себя А. И. [Солженицын], написав «Архипелаг ГУЛаг», но подвиг тоже односторонен. А как выразить не плоскостно, а многогранно весь пpoиcхoдящий процесс?

Вот сижу я над материалом Вольфилы. Удивляюсь красоте и мужеству этих людей, их великому оптимизму, надеждам, которые расцветали в них, и — с болью сердца думаю: все, все погибли, не оставив следов. И я не смогу осветить их путь, оставить след о нем. Не то что для печати — для самой себя не смогу, как лягушка, сколько ни пыжится — волом не станет. Не хватает ни умения, ни силы, ни мастерства воссоздать их мысли. И ничего уж мне не сделать: слабеет не только тело, но и мозг. Болью растет и потеря памяти, и рассеянность. <...>

 

Иногда, когда тонкий серп смотрит в oкнo и горит искорками морозный узор, а от печки дышит тепло и лампа на столе низко склоняется над бумагой, тишина не кажется мертвой и становится почти уютно. Если бы был на свете хоть кто-то близкий! Но все уже yмepли. А те, кто живы и дороги мне, — далеко...

 

16/II

 

Как будто луч прожектора перевели в сторону и все стало в новом освещении. — Мое видение мира.

И встали (это как всегда в старости) давние, отроческие и юношеские переживания.

Занятие историей Вольфилы способствует этому: вспоминаются религиозные искания и отступление мое от христианства, которое занудным голосом проповедовал рыжий Евгений Иванов.53 Как он невероятно раздражал заученными, зажеванными словами!

А в детстве вера в Бога была. Но, пожалуй, в виде протеста очень скучному отцовскому естественнонаучному атеизму. Что-то протестовало против этого атеизма, но все же он постепенно начинал побеждать. Просто неприлично было в «передовой» интеллигентной среде верить в Бога. Не полагалось по кадетскому мировоззрению. Весь класс наш в гимназии, кроме caмых благонравных и тупых девочек, считал нужным подчеркивать свое свободомыслие. Как, должно быть, трудно приходилось у нас в классе священнику. Положение с православием было в общественном сознании примерно такое, как сейчас с идеями коммунистической партии, с цитатами из «классиков марксизма»; ведь сейчас обстоит в научной среде так: заставляют делать вид, что верен партии. Делают. Но цитировать «классиков» стало уже неприличным. Они превратились в шелуху. И всего на этот процесс потребовалось 50 лет. Чтобы довести до такой степени православие — потребовалось 1000 лет.

Ну вот, в такой стадии общественного сознания интеллигенции перед 14-15-летними интеллигентными девчонками выступает отец Егоров. Ему сни­сходительно отвечают уроки, и он заведомо знает, что не верят ни единому слову. Он должен делать вид, что не знает этого, чтобы не создавать мелких неприятных осложнений: ему сумели дать понять, что у него в руках палка, а они этой палки не боятся. А он, видимо, был верующий человек. И — образованный человек, м. б. член религиозно-философского общества? Не знаю.54 Но хочется описать, очень уж ярко вспомнилось, как он поступил. Отступив от программы урока, он вдруг стал нам рассказывать «Три разговора» Владимира Соловьева. Так рассказал, что живыми встали и «профессор Паули», и «белый, как свечка, отец Иоанн».55 Не знаю, заметил ли отец Егоров, как он увлек меня? Ведь я была до этого рассказа самой ядовитой и смелой иронической оппозицией.

Но Соловьев необычайно заинтересовал меня, и я стала приставать к отцу: где достать книги Владимира Соловьева? Отец был смущен: он не считал себя вправе запретить мне заниматься философией религии, но ему очень не хотелось этого.

Предыдущим летом я вообще заинтересовалась историей философии, и Вадим Аполлонович Дьяконов, друг отца, дал мне Льюиса «Историю грече-ской философии»,56 и я все лето честно сидела над ней. Книга была написана достаточно сухо, но я делала себе выписки и конспекты, планово одолевая философа за философом. Приходилось отцу считаться с этим интересом. Но как кадету идти покупать Владимира Соловьева? А только недавно вы­шло полное собрание сочинений. Неожиданно помогла Наталия Валериановна, пациентка и приятельница отца. Она прослышала о моем интересе и преподнесла в подарок все десять соловьевских томов. Как я погрузилась в них с головой! Как упивалась «Критикой отвлеченных начал», разбивавшей немецкую абстрактную философию! Решила за нее приняться как следует — начинать с Канта. Но Кант был впитываем уже позднее, в 20-е годы. За «Критикой отвлеченных начал» пошло «Оправдание добра».57 А поступив в Университет, я со второго курса, благо тогда каждый студент делал, что он хотел, стала заниматься в специальном семинаре по Владимиру Соловьеву, который вел Эрнест Львович Радлов в здании Публичной библиотеки.58 Это шло параллельно с Вольфилой. И параллельно шли занятия Владимиром Соловьевым и — «Капиталом» Маркса. Но я уже «завоспоминалась».

Встали-то юношеские годы, полные радостного напряжения и жадно­сти — узнать все! Господи, суметь бы мне передать эту жадность молодости! Переписать бы даже успеть «Котомку за плечами».59 Как только хоть элементарно, для доклада, покончу с историей Вольфилы — вновь примусь за «Котомку». Может быть, и лучше, что ее не напечатали так, как она была сделана. Может, Бог подаст силы и сделаю теперь по-настоящему!

День проходит тихо и медлительно: ни за какое дело не принималась всерьез. Читаю В. Н. Топорова60 и убеждаюсь еще раз, что лингвистику понять не способна. Все кажется выдуманным и недостоверным: может быть так, а может быть совсем наоборот.

Особенно ясно это становится при чтении «Истории древнерусского языка» Якубинского. Как однолинейна вся «строгая индоевропеистика»! Бросила читать, стала приводить в порядок карточки, вернее, просто перебирать их. Вот мама совсем молодая, со мной и с папой. Вот она — в гробу. Вот Герман сидит со мной,61 а вот Галя маленькой девочкой.62 Хорошая была девочка. И очень любила меня. <...>

 

28/VI

Вот в доспехе ослепительном
Слышно, бродит сын во мгле,
Дух свой предал небожителям,
Сердце — матери земле.

                              (октябрь 1906 г.)63

 

Так написать можно только подлинным переживанием, глубинным истинным, разорвав все пленки внешнего, когда космическое ощущение мира приобретает большую плотность, чем телесное, и человек входит в живое дыхание растений, птиц и животных, как в единое целое, в котором он — участник. Вот тогда начинается действо поэзии, где она уже колдовство. Я писала об анимизме в «Слове о полку Игореве». Он стал нам (по крайней мере мне) понятен только после того, как мы видели реальность анимистического мироощущения символистов. Блок свидетельствовал о нем стихами, а Андрей Белый — сказанными четкой прозой словами, что розовые зори начала века были для них физически ощутимы как предвестники нового века. Конечно, это прикосновение к иным мирам, сомкнувшийся ток различных миров имеет колдовское действие, т. е. будит подсознательное и оно всплывает наружу, как подводный цветок из воды. Такое прозрение достигается величайшим накалом жизненной силы, на определенной стадии переходящим в камланье, на другой же стадии уплотняющимся и застывающим в стих. Такого накала на грани ХII и ХIII вв. достигли Данте, Снорри Стурлусон64 и русский Безымянный поэт. На грани ХХ в. тaкoгo накала достигли русские символисты.

Мне сейчас стало понятно то слепое и страстное блуждание вокруг «Слова», которым полна культура ХIX в.: они ходили с завязанными реализмом глазами и слышали звон колокольчика, не умея определить, откуда он. Есть такая игра: человек, протянув руки, ходит с завязанными глазами, а перед ним пробегают, звеня в колокольчик. Он ищет и не может определить — откуда звук? Так ловили «Слово». Наловили в решето 3000 работ (так указал цифру Ю. К. Бегунов)65 от «Слова» до «Тихого Дона», и все не могли понять: что же они ловят? А понять бы просто, читая Блока: ловить заставляет звоночек «Слова», не что другое, как космическое мироощущение, возникающее вновь только в предчувствии великих кризисов культуры человече-ской. Тогда это космич[еское] мироощущение воплощается в поэтические произведения, а потом — века тревожит человеческое сознание неповторимым звоном. ХIII век был кризисом культуры средневековья, и кризис создал Данте, Снорри и Неизвестного [автора «Слова»].

ХХ век (еще более глубокий кризис) воплотился в Белого, в Блока, в русский символизм, в котором сейчас в Европе, по словам Магнуса,66 чают Воскресения мертвых.

Бор[ис] Ник[олаевич] знал свою связь со «Словом о полку Игореве». Трагическую сущность безымянности его прозрений...

 

3/VII

 

Еще раз пересмотрела, после перепечатки, статью «К структуре „Слова о полку Игореве”».67 Сегодня передам ее М. П. Алексееву.68 Мне кажется, что такая структура произведения, когда образы диалектически сменяют друг друга без комментариев, свойственна символистическому, т. е. образному, а не логическому мышлению. А. Белый противопоставляет две формы мышления: логический розворот и образная подача. Образ всегда символ, может, правильнее сказать «символ всегда образ». Движенье образов и является символизмом. Символизм периодически возникает в разные эпохи, как форма человеческого мышления. Символическое мышление периодически наступает в эпоху наибольшего социального напряжения. Исходит из потребности духа эпохи выразить себя эмоционально, т. е. в переходные эпохи. Это — вулканический взрыв, когда вытекает расплавленная лава. А потом она застывает, принимает неподвижную форму. XII—XIII вв. — напряженнейшее время в развитии европейской культуры. Поэтому родилась символика у Данте и в «Слове о полку Игореве». Период наставшего страстного крушения в ХIХ веке снова дал символизм.

 

9/VII

 

Прочла статью Дылевского «Некоторые лексические элементы «Слова о полку Игореве» в свете словарных данных современного болгарского языка».69 Одно заглавие характеризует сущность: гора родила мышь. Идет разбор слова «връху». Разбор мог бы быть интересным и нужным, если бы в нем была какая-нибудь цель, если бы она открывала что-нибудь в смысле. Но интересует не смысл, а грамматический разбор как таковой. Это же повторяет и следующая статья о том же слове «връх» Виноградовой.70 Они забывают, что у каждого анализа должна быть какая-то цель. Что с этим могу поделать? Жуют цветок, хотят приготовить из него котлету. Цветы не приспособлены для котлет. На работах по «Слову» очень ясно видно два метода мышления, о которых говорил А. Белый: мышление без-образное и образное. Нельзя без-образным мышлением разбирать художественное, т. е. образное произведение. Все равно что вот что: взять в руки великолепную деревянную статую и — наколоть из нее лучины, чтобы понять ее структуру по углам, на которые раскалывается дерево. Углы они поймут, а скульптуру уничтожат. К счастью, филологический разбор, в отличие от работы топором, не уничтожает произведение: oнo остается в целостности своей, но расщепление его — бесполезно для понимания. Надо к моей статье-докладу прибавить хоть несколько слов о методе работы. И сделать это понятным для ученых, т. е. суконным языком. Примерно так:

«Основным методом при анализе «Слова» считают грамматический разбор отдельных слов и выражений; определение и разбор этот безусловно необходим для изучения истории языка. Но ведь мы изучаем художественное произведение, а сила его вовсе не в правильном употреблении грамматических форм, а в их индивидуальном изменении: В. Шкловский говорил об «остранении языка» как о закономерном художественном приеме.71 И чем гениальнее вещь, тем необходимее этот прием: о Л. Толстом известно, что он допускал грамматические неправильности в построении фраз. Если рассматривать такое произведение, как «Петербург» А. Белого, мы найдем ряд нелепостей с точки зрения грамматики, нo эти нелепости необходимы при ковке образа. Грамматически абсолютно правильно построенная фраза не есть художественное произведение и вряд ли даже может иметь какое-нибудь эмоциональное воздействие: она безобразна и скучна.

Художественное открытие всегда находка, т. е. изменение привычного, нарушение стандарта, новаторство».

Следует показать это языком сухим, как сено, иначе они не поймут.

Коровы сено сухое жуют,
Рту доступен его аромат;
Но люди другого
От слова ждут,
Вбирают не вкус,
А взгляд.

Вероятно, это правильная, сложившаяся в четверостишие, мысль: вкус — восприятие чисто физическое, взгляд — восприятие духовной сущности, воспринятое из дали, дающее цельность.

У меня идет глубинный процесс перестройки восприятия из физического в духовное, т. е. образно цельное.

 

1979 год

 

12/IV

Черновик письма к Андрееву72

«Глубокоуважаемый Hик[олай] E[фремович]! Хочу выяснить вопрос о печатании моей статьи. Телефонный разговор с Джулией73 создал недоразумение: она спросила меня, хочу ли я, чтобы моя статья «О терминах «песнь» и «повесть» в «Слове о полку Игореве» была напечатана по-русски или по-английски? Я ответила, что по-русски, т. к. перевод этих терминов на английский затруднителен. Потом Джулия спросила, согласна ли я, чтобы статья была напечатана не в научном, а в публицистическом журнале? Я ответила, что мне безразлично, в каком, понимая ее термин в смысле не «строго специальный», а «более популярный», не поняла, что речь идет о журнале Глеба Струве.74 В его журнале я, к сожалению, не могу печатать, т. к. это закроет для меня возможность ссылок на статью в условиях советской действительности. В этом для меня — основная задача статьи.

Я много лет с большим трудом пытаюсь продвинуть свою концепцию «Слoвa о полку Игореве».

Дело в том, что я этнограф и заинтересовалась «Словом» с этой точки зрения: мне стал ясен этнографический смысл «сна Святослава», который оставался непонятным филологам. Отсюда вырос общий интерес к «Слову», приведший меня к отрицанию двух аксиом, с которых началось его изучение:

1) «Слово о полку Игореве» — хвалебная песнь, подобная песням Оссиана.

2) Текст «Слова» испорчен переписчиками, дело науки его исправить.

На этих аксиомах строится изучение «Слова» 180 лет.

Отрицая эти аксиомы, я считаю «Слово о полку Игореве» произведением, не славословящим, а противопоставляющим автора «Слова» Бояну-«песне-творцу». Автор «Слова» пишет «повесть сию от старого Владимира до нынешнего Игоря», т. е. не прославляет поход Игоря Северского, а анализирует исторический процесс распада Киевской Руси на уделы и их междоусобицу. Великий князь Святослав не изображениe реального Святослава, а художественный образ, порожденный фигурой Владимира Мономаха. Задача «Слова» показать преступление, совершенное Ольговичами. Поэтически это выражено в противопоставлении двух Игорей: Игоря Рюриковича — основателя династии и Игоря Северского — разрушителя единства Руси.

Я бы очень хотела, чтобы Вы познакомились с моей статьей «О структуре «Слова о полку Игореве», напечатанную в «Scando-Slavica», т. 22, 1976 г. В ней мне, кажется, удалось наметить мою точку зрения. Я написала книгу по «Слову». Академик М. П. Алексеев рекомендовал ее к печати, Институт Этнографии утвердил ее и передал в научно-популярную редакцию издательства «Наука». Но Д. С. Лихачев потребовал, чтобы книгу сняли — он с ней не согласен.75 Д. С. Лихачев в Советском Союзе арбитр всех произведений по древнерусской литературе.

Я живу с кляпом во рту, пытаясь отстаивать свою точку зрения. Публикация статьи в журнале Глеба Струве закроет мне всякую возможность борьбы. Поэтому мне приходится просить Вас, глубокоуважаемый Н[иколай] Еф[ремович], взять мою статью из редакции. Я бы больше всего хотела поместить статью в «Scando-Slavica». Редактор этого журнала Гуннар Якобсон заинтересован «Словом о полку Игореве». Мою статью о структуре «Слова» он напечатал очень быстро: в мае 1976 года я послала рукопись, в августе получила корректуру ее, а в декабре она уже вышла из печати. Если бы Вы сочли удобным направить туда присланную Вам статью, я думаю, что ее тоже напечатали бы довольно быстро. Вся беда в том, что я не имею возможности выслать статью по почте, мне приходится пользоваться оказией, чтобы переслать ее за границу.

С уважением Гаген-Торн».

 

14/VI

 

В октябре я переехала в Питер, а тетрадь осталась в Ижорах. В мае вернулась в Ижоры, занятая уже не «Словом», а идеей создать книгу об экспедициях нaшeй юности. Стержень ее — готовая повесть о моей поездке 23 года, переделанная из повести в путевые заметки. Редактор Географгиза Галицкая сказала, что ей очень нравится, но этого мало для книги. Решила я, что надо описать все северные экспедиции 23–27 годов: Прокофьев,76 Василевич,77 Цинциус,78 Стебницкий79 — это охватит весь север. Пока достала материалы Прокофьева. Какой огромный труд он проделал! Какая лингви­стическая и этнографическая работа! И — все лежит без употребления, он умер с голоду в 1942 году в Ленинграде. И в Институте нет даже его статей в библиотеке, неизвестно, где его докторская диссертация. Катя Прокофьева вывезла 3-х детей едва живыми.80 Вернулась в Институт после войны. Стала работать в отделе Сибири, напечатала 6 или 7 статей по их совместной экспедиции в Янов-стан. Потом — занялась Тувой. Добиться, чтобы напечатали его работы, — не сумела или не хватило желания. Рано ушла на пенсию, порвала связи с Институтом. Переписала кое-какие его материалы и сдала в институтский архив. Он был не только ученым, но и художником, но все его картины пропали в блокаду. Жизнь катится дальше, никто и не вспоминает о нем. Надо вспомнить! Нe столько его, сколько двадцатые годы и их атмосферу.

 

24/VI

Мне теперь стало ясно, что статья Льва Яковлевича «Избранничество в религии»81 — результат «материалов о шаманстве», который дохнул на него из студенческих экспедиций 20-х годов. Шаманство, отклики которого овеяли наивные студенческие впечатления, дохнули на Штернберга воздухом происхождения религии как духовного начала, при помощи которого человечество пыталось овладеть миром. Удары бубна — это удары человеческого сердца, которое пытается взлететь. Это символическое восприятие мира, свойственное детству человечества. Попытка пробиться сквозь толщу мира явлений к сокровенному смыслу. Недаром в шаманских образах такое большое значенье отводится птицам: они — попытки взлетов души в иные миры. Шаманство начинается с песни, с ударов бубна, как ударов сердца человеческого. Сквозь толщу, сквозь тьму непонимания, что же окружает нас? Крылья, крылья, крылья — взлеты души, символически понимаемые, как взлеты птиц.

И эти стихи мои — переживание шамана:

Я раскрываю ладони,
И сердце, звеня, вылетает.
В синего неба затоне
Солнце, как лебедь, играет.
Где ты, о где ты?
Гагары, кликуши,
Уток несущихся стаи...
Чьи это белые души
К небу из снега взлетают?
Сердце поющее скоро
Сыщет Тебя среди птицы.
Солнечный конь златоперый
Крыльями бьет,
Чтоб на землю спуститься.

Ведь это, конечно же, шаманское переживание: взлет. Шаман бил в бубен и взлетал над миром, над собственным сознанием. И чтобы вырвать сознание из давящей власти материи — приносил кровавую жертву: мазал идолов кровью животных. Маленький и слабый дух вспыхивал, как огонек, чтобы овладеть миром материи. Создавал символы, при помощи которых колдовал. Символическое восприятие мира стоит в началe культуры человечества, и оно же приходит в конце ее.

Два года у меня были мертвые глаза. Физически мертвые: ослепление. И теперь, сквозь слепоту, начинает пробиваться слабый свет души. О, Боже, дай мне силы написать эту книгу. Книгу о том, как были брошены прощупать жизнь, еще не тронутую механическим светом ХХ века, молодые души. Понимал ли Штернберг, на что он их посылал? Как показать это?

Очень, очень мне надо написать дельно и четко свою последнюю книгу. В жизни я, как в хворосте, запуталась. Загореться бы хворосту огоньком.

Смотрю ослепшими глазами
Людей; как тени у костра.
Проходят дни. Мы знаем сами,
Что жизнь беспомощно пестра...
Сквозь пестроту сквозит единство,
Сквозь искры светов —
Ясный луч.
И жизнь рукою материнства
Ворочает корчаги туч.

Схема книжки такая:

Как неуверенные ноты — отдельные поездки 21—22 годов. 23-й год: речь Штернберга о значении этнографии. Короткий массовый сбор материала под командой Гринковой.82 Моя жизнерадостная болтовня от Мурмана до Приуралья. 24—25 гг. — поездки в Сибирь Нади,83 Глафиры,84 Прокофьева. На Дальнем Востоке Сергей Стебницкий строит школы и пишет буквари. Лев Яковлевич пишет «Избранничество в религии».

25/VI

 

Очень трудно дается мне путь к тому, как рассказать, раскрыть шаманство в намеченной книге. Трудность двоякая:

1) осознать шаманство антропософски — для себя,

2) дать его в общеупотребительном преломлении так, чтобы это можно было поместить в книгу. Дать его в мелодии книги: «С котомкой за плечами», т. е. еще и в доступном для печати виде. Работаю очень медленно. Осознаю cвoю старческую неполноценность: быструю утомляемость, трудность формулировать мысли, прокладывать пути от подсознательного к сознанью. Ползаю, как лягушка с пересыхающей кожей. Господи, дай мне влаги оросить эту кожу. Сделать движенье быстрым и легким скачком.

Но что же жаловаться? Надо непрестанно благодарить Бога за возврат зрения! Ведь я все-таки вижу! И постепенно истаивает муть, которая закрывала мир: я могу уже не только читать — с этого началось восстановление, — но истаивает муть, которой был затянут мир. И это осознается даже внешне: вчера мне Лиля85 сказала: у тебя стали глаза твоего, нормального цвета! А они были ведь совсем мутно-бесцветные!

Ижора помогает значительно — за месяц, что я живу в сирени, дышу сиренью, произошло значительное улучшение. Со мной живет [приятельница] Кира, а она удивительный организатор быта. Благодарна ей чрезвычайно: при ней истаивают мелочи и все приходит само собой в норму...

 

26(?)/VI

 

Нe знаю, как быть. Читаю дневники Г. Н. Прокофьева, переписанные аккуратно Катей Прокофьевой. Впереди интересное предисловие: «Некоторые комментарии к дневнику и другим материалам Г. Н. Пpoкофьева» — «Я беру на себя смелость приложить к дневнику и другим материалам Г. Н. Про-кофьева некоторые комментарии и свои предположения. Несмотря на то, что в дневнике нигде (за 2 года) ни единым словом не упоминается о том, что Г. Н.  прожил эти годы и последующие (1927—28) в Тазовской тундре не один, а с семьей, я хочу напомнить, что семья его играла немалую роль в этой нелегкой жизни вообще и в его работе в частности».

Какое горькое «напомнить»! И какой сухой, формальный, противный тoн его дневников. Это нe этнограф, старающийся понять психологию учеников, создав доверие и дружбу, а учитель, устраивающий заседания совместно с администрацией РИКа, втолковывающий педагогические истины людям, которых он нe только нe любит, но которые ему явно противны. Психология их вызывает у него явно брезгливость, а задача его — сделать «мало-мало грамотных» советских обывателей. Называет он их «инородцы», и в этом «инородцы» звучит презрение. Как я буду писать о Прокофьеве? И стоит ли писать о нем? Какой тусклый, суконный, безобразный язык у его записей. Нет, видимо, не написать мне эту книжку — я думала, что героической нотой ее будет эпопея Прокофьева, а он, видимо, был отвратительный сухарь, гнусный грамматик, а не этнограф. Читаю работы Нади Дыренковой — это совсем другое дело, нo сохранились ли ее дневники? Достану ли материалы о Стебницком? Очень все трудно.

 

27/VI

 

Вчера я впала в отчаяние от дневника Прокофьева, но за ночь как-то «утряслось»: надо сделать вовсе не описанье одного Прокофьева. Необходимо привлечь материалы Нади Дыренковой, и Андрея Попова,86 и Андрея Данилина.87И показать, что статья Штернберга «Избранничество в религии» — итог того, что молодые этнографы почерпнули в море шаманских камланий. Она написана в 1926 г., когда к нему поступили шорские шаманские материалы Нади, наверное, были и беседы с Прокофьевым, вернее с Катей Прокофьевой. Надо бы суметь показать влияние живых экспедиций на создание работы Штернберга. Надо охватить разнообразные материалы и из них вылепить книгу о шаманстве. (Стоит отметить, что все, занимавшиеся шаманством, погибли в 42-м году: Прокофьев, Дыренкова, Вербов,88 Стебницкий. Попов  чуть не погиб, был спасен женой.)

 

18/VII

 

Господи, как мне хочется умереть. Не лично хочется, ecли можно так выразиться, а социально: читаю «Известия», [например] сегодня. Большая статья называется «Синегорье». О Колыме-реке и гигантском комбинате по электроэнергии, который строится в Синегорье, создавая на использовании энергии этой реки комбинат, энергия которого будет обслуживать все предприятия по добыче золота, платины и Бог знает еще каких ценнейших ископаемых. Стройки, стройки, стройки с миллионными цифрами производства. А передо мной — тысячи замученных людей, которые были брошены сюда в 30-е годы. Вот для чего они были погублены! А кому станет лучше от гигантских производств?

Взялись за руки Девы-Обиды
И окружили мой дом...

 

Гигантская перестройка земного шара к чему поведет?

Вот во сне пелось мне:

Надоело крутить этот шарик,
Сказал господин Вельзевул.
Самый проект был бездарен,
Сказал он и горько вздохнул...

 

Дальше я не помню — заснула. Нo смысл в том, что ужас и отчаяние нарастают от этого непониманья: зачем? Зачем мильоны лет существует этот шарик, возникают и рушатся цивилизации, каждая из которых, по мере своих сил и возможностей, разрушает все ранее созданное, забывает о прошлом и все начинает сначала?

Миллионы рыбных косяков пересекают океан, чтобы метать икру в определенном месте и погибнуть. Миллионы птичьих стай облетают земной шар, чтобы строить свои гнездовья в предначертанных местах и вращать круговорот поколений. Миллионы человеческих орд прорезают материки, завоевывая, убивая тысячи человеческих жизней во имя какого-то Владыки, и потом исчезают. Достаточно почитать методически спокойно написанную книгу «История хазар» М. Артамонова,89 чтобы трепет отчаяния охватил сердце. Кровью, кровью, кровью пропитан континент Евразии. На одной крайней точке корчатся страшные чудища китайской культуры, на другом краю возвышается Византия: отвратительная сатира на идею христианства. Хан, кохан, коган. Это слово переползает через всю Азию, застревая в диалектах Алтая в обращении шаманов к своим духам. Духи тоже называются «кан». И, камлая, алтайский шаман поет: «Акан пашка кан ада...», т. е. «кроме того хан-отец». Такие песнопения приводит Надя Дыренкова, описывая шаманство на Алтае. Выплескивается это слово во все тюркские языки и, как пена, застрявшая между камешков от большого потока, застряло в языках тюркоязычных наречий, в самодийских языках поползло на север, до низовьев Енисея.

Бьют шаманские бубны, призывают духов. Шаманизм — такая же религия, как мусульманство и христианство. Религия, застывающая пеной примитивного мышления.

А задача каждой религии: установить связь между миром (мирами) духа и материей. И тот же экстаз молитвы (только в разных формах), молится ли шаман, призывая духов, пляшет ли дервиш во славу Магомета или истязает свою плоть монах, ища милости Христа. Кровь, кровь, кровь в поисках Духа. Это — страшно.

Нo еще страшнее — отсутствие веры в Духовное начало и богослужение Материи. Сведение человека к его физическому существованию и — покорению земного шара. Во имя чего? Во имя чего господин Вельзевул воздвигает цивилизации и разрушает их? И зачем допускает это Благая Сила? Как молиться? Какому Христу? Господин доктор Рудольф Штейнер выдумал своего Христа и построил Гетеанум. Сначала — резной, деревянный, потом — сожгли деревянный (кто и зачем?).90 Вновь построен другой — железобетонный. Джулия привезла мне обе фотографии. Нет, не надо мне железобетонного Гетеанума и не утоляет жажду ученый немец Рудольф Штейнер.

А удовлетворяет ли Серафим Саровский? И помогает ли волосатый Волошин, бродящий по Крыму и ревущий как бык в поисках Истины?

Символизм в России был мерцающим заревом предчувствий наступления страшного XX века!

Век кончается. Подступает эра страшного разрушения, 80-й год встает, как огромная туча, мерцающая сполохами.

Андрей Белый был безусловно прав, считая «Слово о полку Игореве» альфой и омегой всей русской литературы: оно — откровение о солнечном затмении, воспринятом символически, так же как Блок и Белый символически воспринимали окраску зорь на рубеже двух столетий. Они действительно увидели в этой окраске. Это так же восприятие через подсознание, как открылось мне на Колыме:

Зeмля в безмолвии лежала,
Сиял мороз и снег визжал,
И каждый в горести не знал,
Что дом его наутро ожидало <...>
Вздымалась Волга с Нижнего до Ярославля,
И — в красной пене кирпича —
Тот человек с усмешкой палача
Лежал, самим Кремлем раздавлен.

 

Ведь умом нельзя было этого придумать в 37-м году, но я увидела все это. Это — озаренье. Как же, Господи, молиться мне Имени Твоему, чтобы суметь увидеть и выковать то, самое главное, что смутно мерещится!

 

18/VIII

Кем-то брошенная лодка,
Чей-то след уходит в чащи.
Тигр, бесшумною походкой,
Подошел к оленям спящим,
А в вечернем небосклоне
Звезды чисты и нетленны.
Старцы, встав, подняв ладони,
Славят Бога во вселенной.

 

 

Это написала я на Колыме. Почему и что написала — сама не поняла. Так — встала картина. Почему встала? Сейчас, занимаясь пребыванием Прокофьевых в Туруханске и раздумывая о шаманстве, которое они там видели, я вспомнила свои переживания Неба на Колыме, и мне проясняется власть Неба нaд человеком. Огромного северного Неба: она, эта власть, вызывает потребность шаманства — ударов бубна и пляски, как дороги к небу. Шаман стоит и поет. Он собирает в бубен духов. Духи, вестники неба — материализуются в птиц. Или — сказать иначе — птицы воспринимаются как вестники Неба. Недаром у шорцев мироздание начинается так: было небо и вода. Бог (Торум, Эльген или разные другие имена) летал над водами, и с ним летала птица (гагара). Он послал ее нырнуть на дно. Гагара нырнула и в клюве принесла клочочек ила. Из этого — выросла земля. Сначала земля была маленькая, потом стала расти. Это — попытка найти образы, в которых воплотить акт творчества. Шаман это и делает: ищет дорогу к небу. Все шаманство — отыскивание дорог. Нырок в неизвестное, именуемое водой. Образы — аморфны. Законы — еще не найдены, не вставлены в каркас языковых норм. Нормы языка — это ведь коралловые отложения. Лингвист изучает кораллы, не задумываясь о моллюске, который их создал. <...>

 

19/VIII

 

<...> Сейчас ночь. Очень звездная и теплая: месяцы кто-то перепутал: на землю был сунут август вместо июля, а сейчас — вместо августа выпустили июль. Теплые ночи, ясные дни, вода в заливе удивительно теплая, пляж полон обнаженных тел. Я — тоже купалась и обнаружила, что в воде чувствую себя на 20 лет моложе — исчезает тяжесть тела. Плыву легко и радостно. Надо суметь так же, как в воде, поплыть в изучении шаманства. Очень тонко это надо сделать: не навязывая. <...> Выкопать не грамматические рудименты, а рудименты живого сознания. <...>

Комментарии

1 Неточное сообщение: дневники А. Блока публиковались неоднократно (см.: Дневник Ал. Блока / Под ред. П. Медведева. Т. 1—2. Л., 1928; Блок А. Собр. соч. В 8 т. М.; Л., 1963.
Т. 7 / Подготовка текста и примечания Вл. Орлова; Блок А. Дневник. М., 1989 / Подготовка текста, вступ. статья и примечания А. А. Гришунина); однако ни в одном из этих изданий текст не был воспроизведен в полном объеме.

2 Опись 3-я фонда критика, публициста, историка литературы и общественной мысли Иванова-Разумника (псевдоним Разумника Васильевича Иванова; 1878—1946) в Пушкин­ском Доме целиком содержит материалы Андрея Белого; их характеристика дана в обзорной статье А. В. Лаврова «Рукописный архив Андрея Белого в Пушкинском Доме» (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1978 год. Л., 1980. С. 23—63).

3 Изабелла Иосифовна Шангина (род. в 1937 г.) — этнограф, доктор исторических наук, главный научный сотрудник Российского этнографического музея в Петербурге.

4 Дмитрий Константинович Зеленин (1878—1954) — этнограф-славист, фольклорист, диалектолог. Член-корр. АН СССР (с 1925 г.), профессор Ленинградского университета. Методика его работ была воспринята целой плеядой учеников, в том числе и Н. И. Гаген-Торн. Ею написана статья «Д. К. Зеленин как педагог и ученый (ленинградский период)» (в кн.: Проблемы славянской этнографии (К 100-летию рождения члена-корреспондента АН СССР Д. К. Зеленина). Л., 1979); см. также ее статьи, написанные в cоавторстве с А. И. Васиной: «Дмитрий Константинович Зеленин (К 10-летию со дня смерти)» (Известия Всесоюзного Географического Общества. 1966. Т. 98. № 1. С. 67—70); «Д. К. Зеленин и его связь с эстонской наукой (По материалам личного архива ученого)» (Ученые записки Тартуского гос. ун-та. Вып. 184. Труды по русской и славянской филологии. IХ. Тарту, 1966. С. 230—236) и др.

5 Жорж Нива (род. в 1935 г.) — французский славист, впоследствии профессор Женевского университета. Речь идет о его статье «Le «jeu cevrevbral». Etude sur Pevtersbourg», сопровождающей перевод романа Андрея Белого «Петербург» на французский язык, выполненный им в соавторстве с Жаком Катто (Bievly Andrevi. Pevtersbourg. Lausanne, 1967. P. 321—367). Перевод статьи Н. И. Гаген-Торн делала по просьбе Л. К. Долгополова, готовившего тогда издание «Петербурга» в академической серии «Литературные памятники».

6 Наталия Васильевна Юхнёва (род. в 1930 г.) — этнограф, этносоциолог; сотрудница Кунсткамеры (Музей антропологии и этнографии им. Петра Великого); автор монографии «Этнический состав и этносоциальная структура населения Петербурга, вторая половина ХIХ — начало ХХ в. Статистический анализ» (Л., 1984).

7 Лев Яковлевич Штернберг (1861—1927) — этнограф, профессор Петроградского университета, декан Географического института, создатель ленинградской школы этнографов; член-корр. Российской Академии наук (с 1924 г.), АН СССР (с 1925 г.). Студентом участвовал в революционном движении «Народная воля», за что был сослан на Сахалин на 10 лет, где занялся изучением языка и быта гиляков (нивхов), айнов и, затем, других народов Приамурья, собрал богатейший этнографический материал. По окончании ссылки был приглашен академиком В. В. Радловым и принял активное участие в преобразовании Музея антропологии и этнографии в крупнейшее научно-исследовательское учреждение. Был теоретиком этнографии, создателем новой методики полевых работ, историком культуры, исследователем происхождения религий, шаманства. Возглавлял Тропический комитет и Комитет Народов Севера, был редактором журнала «Этнография». Многочисленные его ученики стали выдающимися этнографами. Книга Н. И. Гаген-Торн «Лев Яковлевич Штерн-берг» (М., 1975) вышла в свет в Москве весной 1975 г.

8 Павел Давыдович Коган (1918—1942) — поэт, студент Московского института философии, литературы, истории (МИФЛИ) и Литературного института им. М. Горького; погиб в боях под Новороссийском. Речь идет о мемуарной статье Сергея Наровчатова «Только чуточку прищурь глаза...» (Литературная газета. 1974. № 38, 18 сентября. с. 7).

9 Владимир Владимирович Пруссак (1898—1918) — поэт, автор сборников «Цветы на свалке. Стихи» (Пг., 1915) и «Деревянный крест. Вторая книга стихов» (Иркутск, 1917). Почетный председатель Организации средних учебных заведений (ОСУЗ), в которой Н. И. Гаген-Торн была в 1917—1918 гг. членом президиума Центральной управы (см.: Гаген-Торн Н. И. Memoria. М., 1994. С. 14—15, 22; Успенский Л. Записки старого петербуржца. Л., 1970. С. 259—262). В биографиче­ской справке о Пруссаке сестра поэта А. В. Пруссак сообщает, что «он заболел аппендицитом, перешедшим в перитонит, и, после неудачно произведенной операции, скончался 9 июля 1918 года» (Литературное наследство Сибири. Т. 1. Новосибирск, 1969. С. 246 / Публикация Л. В. Азадовской). Н. И. Гаген-Торн приводит с неточностями (вероятно, по памяти) первые три строфы стихотворения, открывающего его книгу «Деревянный крест» (С. 5).

10 Юрий (Георгий) Алексеевич Кавтарадзе (род. в 1942 г.) — доцент кафедры экономической истории в Ленинградском финансово-экономическом институте; приверженец антропософии Р. Штейнера. См. новейшее издание: Штейнер Рудольф. О России. Из лекций разных лет / Составление, перевод, комментарии Г. А. Кавтарадзе. СПб., «Дамаск», 1997.

11 Какая именно из многочисленных рукописей Андрея Белого, хранящихся в архиве Р. В. Иванова-Разумника, здесь подразумевается, неясно.

12 Доктор — Рудольф Штейнер (1861—1925) — австрийско-немецкий философ-оккультист, основатель и руководитель Антропософского общества. Под «рукописями» в данном случае подразумеваются копии лекционных курсов и других сочинений Штейнера, имевшие хождение в кругу последователей антропософии, а также среди интересующихся учением Штейнера людей.

13 Гетеанум (Goetheanum) или Иоанново здание (Johannesbau) — антропософский центр в Дорнахе (Швейцария), начатый строительством в 1914 г.

14 Борис Николаевич — Бугаев, т. е. Андрей Белый (1880—1934). Анна (Ася) Алексеевна Тургенева (1890—1966) — его первая жена, художница. Александр (Сандро) Борисович Кусиков, наст. фам. Кусикян (1896—1977) — поэт, представитель имажинизма; активно уча­ствовал в литературной жизни конца 1910-х — начала 1920-х гг. Расставшись с Андреем Белым после его отъезда из Швейцарии в Россию в августе 1916 г., А. Тургенева отказалась возобновить с ним отношения после их новой встречи в Берлине в конце ноября 1921 г.; связь ее с Кусиковым относится к 1922 г. (последний приехал в Берлин в начале 1922 г., на родину не вернулся). См.: Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. СПб., 1998.
С. 272, 275—276.

15 Неточная цитата из стихотворения Ф. И. Тютчева «О чем ты воешь, ветр ночной?..». Первая строка: «О, бурь заснувших не буди...».

16 Неточно цитируется заключительная строфа стихотворения Андрея Белого «Родине» («Рыдай, буревая стихия...», 1917).

17 Строки из стихотворения Н. С. Гумилева «Императору» («Призрак какой-то неведомой силы...», 1906).

18 Речь идет о попытках опубликовать результаты своих исследований «Слова о полку Игореве». Всего при жизни Н. И. Гаген-Торн с 1963 по 1979 г. было опубликовано 11 ее статей и заметок, в которых затрагивалась эта проблематика; итоговая книга, суммиро­вавшая ее изыскания о «Слове о полку Игореве», остается неизданной. См. статью О. В. Творогова о Н. И. Гаген-Торн в изд.: Энциклопедия «Слова о полку Игореве». СПб., 1995. Т. 2. С. 3—5.

19 Кавтарадзе.

20 Гал III, 28.

21 «Из летописи мира» («Из хроники акаши», «Aus der Akasha-Chronik», 1904—1908) — произведение Р. Штейнера, развивающее антропософскую концепцию происхождения и эволюции Земли и человечества; издано в русском переводе московским издательством «Духовное Знание» в 1914 г. (см. новейшее переиздание этого перевода: Штайнер Рудольф. Из летописи мира. Кaлуга, Духовное познание, 1992).

22 Имеется в виду Иван Чуриков (1862 — после 1930), глава секты трезвенников, искавших нравственного и религиозного спасения путем отказа от алкоголя и курения. Чуриковщина получила распространение в городских низах Петербурга и Москвы; под руководством «братца Иванушки» в 1920-е гг. в Вырице была создана сельскохозяйственная ком-муна. См.: Юдин Н. И. Чуриковщина. М., 1963. С последовательницами Чурикова
Н. И. Гаген-Торн познакомилась в 1936 г., во время первого заключения, и рассказала о них и о «братце Иванушке» в одной из глав воспоминаний (Гаген-Тoрн Н. И. Memoria. С. 63—69).

23 Находясь в Германии в 1921—1923 гг., Андрей Белый переживал острый кризис своих антропософских воззрений; преодолению этого состояния способствовала К. Н. Васильева (впоследствии Бугаева), приехавшая в Берлин в январе 1923 г. В конце марта 1923 г. Белый вместе с К. Н. Васильевой посетил Штутгарт, где 30 марта имел «свидание со Штейнером» (Белый Андрей. Ракурс к Дневнику // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 100. Л. 116).

24 См.: Гаген-Торн Н. И. Женская одежда народов Поволжья (Материалы к этногенезу). Чебоксары, Чувашгосиздат, 1960.

25 Моисей Семенович Альтман (1896—1986) — филолог-классик, поэт, переводчик с древних языков и автор около ста исследований по истории русской и античной литератур, в том числе книг «Греческая мифология» (Л., 1937), «Достоевский. По вехам имен» (Саратов, 1975); выпускник историко-филологического факультета Азербайджанского гос. универ­ситета (1923), где дружески общался с Вяч. Ивановым, своим научным руководителем (см.: Альтман М. С. Разговоры с Вячеславом Ивановым / Составление и подготовка текстов В. А. Дымшица и К. Ю. Лаппо-Данилевского. Статья и комментарии К. Ю. Лаппо-Данилевского. СПб., 1995). Сосед Н. И. Гаген-Торн по даче в Большой Ижоре.

26 «Второй тур» — воспоминания Н. И. Гаген-Торн о повторном аресте и заключении. См.: Гаген-Торн Н. И. Memoria. С. 95—256.

27 «Ярославна» — балет композитора Бориса Ивановича Тищенко (род. в 1939 г.) по «Слову о полку Игореве», был поставлен в 1974 г. в Ленинградском Малом театре оперы и балета.

28 Соломон Давыдович Цирель-Спринцсон — геолог, сверстник и солагерник Нины Ивановны, вместе с нею возвращавшийся с Колымы в 1942 г. Дружба продолжалась и после «второго тура», до последних лет жизни.

29 Речь идет о машинописном тексте статьи «О структуре «Слова о полку Игореве»», позднее опубликованной в Копенгагене в журнале «Scando-Slavica» (1976. Т. 22. С. 65—78).

30 Софья Николаевна Могилянская (1903—1975) — этнограф, исследователь культуры славянского населения Средней Азии и Казахстана. В 1935 г. была арестована и сослана в г. Нукус; затем тюрьма, опять ссылка. Вернулась в Ленинград в 1957 г. Работала в Кунсткамере. Близкая приятельница Н. И. Гаген-Торн.

31 Татьяна Владимировна Станюкович (1916—1992) — близкая приятельница Н. И. Гаген-Торн; этнограф, специалист по этнографическому музееведению и по восточнославянскому населению Средней Азии и Казахстана. Ее дочь — Мария Владимировна Станюкович (род. в 1955 г.), тогда студентка восточного факультета Ленинградского университета, ныне востоковед-филиппинист, старший научный сотрудник Музея антропологии и этнографии РАН. Упоминается также первый муж М. В. Станюкович Владимир Викторович Марков (род. в 1955 г.), тогда студент Восточного факультета, ныне преподаватель того же факультета С.-Петербургского университета, арабист.

32 Автор книги — искусствовед Георгий Карлович Вагнер (1908—1995).

33 Подразумевается публикация под рубрикой «„Права” человека в мире бесправия»: «Пытки в «коридорах безмолвия»» за подписью Тима Шаллиса, профессора Лондонского университета (отрывки из статьи «Одиночное заключение — возрождение пыток», опубликованной в английском журнале «Нью-сайентист») (Литературная газета. 1975. № 4, 22 января. С. 9).

34 Николай Александрович Морозов (1854—1946) — писатель, революционный деятель, ученый; почетный академик (с 1932 г.). Участник «Земли и воли» и «Народной воли», в 1881 г. арестован и приговорен к пожизненному заключению в Шлиссельбургской крепости, из которой вышел в 1905 г. За 25 лет заключения написал 26 рукописных томов работ по естествознанию, физике, химии, астрономии, истории культуры, в том числе книгу «Откровение в грозе и буре. История возникновения Апокалипсиса» (СПб., 1907).

35 Алексеевский равелин — одиночная политическая секретная тюрьма в Петропавловской крепости за стеной Алексеевского равелина (сооружена в 1797 г., упразднена в 1884 г.). Содержавшийся в ней с марта 1882 г. Айзик Борисович Арончик (1859—1888), ответственный агент Исполнительного комитета «Народной воли» по распространению нелегальной литературы, приговоренный в феврале 1882 г. к бессрочным каторжным работам, в июне 1883 г. заболел психическим расстройством и параличом ног; окончательно сошел с ума 29 июля 1885 г. в Шлиссельбурге, куда был переведен из Петропавловской крепости. См.: Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. Т. 3, вып. 1. М., 1933. Стб. 121–124.

36 «Архипелаг ГУЛаг. 1918—1956. Опыт художественного исследования» А. И. Солженицына был опубликован в 1973—1974 гг. (т. 1—3. Paris, YMCA-Press).

37 Леонид Константинович Долгополов (1928—1995) — историк русской литературы начала ХХ в., специалист по творчеству А. Блока и Андрея Белого; подготовил издание романа Андрея Белого «Петербург» в серии «Литературные памятники» (Л., Наука, 1981), автор монографии «Андрей Белый и его роман „Петербург”» (Л., 1988).

38 Неясно, почему Н. И. Гаген-Торн апеллирует здесь к архиву Иванова-Разумника. Анализ «Петербурга» предпринят в ряде статей критика, объединенных в кн.: Иванов-Разумник. Вершины. Александp Блок. Андрей Белый. Пг., 1923. С. 27—171.

39 Неточная цитата из эпилога «Петербурга» (Белый Андрей. Петербург. Л., Наука, 1981. С. 418—419). Под «Дауфсехрутой» (так у Белого) подразумевается памятник древнеегипетской литературы Среднего Царства ХХ—ХVIII вв. до н. э. (см.: Там же. С. 684).

40 Эти дневники Андрея Белого, изъятые агентами ОГПУ при обыске в ночь с 8 на 9 мая 1931 г. вместе с другими материалами его архива, не выявлены по сей день.

41 Жена Иванова-Разумника — Варвара Николаевна Иванова (рожд. Оттенберг; 1881—1946); сын — Лев Разумникович Иванов (1904—1938), попавший в тюрьму по уголовному делу (см.: Штейнберг А. Друзья моих ранних лет (1911—1928). Париж, 1991. С. 109—110; Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 301).

42 Дмитрий Михайлович Пинес (1891—1937) — библиограф, историк литературы, издательский работник, библиотекарь и секретарь «Вольфилы» в 1922—1924 гг., член партии эсеров; один из первых исследователей творчества Андрея Белого. В 1920—1930-е гг. не­однократно был репрессирован, расстрелян в Архангельске 27 октября 1937 г.

43 Аарон Захарович Штейнберг (1891—1975) — философ, публицист; активный участник «Вольфилы» и ее секретарь в 1919—1922 гг. Выехал из Петрограда за границу 29 ноября 1922 г., впоследствии жил в Берлине и Лондоне. Воспоминаниям о «Вольфиле» посвящена глава «Философское содружество» в книге Штейнберга «Друзья моих ранних лет» (с. 20—108).

44 Александра Лазаревна Векслер (1901—?) — член-соревнователь «Вольфилы» и заведую­щая ее канцелярией и кружками. В 1924 г. выехала в Берлин.

45 Александр Алексеевич Гизетти (1888—1938) — критик, публицист, социолог, один из активнейших участников «Вольфилы»; член партии эсеров. В 1920-е — 1930-е гг. неодно­кратно репрессировался.

46 Об О. Д. Форш (1873—1961), бывшей одной из активных участниц «Вольфилы», Н. И. Га­ген-Торн опубликовала мемуарный очерк («О встречах с Ольгой Дмитриевной Форш»). См.: Ольга Форш в воспоминаниях современников. Л., 1974. С. 114—129.

47 Начальное четверостишие (в цитате каждый стих разбит на две строки) стихотворения А. К. Толстого (1858). См.: Толстой А. К. Собр. соч. В 4 т. М., 1963. Т. 1. С. 155.

48 Лев Петрович Якубинский (1892—1945) — языковед и славист, один из основоположников социолингвистики, компаративист. Его книга «История древнерусского языка» (М., 1953) была издана cо вступительной статьей В. В. Виноградова; в книгу включена статья «О языке „Слово о полку Игореве”», впервые опубликованная в 1948 г.

49 Hиколай Яковлевич Марр (1864/1865—1934) — востоковед, археолог, языковед; академик (с 1912 г.). Его «новое учение о языке» («яфетическая теория»), чрезвычайно влиятельное в 1920-е — 1930-е гг., было подвергнуто сокрушительной официальной критике в 1950 г.

50 Виктор Владимирович Виноградов (1895—1969) — языковед и филолoг-славист, академик (с 1946 г.), в 1950—1963-е гг. — акaдемик-секретарь Отделения литературы и языка АН СССР, лауреат Сталинской премии (1951).

51 Подразумеваются статья И. В. Сталина «Относительно марксизма в языкознании», опубликованная в «Правде» 20 июня 1950 г., и последующие его выступления на ту же тему в «Правде» 4 июля и 2 августа 1950 г. Предположения о причастности В. В. Виноградова к их сочинению могли быть стимулированы панегирическими статьями ученого, разъяснявшими значение языковедческих писаний Сталина, а также его брошюрой «О трудах И. В. Ста­лина по вопросам языкознания», изданной в 1951 г. тиражом 195 000 экземпляров.

52 Цитаты из начальной строфы стихотворения А. Ахматовой «Все расхищено, предано, продано…» (1921).

53 Евгений Павлович Иванов (1879—1942) — литератор, ближайший друг А. Блока; участвовал в работе «Вольфилы» в основном в 1922—1923 гг.

54 Предположение Н. И. Гаген-Торн подтверждается: священник Иван Федорович Егоров, о котором она упоминает в воспоминаниях, был действительным членом петербург­ского Религиозно-Философского общества.

55 Персонажи «Краткой повести об антихристе», входящей в последнюю книгу Владимира Соловьева «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории» (1899—1900).

56 Имеется в виду книга английского журналиста, литературного критика и философа-позитивиста Джорджа Генри Льюиса (1817—1878) «История философии в биографиях» («A Biographical History of Philosophy», 4 vol., 1845—1846), издававшаяся с 1865 г. в русском переводе под заглавием «История философии от начала ее в Греции до настоящего времени».

57 «Критика отвлеченных начал» (отд. изд. — М., 1880) — докторская диссертация Вл. Соловьева; «Оправдание добра. Нравственная философия» (1897) — основной труд Соловьева, развивающий ряд положений «Критики отвлеченных начал».

58 Эрнест Львович Радлов (1854—1928) — философ, литературовед, переводчик; член-корреспондент Российской Академии наук (с 1920 г.), директор Публичной библиотеки в 1918—1924 гг. Друг и последователь Вл. Соловьева, автор монографии «Владимир Соловьев. Жизнь и учение» (СПб., 1913). См. главку «Эрнест Львович Радлов» в кн.: Гаген-Торн Н. И. Memoria. С. 46—48.

59 «С котомкой за плечами» — мемуарная повесть, в которой Н. И. Гаген-Торн описывает свою первую этнографическую экспедицию летом 1923 г. (см.: Там же. С. 257—360).

60 Владимир Николаевич Топоров (род. в 1928 г.) — филолог, академик РАН (с 1990 г.); автор трудов в области славистики, индоевропеистики, общего и сравнительного языко­знания, фольклора, мифологии, поэтики, семиотики, культурологии, истории русской литературы.

61 Герман Михайлович Крепс (1896—1944) — биолог, основатель и первый директор Лапландского заповедника; друг Н. И. Гаген-Торн с начала 1920-х гг. В книге Н. И. Гаген-Торн «Memoria» помещена фотография 1934 г., о которой здесь, видимо, идет речь (с. 279).

62 Дочь Н. И. — Галина Юрьевна Гаген-Торн.

63 Неточная цитата из стихотворения А. Блока «Сын и мать» («Сын осеняется крестом…», 4 октября 1906).

64 Снорри Стурлусон (Snorri Sturluson; 1179—1241) — исландский ученый, поэт и политический деятель, автор «Младшей Эдды» (1222—1225) и исторического сочинения «Круг земной» («Хеймскрингла»). Н. И. Гаген-Торн посвятила Снорри Стурлусону цикл стихов.

65 Юрий Константинович Бегунов (род. в 1932 г.) — филолог, славист, специалист по древнерусской литературе, русско-болгарским литературным связям, источниковедению; доктор филологических наук.

66 Магнус Юнггрен (Ljunggren; род. в 1942 г.) — шведский славист, исследователь творчества Андрея Белого и его современников; стажировался на филологическом факультете Ленинградскогo университета, ныне — профессор Гётеборгского университета (Швеция).

67 См. примеч. 29.

68 Михаил Павлович Алексеев (1896—1981) — филолог, академик АН СССР, крупнейший специалист в области русской и зарубежных литератур и их взаимосвязей; в 1956—1981 гг. возглавлял Сектор взаимосвязей русской и зарубежных литератур в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР.

69 Николай Михайлович Дылевский (род. в 1904 г.) — филолог, преподаватель и профессор Софийского университета (с 1934 по 1972 г.), автор исследований по болгарскому и русскому языку и истории литературы. Упомянутая статья опубликована в кн.: Вопросы исторической лексикологии и лексикографии восточнославянских языков. К 80-летию член-корр. АН СССР С.Г. Бархударова. М., 1974. С. 27—35.

70 Вера Леонидовна Виноградова (род. в 1926 г.) — филолог, доктор филологических наук (1977); автор работ в области истории лексикологии и лексикографии русского языка. Имеется в виду ее статья «Слово „верх” в „Слове о полку Игореве” и в древнерусском языке», опубликованная в том же сборнике (с. 35—43).

71 Понятие остранения, или остраннения (от «странно») введено писателем и литературоведом Виктором Борисовичем Шкловским (1893—1984) в книге «Воскрешение слова» (1914) и терминологически определено им в статье «Искусство как прием» (1917). См.: Шкловский Виктор. Гамбургский счет. Статьи — воспоминания — эссе (1914—1933). М., 1990. С. 63—70.

72 Николай Eфремович Андреев (1908—1982) — историк, литературовед, искусствовед, прозаик, публицист; покинул Россию в 1919 г. С 1948 г. преподаватель кафедры славистики Кембриджского университета (Англия).

73 Джулия Крокенден (Crookenden) — английская славистка; занималась изучением творчества Андрея Белого. При ее содействии были опубликованы «Воспоминания об Андрее Белом» Н. И. Гаген-Торн в кн.: Andrey Bely. Centenary Papers / By Boris Christa (Bibliotheca Slavonica. Bd. 21). Amsterdam, 1980. P. 7—23.

74 Глеб Петрович Струве (1898—1985) — историк литературы, литературный критик, переводчик, поэт; в эмиграции — с декабря 1918 г. В 1947—1967 гг. — профессор кафедры славянских языков и литератур Калифорнийского университета в Беркли (США). Какой журнал подразумевается в данном случае, неясно: в послевоенные годы Г. П. Струве периодических изданий не редактировал.

75 О работе Н. И. Гаген-Торн над «Словом о полку Игореве» и об отношении академика Дмитрия Сергеевича Лихачева (1906—1999) к ее концепции см. в статье Г. Ю. Гаген-Торн «Нина Ивановна Гаген-Торн — ученый, писатель, поэт» (в кн.: Репрессированные этнографы. М., 1999. С. 334—335).

76 Георгий Николаевич Прокофьев (1897—1942) — этнограф, доктор исторических наук. В 1925—1928 гг. заведовал школой-интернатом в глубине Тазовской тундры, в Турyхaнском округе на севере Красноярского края. Занимался культурой и языком селькупов, ненцев, западных эвенков. После его смерти в блокадном Ленинграде погибла большая часть собранных им материалов.

77 Глафира Макарьевна Василевич (1895—1971) — этнограф, лингвист; доктор истори­ческих наук (1969), старший научный сотрудник сектора Сибири Института этногpафии АН СССР. С 1924 г. занималась изучением эвенков (тунгусов), автор «Эвенкийско-русского словаря» (М., 1958), книг «Исторический фольклор эвенков. Сказания и предания»
(М.; Л., 1966), «Эвенки. Историко-этнографические очерки (ХVIII — начало ХХ в.)»
(Л., 1969). В 1952 г. была арестована за письмо в правительство о бедственном положении эвенков, освoбождена сразу после смерти Сталина.

78 Вера Ивановна Цинциус (1903—1983) — этнограф, лингвист; доктор исторических наук, профессор Ленинградского университета. Специалист по тунгусо-маньчжурской группе народов, автор «Русско-эвенского словаря» (М., 1952; в соавторстве с Л. Д. Ришес) и «Эвенско-русского словаря» (Л., 1957; в соавторстве с Л. Д. Ришес). Была репрессирована в 1937—1939 гг.

79 Сергей Николаевич Стебницкий (1906—1941) — этнограф. Окончил Ленинградский университет в 1925 г. Проработал в тундре несколько лет, собрал обширный этнографический материал. Подготовил курс корякского языка для Института народов Севера. Преподавал в Ленинградском университете и Ленинградском гос. педагогическом институте им.
А. И. Герцена. В 1941 г. ушел в народное ополчение и умер после ранения под Ленинградом. По архивным источникам изданы его книги «Очерки по языку и фольклору коряков» (СПб., 1994) и «Очерки этнографии коряков» (СПб., 2000).

80 Жена Г. Н. Прокофьева Екатерина Дмитриевна Боровкова-Прокофьева вывезла троих детей в эвакуацию, двое детей погибли в блокаду. Впоследствии написала ряд статей о шаманстве. Скончалась в 1978 г.

81 Эта статья Л. Я. Штернберга опубликована в журнале «Этнография» (1927. № 1.
С. 1—56).

82 Надежда Павловна Гринкова (1895—1961) — этнограф, фольклорист, диалектолог.

83 Надежда Петровна Дыренкова (1899—1941) — этнограф, близкая знакомая Н. И. Гаген-Торн и ее соученица. Автор книги «Шорский фольклор» (М.; Л., 1940). См. о ней: Арбачакова Л. Н. Текстология шорского эпоса (На примере материалов Н. П. Дыренковой и А. И. Чудоякова). Новосибирск, 2001. С. 16—24.

84 Г. М. Василевич.

85 Лиля — Елена Викторовна Страхович, вдова проф. К. И. Страховича, двоюродная сестра Н. И. Гаген-Торн.

86 Андрей Александрович Попов (1902—1960) — этнограф-сибиревед; учился под руководством Л. Я. Штернберга и В. Г. Богораза.

87 Андрей Григорьевич Данилин (1896—1942) — этнограф, сотрудник Музея этнографии народов СССР.

88 Григорий Давидович Вербов (1909—1942) — этнограф, лингвист; специалист по самодийским языкам, исследовал грамматику, лексику, диалекты ненецкого языка.

89 Михаил Илларионович Артамонов (1898—1972) — археолог, доктор исторических наук, автор трудов о скифах, хазарах, ранних славянах; директор Гос. Эрмитажа в 1951—1964 гг. Его книга «История хазар» (Л., 1962) вышла в свет под редакцией и с примечания­ми Л. Н. Гумилева.

90 Так называемый первый Гетеанум (см. примеч. 13), построенный из дерева, сгорел в новогоднюю ночь 1922/23 года; новое здание (второй Гетеанум) было возведено из бетона.

 

Книги Н. И. Гаген-Торн, опубликованные посмертно

Отражение. Стихи (М., 1992)

Memoria (М., 1994)

Город мой, дом мой. Стихи, рассказы, воспоминания (СПб., 2000)

Стихи 40-х — 50-х (СПб., 2000)

Лебяжье племя. Повесть (СПб., 2001)

 

 Публикация и вступительная заметка Г. Ю. Гаген-Торн

Комментарии Г. Ю. Гаген-Торн и А. В. Лаврова