НАШИ ПУБЛИКАЦИИ

АЛЕКСАНДР ЛАВРОВ

«ВСЛЕД ЗА СИМВОЛИСТАМИ»

«Так вольно и образно писали вслед за символистами в начале революции. За истекшие десятилетия всех научили писать серее, однообразнее, логичнее и более связно». Эти слова — из письма Бориса Пастернака к Нине Ивановне Гаген-Торн от 8 февраля 1955 года, в них оценивается ее поэма о Ломоносове.1  Сам очень многим обязанный символистам, духовно выпестованный символистской культурой, Пастернак чутко уловил главное в прочитанной рукописи, а через нее — и в личности автора. Действительно, «вольно и образно» писали, чувствовали и мыслили в начале революции многие; многие из этих «вольнодумцев», молодых людей — ровесников века, узнали друг друга на собраниях Вольной Философской Ассоциации («Вольфилы»),2  существовавшей в Петрограде на протяжении почти пяти лет. Андрей Белый, подлинное воплощение символизма в жизни и в творчестве, был председателем совета ассоциации. Юная студентка Петроградского университета Нина Гаген-Торн, член-соревнователь «Вольфилы», готова была воспринимать мир его глазами. Она считала себя ученицей Белого, общалась с ним и после закрытия «Вольфилы», навещала его в Москве и Лебедяни; ей довелось не только учиться у него, но и увлечь своего учителя тем, в чем она разбиралась лучше его, — своими профессиональными интересами и знаниями, этнографией: под определенным воздействием дружеского общения с нею Андрей Белый написал статью «Культура краеведческого очерка», которая появилась в мартовском номере «Нового мира» за 1933 год. А последней работой Нины Ивановны, над которой она трудилась, уже почти утратив зрение, стала незаконченная статья «Андрей Белый как этнограф», опубликованная посмертно.3 

Документальные свидетельства о драматической жизни и профессиональной деятельности Н. И. Гаген-Торн появились в целом ряде изданий последнего времени,4  поэтому нет необходимости здесь их повторять. В сравнении с другими «вольфильцами», в большинстве своем расстрелянными или сгинувшими в тюрьмах, лагерях и ссылках, ее судьба оказалась — как это ни кощунственно может прозвучать — относительно благополучной: умерла в преклонном возрасте и, по формуле Галича, «в своей постели», вернулась в родной город, восстановилась на службе в Кунсткамере, даже сумела отвоевать у властей родовое гнездо — замечательную старую дачу в Большой Ижоре, где прошли ее ранние годы (позднее описанные ею в мемуарной повести «Лебяжье племя», в которой под измененными именами выведены она сама, ее родители, семейство Бианки, друг детства и будущий писатель Виталий Бианки, филолог-медиевист Мария Исидоровна Ливеровская и др.). И все же, глядя на ее фотопортрет 1916 года, на улыбающееся лучезарное лицо, открытое людям и миру, внутренне содрогаешься, зная, чтоv ждет ее впереди, какую судьбу преподнесет ей ее родина, как злобно отомстит за то, чтоv прекрасное лицо этой выпускницы-гимназистки решительно не похоже на ту чудовищную образину, которую она, ее родина, напялит на себя и будет в самоупоении носить в течение долгих десятилетий. К старости это лицо избороздили морщины, глаза стали подслеповатыми, но выражение их осталось прежним. В них светился нерастраченный интерес к происходящему вокруг, порой вспыхивал юношеский азарт подлинно творческой души, устремленной ко всему новому и неизведанному, — и в то же время в них неизменно ощущалась верность неким базовым ценностям, естественным и непререкаемым, как таблица умножения, верность нравственному кодексу российской интеллигенции, верность своим учителям, верность друзьям-сверстникам, верность памяти тех, кого ей довелось пережить.

Отношения, которые связывали меня с Ниной Ивановной, я рискну назвать дружескими, несмотря на почти пятидесятилетнюю разницу в возрасте между нами. Отрекомендовал Нине Ивановне меня и Сергея Гречишкина, моего друга и соавтора со студенческих лет, вместе с которым мы приступали в начале 1970-х годов к изучению творчества Андрея Белого, наш университетский наставник, профессор Дмитрий Евгеньевич Максимов. Вместе с Гречишкиным мы бывали у Нины Ивановны у нее дома на Наличной улице в Гавани, затем в ее квартире в Новой Деревне, приезжали летом и на дачу в Большую Ижору, встречались также в Кунсткамере и в Пушкинском Доме. Для нас, разумеется, была драгоценна возможность общения с человеком, не просто видевшим и слышавшим Андрея Белого (такие тогда еще встречались), но и входившим в круг его близких знакомых, имевшим представление о многих деталях и мелочах его жизни, которых, возможно, не удержал в памяти никто другой. Нина Ивановна хорошо осознавала природу и направленность этого интереса. Помнится, уже не только нам, а всей огромной аудитории, собравшейся на вечер памяти Андрея Белого, устроенный в Москве С. С. Лесневским, она объявила в начале своего выступления: «Я здесь перед вами не как докладчик, а как экспонат...» Конечно же, «экспонату» внимали с особенно напряженным интересом, которого не удостоились все докладчики вместе взятые. Кажется, то была единственная публичная акция, посвященная Андрею Белому, в которой ей довелось участвовать. Отношение к этому нераскаянному символисту в официальных идеологических инстанциях тогда было настороженное, если не сказать враждебное, так что вспоминать о нем приходилось главным образом «в кулуарах». 40-летие со дня кончины Андрея Белого, вероятно, прошло бы в январе 1974 года совсем незамеченным, если бы не инициатива Тамары Юрьевны Хмельницкой, автора вступительной статьи к тому Белого в «Библиотеке поэта», и Нины Ивановны, решивших помянуть писателя вечером за чаем. Нина Ивановна пригласила и нас, неоперившихся «беловедов». Был на этом «круглом столе» у
Т. Ю. Хмельницкой также замечательный поэт и переводчик Сергей Владимирович Петров, которому, как оказалось, довелось в юности встречаться с Белым и обогатить себя острыми впечатлениями от его личности на всю жизнь.

Впрочем, об Андрее Белом и «вольфильцах» Нина Ивановна порой вспоминала лишь мимоходом, отвлекаясь от главной волновавшей тогда ее темы — «Слова о полку Игореве». Изучению этого произведения она отдавала все свои силы, всю еще не израсходованную жизненную энергию. Каюсь, меня и Сергея Гречишкина эта проблематика живо не занимала, и мы всячески пытались вернуть ее в «нашу» эпоху — то есть в годы ее молодости. Концепция «Слова», которую развивала Нина Ивановна, не встречала признания у большинства специалистов по древнерусской литературе, но это лишь разжигало ее стремление возобновлять дискуссии и изыскивать дополнительные доводы для доказательства своей правоты. Писатель Лев Успен-ский, в свое время познакомившийся с Н. И. Гаген-Торн — гимназисткой, вспоминает ее как «девушку решительную и категорическую в суждениях».5  Те же качества она сохранила в полной мере и на склоне лет. Будучи референтом академика М. П. Алексеева, я не раз присутствовал при разговорах с ним Нины Ивановны, в ходе которых она отстаивала свое понимание «Слова» и побуждала его содействовать опубликованию ее изысканий. Рекомендации Михаила Павловича в данном случае не возымели желаемого действия, но способствовали появлению на свет другого детища Н. И. Гаген-Торн — книги о жизни и творчестве ее учителя, крупнейшего русского этнографа
Л. Я. Штернберга. Книгу не хотели печатать, и требовался весомый отзыв от ученого, с именем и регалиями которого не могли не считаться. М. П. Алексеев дал согласие представить такой отзыв, однако, перегруженный другими обязательствами и не имея времени на чтение рукописи и составление надлежащего текста, перепоручил это дело мне и лишь скрепил изготовленный мною опус своей подписью. Так и мне удалось по мере сил содействовать тому, что книга «Лев Яковлевич Штернберг» дошла до читателя, — книга, которая для Нины Ивановны значила очень много: в нее ведь был вложен и ее личный жизненный опыт. (Помнится, в разговоре с Ниной Ивановной я высказал предположение о том, что первые страницы книги, в которых описывается пребывание Штернберга-народовольца в следственной тюрьме, продиктованы ее собственными переживаниями в аналогичных обстоятельствах, — и она это без обиняков подтвердила.)

У меня сохранились машинописные воспоминания Нины Ивановны об Андрее Белом (три различных варианта текста), воспоминания о «Вольфиле» (над ними она трудилась на моих глазах: в Рукописном отделе Пушкинского Дома, знакомясь с материалами архива Иванова-Разумника и воскрешая в памяти детали пережитого), а также машинописный сборник «Стихи 1942—1974 гг.». Особенно дорога мне подаренная ею тонкая школьная тетрадь с надписью на обложке: «Н. И. Гаген-Торн. Андрею Белому». В ней — автографы ее стихотворений, прямо или косвенно связанных с образом того, кто помог ей выстоять в страшное время и остаться собою. Вот одно из них:

В тюрьме

Я лежу, одета плотно
В холод каменных простынь.
Туч скорей раздвинь полотна
И меня из камня вынь!
Выползаю... Вот уж струvю —
Воздух чувствует рука.
Это ты во мне диктуешь
Строки точные стиха.

                            Тюрьма 1937 г.

Некоторые стихотворения сопровождаются записями, разъясняющими их смысл и обстоятельства возникновения. Например, стихотворение «Москва», в примечании к которому говорится об Андрее Белом (Б. Н.) и его вдове К. Н. Бу-гаевой:

«Положи мне ладонь на лоб
Потому, что он болью сжат.
Я глаза закрываю, чтоб
Не оглядываться назад,
Потому что там горький стыд
Газетным листом шелестит.
За трамваями, автобуvсами
Стыд стоит под косым дождем,
Называет нас — трусами.
Приложи мне ладонь к глазам
И научи поскорей:
Что теперь делать нам,
Предающим людей.

                                                          1947 г.

Это в дни, когда в газетах шла травля А. А. Ахматовой, которую я переживала с огромной болью. Я шла к Клавдии Николаевне,6  как всегда в те годы, когда что-нибудь случалось и надо было острее почувствовать присутствие Б. Н., у меня появлялось чувство его протянутой ко мне руки».

Один из рассказов, написанных по воспоминаниям о колымском лесоповале, Н. И. Гаген-Торн озаглавила «Сила слова».7  Именно слово служило ей главным противоядием от гибели духовной и физической, угрожавшей ей в следственных камерах, на Колыме, на лагерных пересылках, вдали от дома и близких. Это было и слово классиков русской поэзии, и слово ее старших современников — символистов, и ее собственное поэтическое слово, к которому потом внимательно прислушивались многие, в том числе Анна Ахматова и Борис Пастернак. Но это было и слово живого и непосредственного человеческого общения, которое Нина Ивановна исключительно высоко ценила, и слово внутреннего общения с собой, которое иногда не могло не вылиться на бумагу. Ее дневниковые записи, отрывки из которых здесь публикуются, — малый фрагмент, несколько осколков того непрекращавшегося нелицеприятного разговора с собой, который продолжался всю ее жизнь.

1 Ново-Басманная, 19. М., 1990. С. 509—510.

2 «Вольфила» — Вольная Философская Ассоциация, действовавшая в Петрограде с ноября 1919 г. по апрель 1924 г. (публичные заседания, доклады, лекционные курсы). Председатель совета «Вольфилы» — Андрей Белый, товарищ председателя — Р. В. Иванов-Разумник, члены-учредители — А. А. Блок, Б. А. Кушнер, В. Э. Мейерхольд, К. С. Петров-Водкин, Конст. Эрберг, А. З. Штейнберг. См.: Белоус В. Г. Петроградская Вольная Философская Ассоциация (1919—1924) — антитоталитарный эксперимент в коммунистической стране. М., 1997. Подробный хроникальный обзор деятельности «Вольфилы» дан в работе Е. В. Ива-новой «Вольная Философская Ассоциация. Труды и дни» (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1992 год. СПб., 1996. С. 3—65). Н. И. Гаген-Торн на основе собственных воспоминаний и изучения архивных материалов, сохранившихся в основном в Пушкинском Доме в архиве Р. В. Иванова-Разумника (ф. 79, оп. 5), подготовила работу «Вольфила: Вольная Философская Ассоциация в Ленинграде в 1920—1922 гг.», опубликованную посмертно в «Вопросах философии» (1990. № 4. С. 88—104).

3 См.: Советская этнография. 1991. № 6. С. 87—91.

4 Наиболее подробно они изложены в статье Г. Ю. Гаген-Торн «Нина Ивановна Гаген-Торн — ученый, писатель, поэт», опубликованной в сборнике «Репрессированные этнографы» (М., 1999. С. 308—341). См. также справки и статьи о Н. И. Гаген-Торн в кн.: Андрей Белый. Проблемы творчества. Статьи. Воспоминания. Публикации. М., 1988. С. 546 (преамбула к ее мемуарному очерку «Борис Николаевич Бугаев (Андрей Белый)»); Распятые. Писатели — жертвы политических репрессий. Автор-составитель Захар Дичаров. Вып. 1. СПб., 1993. С. 137—140 (статья В. Шенталинского «Седьмое небо»); Энциклопедия «Слова о полку Игореве». СПб., 1995. Т. 2. С. 3—5 (статья О. В. Творогова); За что? Проза. Поэзия. Документы. М., 1999. С. 178—179 (заметка В. Шенталинского); Долинин В. Э., Иванов Б. И., Останин Б. В., Северюхин Д. Я. Самиздат Ленинграда, 1950-е — 1980-е. Литературная энциклопедия. М., 2003. С. 144.

5 Успенский Лев. Записки старого петербуржца. Л., 1970. С. 288.

6 Клавдия Николаевна Бугаева (1886—1970) — вторая жена Андрея Белого, исследователь его наследия, автор «Воспоминаний об Андрее Белом» (СПб., 2001), последовательница антропософии.

7 См.: За что? Проза. Поэзия. Документы. С. 180—185.