ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

ИРИНА ЦИМБАЛ

«Наша профессор Соня»

Три русские женщины, как полагают исследователи российско-шведских культурных связей, оставили след в исторической памяти Швеции.^[1]

Первой из них, чье имя не смоют ни мировые катаклизмы, ни наиновейшие открытия в точных науках, была и остается Софья Васильевна Ковалевская (1850—1891). Первая женщина — ​профессор математики Стокгольмского университета и первый иностранный член-корреспондент Российской АН. И в историческом срезе первая в мире женщина — ​профессор математики. Ей и посвящен краткий очерк ее рано прервавшейся жизни.

Но справедливости ради упомянем и двух других.

Великая княжна Мария Павловна (1890—1958), внучка Александра II, совсем юной была принесена в жертву высокой дипломатии и выдана замуж за принца Вильгельма, сына короля Густава V. В воспоминаниях шведов остался образ своевольной, эксцентричной и малоприспособленной к шведскому этикету юной дикарки. Вскоре ее брак с сыном короля, явно симпатизировавшего и даже потворствовавшего молодой невестке, распался. Сына Леннарта у Марии отобрали, и она вернулась в Россию, чтобы также свободно и независимо продолжить свой весьма неординарный путь поисков себя и на родине, и за ее пределами.

И наконец, Александра Коллонтай (1872—1952), первая в истории дипломатии женщина-посол, посланец молодого Союза Советских Социалистических Республик. В этой «валькирии революции» шведов более всего заинтриговали ее женская раскрепощенность и свобода от вековечных условностей брачных уз. Посол-феминистка, вызывавшая бурную разноголосицу суждений, стала героиней одноименной пьесы известной писательницы Агнеты Плейель.

Как видим, всех перечисленных, хотя и по-разному, отличало отстаивание права на самоидентификацию, своевольный выбор собственного предназначения и судьбы. Аристократка, разночинка и революционерка в глазах шведов становились архетипом женского характера в экзотическом русском варианте.

Из всех троих русскоязычных героинь только Софья Ковалевская, выросшая в Петербурге, нашла свой последний приют на одном из стокгольмских кладбищ.

Мы приехали с друзьями на Северное кладбище поклониться праху великого Августа и сфотографировать его могилу. Это был его выбор — ​скромная могила на самом большом кладбище Стокгольма. Последние часы угасающей жизни Стриндберг посвятил почти режиссерски выверенному ритуалу прощания, требуя у близких следовать ему неукоснительно. «Сын служанки», он выбрал место на кладбище, час захоронения (8 утра), расписав до мельчайших деталей траурный церемониал. Сохранился документ.^[2]

Взяли в руки карту, и сразу стало ясно, что где-то неподалеку от великого писателя — ​надгробие выдающейся женщины-математика Софьи Ковалевской, похороненной здесь почти на двадцать лет раньше Cтриндберга.

На Северном кладбище Стокгольма посетителя снабжают планом захоронений. Если вы называете интересующие имена, их вам любезно отмечают на карте. Впрочем, самые известные захоронения — ​Альфреда Нобеля, Августа Стриндберга, Ингрид Бергман — ​нам отметили, не дожидаясь наших вопросов.

Могила Софьи Васильевны кажется и более торжественной (черный православный крест сразу привлекает к себе внимание), и по-особому тщательно прибранной и ухоженной. Может быть, дополнительную торжественность памятнику придает его расположение — ​на склоне холма в окружении северных сосен, стерегущих прах великого ученого.

А труд содержания памятника берут на себя энтузиасты русской диаспоры. Ковалевской гордятся и русские и шведы. И не только математики.

В Стокгольмском университете Софью Васильевну называли доверительно «наша профессор Соня».

Короткая необычная жизнь великого ученого-математика, полная напряженных, почти аристотелевских перипетий хорошо известна, изучена и описана. Прежде всего коллегами-энтузиастами в научных кругах обеих стран.

Опубликованы воспоминания cамой Ковалевской, воспоминания о ней и солидный свод написанного ею в разных жанрах — ​от театральных рецензий и статей до романов и пьесы. Разумеется, все это — ​как дополнение к уникальному научному наследию ученого с мировым именем.

Многогранно одаренный ученый-математик, Софья Васильевна остро испытывала потребность самовыражения не только в математических формулах. «Я боюсь превратиться в учебник математики», — ​сетовала она. Яснее не скажешь.

Эта угроза ее миновала, поскольку жизнь не обделила ее ни драматическими событиями, ни мистическими сюжетами, ни писательским даром превратить прозу житейских испытаний в литературу.

А густонаселенность ее короткой жизни и причудливые повороты судьбы успели спровоцировать творческое воображение писателей XX века.

Литературным кумиром Ковалевской с юных лет был Достоевский, часто навещавший дом ее родителей Корвин-Круковских и вызвавший у молодой девушки нечто большее, чем пылкую читательскую заинтересованность. Но писатель безответно влюбился в ее старшую сестру, убежденную коммунарку, в Париже и похороненную. Тень своей сестры Софья Васильевна без труда улавливала в женских образах боготворимого писателя.

А Достоевского Софья Васильевна не то что почитала, но именно боготворила, и вкус к настоящей литературе вырабатывался под влиянием его уникального писательского дара.

Оказавшись в Стокгольме и овладев в кратчайшие сроки шведским языком, чтобы читать на нем лекции (это в дополнение к трем европейским языкам, которыми свободно владела), Ковалевская из скромной русской, нашедшей приют на чужбине, быстро стала шведской знаменитостью.

Утвердившись как ученый и преподаватель, Cофья Васильевна начала изучать культуру приютившей ее страны. Ей помогал освоиться в скандинавском пространстве такая выдающаяся личность, как Георг Брандес. Он знакомит ее с Хенриком Ибсеном, писательницей Викторией Бенедиктсон, Фритьофом Нансеном. Последний произвел на Ковалевскую особенно сильное впечатление. Кажется, не без взаимности. Нансен был одним из первых, кто оценил ее безукоризненно литературное владение шведским языком, поэтически определив это как «блестящее кружево речи».

Обо всем, что ей представляется интересным в Швеции и достойным внимания ее российских просвещенных сограждан, она пишет в Петербург — ​литературные «донесения» и рекомендации.

Разумеется, в поле зрения ученого попадает талантливый сверстник (он старше ее всего на год) Август Стриндберг. Наделенная литературным чутьем, она быстро выделила его имя, назвав «многообещающим, но трудным для перевода и восприятия в другой языковой и культурной среде».

И все же она была первой, кто уже в середине 1880‑х годов настаивала на переводе Стриндберга на русский. Она пишет об этом и издателю «Русской мысли», и редактору «Северного вестника», называя Стриндберга «родоначальником новой литературной школы в Швеции», с которым необходимо познакомить читающую русскую аудиторию.

Ковалевская уже успела прочесть «Жизнь в шхерах» («Обитатели острова Хемсе») и настойчиво рекомендует переводить ее на русский.

Российские читатели и критики сумели оценить и разделить проницательность мнений Ковалевской, хотя и были заинтригованы загадочностью и противоречивостью личности шведского писателя.

Заочный «дуэт» двух неординарных индивидуальностей, Ковалевской и Стриндберга, в полной мере отразил и своеобычие их духовного строя, и некоторые особенности шведского гения, и, конечно, приметы самой эпохи.

Стриндберг взбешен приглашением Софьи Ковалевской в университет на должность профессора. В статье «Равенство и тирания» он излагает свой взгляд на волнующую его проблему равноправия слабого пола: «Только старомодной галантностью шведов можно объяснить приглашение женщины в профессора математики в стране, где так много мужчин-математиков, значительно превосходящих ее по уровню знаний».

«Вредным и чудовищным явлением» называет этот убежденный в ту пору антифеминист женщину-ученого, а заодно и саму практику их привлечения в науку наравне с мужчинами.

Сколь ни обидно звучала такая инвектива в ее адрес, Софья Васильевна отреагировала достойно и не без юмора. Может, она и чудовище, но с тем, что в Швеции много мужчин-математиков, превосходящих ее, она не может согласиться даже при всем уважении к оппоненту. Хотя бы исходя из научной объективности.

Сегодня в Стокгольме открыта математическая школа, носящая ее имя, и установлен памятник у Института математики Миттаг-Лефлера, выдающегося ученого-математика, друга и покровителя Софьи Васильевны.

Для Ковалевской Стриндберг навсегда останется «гениальным писателем», с которым она желала бы встретиться, чтобы «пожать ему руку».

Мы не знаем, осуществилась ли ее мечта, но встреча русского читателя с творчеством одного из самых неразгаданных и противоречивых скандинавских писателей точно состоялась не без ее активного посредничества.

А при личной встрече, если бы она случилась, общей темой для дискуссии могли бы стать не профессорство и наука, а увлекший обоих русский нигилизм. В произведениях 1880‑х годов оба дадут слово героям-нигилистам, искренне, хотя и по-разному разделяя убеждения «новых людей».

Еще одним посредником между шведской и русской культурой стал сын Льва Толстого Лев Львович, женившийся на шведке. Он тоже выделяет имя Стриндберга, но подменяет анализ его творчества анамнезом его психического, как ему кажется, неблагополучия. В своем непонимании масштаба личности Стриндберга Толстой-младший не находит поддержки на родине. Напротив, свое слово о писателе уже успели сказать и Чехов, и Горький.

Да и Льву Толстому-старшему стал известен рассказ «Угрызения совести», написанный Стриндбергом в период увлечения толстовством. Льву Толстому новелла Стриндберга показалась сильным, психологически убедительным антивоенным высказыванием.

Что же до Стриндберга, то он, понимая величие Толстого (вместе со всеми он возмущен неприсуждением русскому писателю Нобелевской премии), решительно отвергает толстовское морализаторство. Особенно в «Крейцеровой сонате». «Старик», как ему сдается, просто не владеет такими современными понятиями, как «война полов», «любовь-ненависть» и т. п.

Через сто лет появится, словно восполняя этот пробел, множество разноречивых исследований на интригующую тему. Одно из них — ​книга Уильяма Ширера «Любовь и ненависть. Неистовый союз Льва и Софьи Толстых».^[3]

Стриндберг, надо полагать, был бы удовлетворен.

На Моховой, 32, напротив Учебного театра открыли мемориальную доску памяти М. М. Ковалевского. Он жил в этом доме с 1907‑го по 1916 год.

Проходя мимо, я услышала, как любознательный студент поинтересовался у молодого педагога, не муж ли это знаменитой Софьи Ковалевской и чем он может быть известен как личность. Тем более на Моховой. Преподавательница смешалась и пробормотала, что это не ее предмет.

Держать ответ выпало мне.

Поселившись на Моховой, известный правовед М. М. Ковалевский сделался частым гостем Тенишевского училища. Именно его миссией стало «с тихим шипеньем» разливать в уши учеников «конституционный яд» и проповедовать, как вспоминал Мандельштам, «оксфордскую законность». «За свое отрицательное отношение к русскому государственному строю» он и оказался неугоден когда-то в Московском университете и был оттуда выдворен, о чем сам охотно рассказывал.

А с Тенишевским училищем Ковалевского могла связать память о его основателе — ​князе В. Н. Тенишеве. Оба они, и Тенишев и Ковалевский, стояли у истоков российской социологии, вписав в нее общепризнанные главы.

Правовед-либерал, социолог мирового уровня, Ковалевский имел множество заслуг перед Россией, занимаясь разными общественными дисциплинами, но в наше время вспомнили о нем сравнительно недавно. Вспомнили и переиздали его труды.

Между тем в начале прошлого века круг его общения в Петербурге был необъятен. Его имя часто мелькает в дневниках Блока, а дотошные чеховеды не могли не обратить внимание на тесное дружеское общение знаменитого правоведа с А. П. Чеховым на юге Франции.

Иначе как «большой человечина во всех смыслах», имея в виду и его внушительную внешность, и масштаб личности своего собеседника, Чехов его не называл. Для Чехова Ковалевский, по словам писателя, представлял «лучшую часть русской интеллигенции», будучи на «пять голов выше» ее «передового отряда». Чехов настоятельно рекомендует молодому художнику, ученику Репина Иосифу Бразу, которому он сам в это время позировал, написать портрет Ковалевского, «лицо которого так и просится на полотно».

Оставшегося в Москве без работы Максима Максимовича пригласили в Стокгольм читать лекции в университете. Делал он это блестяще, но шведам запомнился как последняя и трагическая любовь профессора Сони.

Написав за несколько лет до кончины пьесу (совместно с Карлоттой Лефлер) «Борьба за счастье», С. В. Ковалевская, кажется, встретила свою мечту о счастье в образе однофамильца — ​М. Ковалевского. Любовь, судя по всему, была взаимной, но счастья оказалось «слишком много», чтобы его выдержать.

Новый 1891 год Ковалевские встречали на юге Франции. Софья Васильевна приехала, чтобы окончательно определить планы на новую жизнь, но вдруг почувствовала разлитое в воздухе мистическое предзнаменование — ​совсем в духе Стриндберга. Она же сама и напророчила: «Кто-то из нас этот год не переживет». Такая участь выпала ей. На обратном пути в Швецию она жестоко простудилась, и уже в конце января ее не стало.

Впрочем, всё, кроме трагического исхода, — ​лишь одна из возможных версий случившегося. Есть и другая — ​грубо реалистическая. Ковалевский якобы потребовал, чтобы, став его женой, Софья Васильевна навсегда простилась с математикой. В это трудно поверить, но ни одному из двух великих людей эта любовь счастья не принесла.

На похороны из Франции приехал убитый горем Ковалевский. Произнес сильную и проникновенную поминальную речь на французском языке. Поблагодарил Швецию от имени России за благородное участие в судьбе великого математика — ​профессора С. Ковалевской.

У самого Ковалевского впереди длинная жизнь — ​заслуженная мировая слава, депутатство в Первой Государственной думе, признание на родине, общение с выдающимися умами XIX века. И в России, и за ее пределами.

Похоронят Ковалевского на Никольском кладбище Александро-Невской лавры в Петербурге.

Что же до Стриндберга, то он в год смерти Софьи Ковалевской тяжело пережил драматический развод со своей первой женой Сири фон Эссен, матерью его троих детей.

В Швеции об истории Софьи Ковалевской рассказали киноязыком в фильме «Гора на обратной стороне Луны». Как пояснила мне один из авторов сценария, все та же Агнета Плейель, это реальная, открытая учеными горная вершина, которой они присвоили имя выдающегося математика.

Но фильм, разумеется, не о научном открытии, а о драме жизни, в которую на равных правах вошли математика и «борьба за счастье».

Главные герои фильма — ​Софья и Максим Ковалевские.

В далекой Канаде недавно ушедшая Элис Манро, прозаик с мировым именем, лауреат Нобелевской премии за 2013 год, посвятила Ковалевской рассказ, названный ее же словами «Слишком много счастья» и давший заголовок целому сборнику новелл писательницы.^[4]

И снова — ​история несостоявшейся любви двух великих людей.

1. Коваленко Геннадий. Русские и шведы от Рюрика до Ленина. Контакты и конфликты. СПб., 2010.

2. Meyer Michael. Strindberg. A Biography. Oxford, 1987. P. 566—567.

3. Shirer William L. Love and Hatred. The Troubled Marriage of Leo and Sonya Tolstoy. London, 1994.

4. Манро Элис. Слишком много счастья. СПб., 2014.