НАШИ ПУБЛИКАЦИИ
АЛЕКСАНДР ЛАВРОВ
«ВСЛЕД ЗА СИМВОЛИСТАМИ»
«Так вольно и образно
писали вслед за символистами в начале революции. За истекшие десятилетия всех
научили писать серее, однообразнее, логичнее и более связно». Эти слова — из
письма Бориса Пастернака к Нине Ивановне Гаген-Торн от 8 февраля 1955 года, в
них оценивается ее поэма о Ломоносове.1 Сам
очень многим обязанный символистам, духовно выпестованный символистской
культурой, Пастернак чутко уловил главное в прочитанной рукописи, а через нее —
и в личности автора. Действительно, «вольно и образно» писали, чувствовали и
мыслили в начале революции многие; многие из этих «вольнодумцев», молодых людей
— ровесников века, узнали друг друга на собраниях Вольной Философской
Ассоциации («Вольфилы»),2 существовавшей
в Петрограде на протяжении почти пяти лет. Андрей Белый, подлинное воплощение
символизма в жизни и в творчестве, был председателем совета ассоциации. Юная
студентка Петроградского университета Нина Гаген-Торн, член-соревнователь
«Вольфилы», готова была воспринимать мир его глазами. Она считала себя ученицей
Белого, общалась с ним и после закрытия «Вольфилы», навещала его в Москве и
Лебедяни; ей довелось не только учиться у него, но и увлечь своего учителя тем,
в чем она разбиралась лучше его, — своими профессиональными интересами и
знаниями, этнографией: под определенным воздействием дружеского общения с нею Андрей
Белый написал статью «Культура краеведческого очерка», которая появилась в
мартовском номере «Нового мира» за 1933 год. А последней работой Нины Ивановны,
над которой она трудилась, уже почти утратив зрение, стала незаконченная статья
«Андрей Белый как этнограф», опубликованная посмертно.3
Документальные
свидетельства о драматической жизни и профессиональной деятельности Н. И.
Гаген-Торн появились в целом ряде изданий последнего времени,4 поэтому нет
необходимости здесь их повторять. В сравнении с другими «вольфильцами», в
большинстве своем расстрелянными или сгинувшими в тюрьмах, лагерях и ссылках,
ее судьба оказалась — как это ни кощунственно может прозвучать — относительно
благополучной: умерла в преклонном возрасте и, по формуле Галича, «в своей постели»,
вернулась в родной город, восстановилась на службе в Кунсткамере, даже сумела
отвоевать у властей родовое гнездо — замечательную старую
дачу в Большой Ижоре, где прошли ее ранние годы (позднее
описанные ею в мемуарной повести «Лебяжье племя», в которой под измененными
именами выведены она сама, ее родители, семейство Бианки, друг детства и
будущий писатель Виталий Бианки, филолог-медиевист Мария Исидоровна Ливеровская
и др.). И все же, глядя на ее фотопортрет 1916 года,
на улыбающееся лучезарное лицо, открытое людям и миру, внутренне содрогаешься,
зная, чтоv
ждет ее впереди, какую судьбу преподнесет ей ее родина, как злобно отомстит за
то, чтоv
прекрасное лицо этой выпускницы-гимназистки решительно не похоже на ту
чудовищную образину, которую она, ее родина, напялит на себя и будет в
самоупоении носить в течение долгих десятилетий. К старости это лицо
избороздили морщины, глаза стали подслеповатыми, но выражение их осталось
прежним. В них светился нерастраченный интерес к
происходящему вокруг, порой вспыхивал юношеский азарт подлинно творческой души,
устремленной ко всему новому и неизведанному, — и в то же время в них неизменно
ощущалась верность неким базовым ценностям, естественным и непререкаемым, как
таблица умножения, верность нравственному кодексу российской интеллигенции,
верность своим учителям, верность друзьям-сверстникам, верность памяти тех,
кого ей довелось пережить.
Отношения, которые
связывали меня с Ниной Ивановной, я рискну назвать дружескими, несмотря на
почти пятидесятилетнюю разницу в возрасте между нами. Отрекомендовал Нине
Ивановне меня и Сергея Гречишкина, моего друга и соавтора со студенческих лет,
вместе с которым мы приступали в начале 1970-х годов к изучению творчества
Андрея Белого, наш университетский наставник, профессор Дмитрий Евгеньевич
Максимов. Вместе с Гречишкиным мы бывали у Нины Ивановны у
нее дома на Наличной улице в Гавани, затем в ее квартире в Новой Деревне,
приезжали летом и на дачу в Большую Ижору, встречались также в Кунсткамере и в
Пушкинском Доме. Для нас, разумеется, была драгоценна
возможность общения с человеком, не просто видевшим и слышавшим Андрея Белого
(такие тогда еще встречались), но и входившим в круг его близких знакомых,
имевшим представление о многих деталях и мелочах его жизни, которых, возможно,
не удержал в памяти никто другой. Нина Ивановна хорошо осознавала
природу и направленность этого интереса. Помнится, уже не только нам, а всей
огромной аудитории, собравшейся на вечер памяти Андрея Белого, устроенный в
Москве С. С. Лесневским, она объявила в начале своего выступления: «Я здесь
перед вами не как докладчик, а как экспонат...» Конечно же, «экспонату» внимали
с особенно напряженным интересом, которого не удостоились все докладчики вместе
взятые. Кажется, то была единственная публичная акция, посвященная Андрею
Белому, в которой ей довелось участвовать. Отношение к этому
нераскаянному символисту в официальных идеологических инстанциях тогда было
настороженное, если не сказать враждебное, так что вспоминать о нем приходилось
главным образом «в кулуарах». 40-летие со дня кончины Андрея Белого, вероятно,
прошло бы в январе 1974 года совсем незамеченным, если бы не инициатива Тамары
Юрьевны Хмельницкой, автора вступительной статьи к тому Белого в «Библиотеке
поэта», и Нины Ивановны, решивших помянуть
писателя вечером за чаем. Нина Ивановна пригласила и нас, неоперившихся
«беловедов». Был на этом «круглом столе» у
Т. Ю. Хмельницкой также замечательный поэт и переводчик Сергей Владимирович
Петров, которому, как оказалось, довелось в юности
встречаться с Белым и обогатить себя острыми впечатлениями от его личности на
всю жизнь.
Впрочем, об Андрее Белом и
«вольфильцах» Нина Ивановна порой вспоминала лишь мимоходом, отвлекаясь от
главной волновавшей тогда ее темы — «Слова о полку Игореве». Изучению
этого произведения она отдавала все свои силы, всю еще не израсходованную
жизненную энергию. Каюсь, меня и Сергея Гречишкина эта проблематика живо не
занимала, и мы всячески пытались вернуть ее в «нашу» эпоху — то есть в годы ее
молодости. Концепция «Слова», которую развивала Нина Ивановна, не встречала
признания у большинства специалистов по древнерусской литературе, но это лишь
разжигало ее стремление возобновлять дискуссии и изыскивать дополнительные
доводы для доказательства своей правоты. Писатель Лев Успен-ский,
в свое время познакомившийся с Н. И. Гаген-Торн — гимназисткой, вспоминает ее
как «девушку решительную и категорическую в суждениях».5 Те же качества она сохранила в полной мере и
на склоне лет. Будучи референтом академика М. П. Алексеева, я не раз
присутствовал при разговорах с ним Нины Ивановны, в ходе которых она отстаивала
свое понимание «Слова» и побуждала его содействовать опубликованию ее изысканий. Рекомендации Михаила Павловича в данном
случае не возымели желаемого действия, но способствовали появлению на свет
другого детища Н. И. Гаген-Торн — книги о жизни и творчестве ее учителя,
крупнейшего русского этнографа
Л. Я. Штернберга. Книгу не хотели печатать, и требовался весомый отзыв от
ученого, с именем и регалиями которого не могли не считаться. М. П. Алексеев
дал согласие представить такой отзыв, однако, перегруженный другими
обязательствами и не имея времени на чтение рукописи и
составление надлежащего текста, перепоручил это дело мне и лишь скрепил
изготовленный мною опус своей подписью. Так и мне удалось по мере сил
содействовать тому, что книга «Лев Яковлевич Штернберг» дошла до читателя, —
книга, которая для Нины Ивановны значила очень много: в нее ведь был вложен и
ее личный жизненный опыт. (Помнится, в разговоре с
Ниной Ивановной я высказал предположение о том, что первые страницы книги, в
которых описывается пребывание Штернберга-народовольца в следственной тюрьме,
продиктованы ее собственными переживаниями в аналогичных
обстоятельствах, — и она это без обиняков подтвердила.)
У меня сохранились
машинописные воспоминания Нины Ивановны об Андрее Белом (три различных варианта
текста), воспоминания о «Вольфиле» (над ними она трудилась на моих глазах: в
Рукописном отделе Пушкинского Дома, знакомясь с материалами архива
Иванова-Разумника и воскрешая в памяти детали пережитого), а также машинописный
сборник «Стихи 1942—1974 гг.». Особенно дорога мне подаренная ею тонкая
школьная тетрадь с надписью на обложке:
«Н. И. Гаген-Торн. Андрею Белому». В ней — автографы ее стихотворений, прямо
или косвенно связанных с образом того, кто помог ей выстоять в страшное время и
остаться собою. Вот одно из них:
В тюрьме
Я лежу, одета плотно
В холод каменных простынь.
Туч скорей раздвинь полотна
И меня из камня вынь!
Выползаю... Вот уж струvю —
Воздух чувствует рука.
Это ты во мне диктуешь
Строки точные стиха.
Тюрьма 1937 г.
Некоторые стихотворения
сопровождаются записями, разъясняющими их смысл и обстоятельства возникновения.
Например, стихотворение «Москва», в примечании к которому говорится об Андрее
Белом (Б. Н.) и его вдове К. Н. Бу-гаевой:
«Положи мне ладонь на лоб
Потому, что он болью сжат.
Я глаза закрываю, чтоб
Не оглядываться назад,
Потому что там горький стыд
Газетным листом шелестит.
За трамваями, автобуvсами
Стыд стоит под косым дождем,
Называет нас — трусами.
Приложи мне ладонь к глазам
И научи поскорей:
Что теперь делать нам,
Предающим людей.
1947
г.
Это в дни, когда в
газетах шла травля А. А. Ахматовой, которую я переживала с огромной болью. Я
шла к Клавдии Николаевне,6 как всегда в те годы, когда что-нибудь случалось и надо было острее почувствовать присутствие Б.
Н., у меня появлялось чувство его протянутой ко мне руки».
Один из рассказов,
написанных по воспоминаниям о колымском
лесоповале, Н. И. Гаген-Торн озаглавила «Сила слова».7 Именно слово служило ей главным противоядием
от гибели духовной и физической, угрожавшей ей в следственных камерах, на
Колыме, на лагерных пересылках, вдали от дома и близких. Это было и слово
классиков русской поэзии, и слово ее старших современников — символистов, и ее
собственное поэтическое слово, к которому потом внимательно прислушивались
многие, в том числе Анна Ахматова и Борис Пастернак. Но это было и слово живого
и непосредственного человеческого общения, которое Нина Ивановна исключительно
высоко ценила, и слово внутреннего общения с собой, которое иногда не могло не
вылиться на бумагу. Ее дневниковые записи, отрывки из которых здесь
публикуются, — малый фрагмент, несколько осколков того непрекращавшегося
нелицеприятного разговора с собой, который продолжался всю ее жизнь.
1 Ново-Басманная, 19. М., 1990. С. 509—510.
2 «Вольфила» — Вольная Философская Ассоциация,
действовавшая в Петрограде с ноября 1919 г. по апрель 1924 г. (публичные
заседания, доклады, лекционные курсы). Председатель совета «Вольфилы» — Андрей
Белый, товарищ председателя — Р. В. Иванов-Разумник, члены-учредители — А. А.
Блок, Б. А. Кушнер, В. Э. Мейерхольд, К. С. Петров-Водкин, Конст. Эрберг, А. З.
Штейнберг. См.: Белоус В. Г. Петроградская Вольная Философская
Ассоциация (1919—1924) — антитоталитарный эксперимент в коммунистической
стране. М., 1997. Подробный хроникальный обзор деятельности «Вольфилы» дан в
работе Е. В. Ива-новой «Вольная Философская
Ассоциация. Труды и дни» (Ежегодник Рукописного отдела
Пушкинского Дома на 1992 год. СПб., 1996. С. 3—65).
Н. И. Гаген-Торн на основе собственных воспоминаний и изучения архивных
материалов, сохранившихся в основном в Пушкинском Доме в архиве Р. В.
Иванова-Разумника (ф. 79, оп. 5), подготовила работу «Вольфила: Вольная Философская Ассоциация в Ленинграде в 1920—1922 гг.»,
опубликованную посмертно в «Вопросах философии» (1990. № 4. С. 88—104).
3 См.: Советская этнография. 1991. № 6. С. 87—91.
4 Наиболее подробно они изложены в статье Г. Ю. Гаген-Торн «Нина
Ивановна Гаген-Торн — ученый, писатель, поэт», опубликованной в сборнике
«Репрессированные этнографы» (М., 1999. С. 308—341).
См. также справки и статьи о Н. И. Гаген-Торн в кн.:
Андрей Белый. Проблемы творчества. Статьи. Воспоминания. Публикации. М., 1988.
С. 546 (преамбула к ее мемуарному очерку «Борис Николаевич Бугаев (Андрей
Белый)»); Распятые. Писатели — жертвы политических
репрессий. Автор-составитель Захар Дичаров. Вып. 1. СПб., 1993. С. 137—140
(статья В. Шенталинского «Седьмое небо»); Энциклопедия «Слова о полку Игореве».
СПб., 1995. Т. 2. С. 3—5 (статья О. В. Творогова); За что? Проза. Поэзия.
Документы. М., 1999. С. 178—179 (заметка В. Шенталинского); Долинин В. Э.,
Иванов Б. И., Останин Б. В., Северюхин Д. Я. Самиздат Ленинграда, 1950-е —
1980-е. Литературная энциклопедия. М., 2003. С. 144.
5 Успенский Лев. Записки старого петербуржца.
Л., 1970. С. 288.
6 Клавдия Николаевна Бугаева (1886—1970) —
вторая жена Андрея Белого, исследователь его наследия, автор «Воспоминаний об
Андрее Белом» (СПб., 2001), последовательница антропософии.
7 См.: За что? Проза. Поэзия. Документы. С. 180—185.
