ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ИВАН КОНОВАЛОВ

* * *

Чему мы радуемся так,

когда вдруг лучик первоцвета

лесной подстилки полумрак

проклюнул? Обещанью лета.

Чему ж еще? Ну, лоскуток

небесный посреди опада,

на стебелечке ноготок,

чему тут радоваться надо?

А радостно, помилуй бог!

И в мертвых веришь воскресенье,

пробьются, как чертополох,

под птичье карканье и пенье.

* * *

Мы катались на лодке по маковке лета,

ну почти до заката, почти от рассвета,

отдохнуть — не великая цель.

Водяные, плечей не жалея осклизлых,

в завихрениях мелких, в барочных мелизмах

со стремнины толкали на мель.

Мы, как жук-плавунец с жигуленок размером,

возвращались обратно таким же манером

без особого, впрочем, труда.

Мы катались на лодке — подумаешь, дело!

Принимала восторженно и неумело

наши весла речная вода.

Нависала черемуха в пышном уборе

над затоном спокойным, до одури споря

благовоньем тяжелым с водой.

Мы катались на лодке — подумаешь, дело…

День раззявил от радости клюв до предела

и летал, как большой козодой.

Но кого он ловил, над водой пролетая,

зазевавшихся мошек лениво глотая,

и не мы ли с тобой среди них?

Вот и крылышек сумрак роится под вечер,

затаенным трепещущим света предтечей

на плече утомленно притих.

* * *

Как трудно, господи, немыслимо почти

за этим римским мрамором колонны

увидеть сноп живого тростника,

который египтянина рука

перевязала. Листья непокорны,

плюмажем кучерявятся, ребристый

колонны ствол весь в длинных желобках

с расцветшим ордером, чьи свернутые листья

напомнят нам о резчика руках,

о стилусе гео́метра, но ту

вязанку тростника, чью красоту

увидел зодчий, сложно угадать нам —

она уже из камня невозвратна.

Но через это странное родство,

преемственность взаимоотрицанья,

видений череду, сквозь их мерцанье

мы ловим то, иное естество,

которое вмуровано в фасад

передового сталинского дома.

Зачем колонны? Много лет назад

так украшали храм…

* * *

На тополь забрался, шершавой корою

лодыжку ссадил,

сидит капитаном, довольный игрою,

древ-черно-мор сил.

Вон в ропоте листьев ворчанье турбины,

вон сук-перископ,

стволу не хватает стекленной кабины

и лестничных скоб.

А тополю некогда, выпрыснул зелень

своих батарей.

Работает! План напряжен и пределен,

свети, солнцегрей.

Снабженье, поставки, товарообмена

взаиморасчет —

и по целлюлозным сосудам нетленным

глюкоза течет.

Куда ему знать, что он шумен и строен,

тенист и красив?

Что мальчик, вскарабкавшись, смотрит героем

на свой жилмассив?

Нет, он, серебристый, не знает об этом,

он занят собой.

Мальчишка в мазках прихотливого света

и тени — рябой.

* * *

Переезд, шкафы зловеще сдвинуты,

по коробкам книги, пыль в углах:

скоро будут комнаты покинуты,

в обжитое хлынет внешний страх.

Или, может, новые хозяева

привезут цветы и суету?

Что случится? Будущего марево

мреет и редеет на свету.

Переедем — самому не верится,

будем нянчить крохотный уют,

холить апельсиновое деревце,

слушать, что за окнами поют.