НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

 

ЖОРЖ СИМЕНОН

ПОРТНЯЖКА И ШЛЯПНИК

Жорж Сименон (1903—1989) с 1945 по 1955 год жил в США; его повесть «Портняжка и шляпник» («Le Petit Tailleur et le Chapelier») была написана в марте 1947 года во Флориде.  Она имела большой успех у читателей и сразу приобрела широкую известность не только в Америке, но и в других странах. Переведенная в 1948 году на английский, она была удостоена престижной премии «Эллери Куин Мистери Магазин» («Ellery Quenns Mystery Magazin»), одного из ведущих журналов криминальной прозы.

Перевод повести «Портняжка и шляпник» — одна из последних работ Даниила Михайловича Горфинкеля (1889—1965), видного ленинградского переводчика поэзии и прозы.

Перевод выполнен по изданию: «Le Petit Tailleur et le Chapelier». Paris, 1950.

Э. Шрайбер

ГЛАВА I
В которой портняжка испытывает страх и прилепляется к соседу-шляпнику

Кашудас, портной-чинильщик с улицы Премонтре, испытывал страх. Это был неопровержимый факт. Тысяча человек — точнее, две тысячи человек, ибо в городке было именно столько жителей, — тоже испытывали страх. Кроме детей младшего возраста. Но большинство в этом не признавалось, не решалось признаться даже перед зеркалом.

Прошло уже несколько минут с тех пор, как Кашудас зажег электрическую лампочку, подвешенную на железной проволоке так, что ее можно было расположить над самой его работой. Еще не было четырех часов, но уже смеркалось — дело было в ноябре. На расстоянии ста метров от лавчонки, в освещенном лиловыми огнями кинотеатре, где долго дребезжал звонок, можно было, в «Последних событиях», увидеть людей, разъезжающих на лодках по улицам, и фермы, отрезанные от остального мира буйным потоком, уносившим целые деревья.

Все это имеет значение. Все на свете имеет значение. Если бы не осень, если бы уже в половине четвертого не становилось темно, если бы дождь не низвергался на землю с утра до вечера и с вечера до утра, пока люди не промокали до нитки, если бы ко всему еще не порывы ветра, который врывался в узкие улицы и выворачивал наизнанку зонтики, как перчатки, Кашудас не испытывал бы страха и вообще, вероятно, ничего бы не случилось.

Он сидел по-портняжьи, как все портные, на большом столе, за тридцать лет отполированном его задом, и не покидал своего места весь день. Он работал на антресолях над своей лавчонкой. До потолка можно было достать рукой. Напротив, на другой стороне улицы висел над тротуаром огромный красный цилиндр, эмблема шляпника. Взгляд портняжки Кашудаса проникал сквозь витрину в магазин мосье Лаббе. Магазин был плохо освещен. Электрические лампочки покрывала пыль. Стекло витрины давно было не мыто. Эти подробности не так важны, но и они играют свою роль. Шляпный магазин был старым магазином. Улица была старой улицей. Она была деловой артерией уже тогда, когда на расстоянии более пятисот метров от нее только начали появляться, сверкая витринами, современные магазины «На все одна цена» и другие. Таким образом, лавчонки, уцелевшие в этой плохо освещенной части улицы, были старыми лавчонками, и казалось, что в них никто и никогда не входил.

Еще одна причина для страха. Да и час был такой. В это время дня Кашудасу становилось немного не по себе. Это означало, что ему пора выпить стаканчик белого вина, — его организм, давно к этому привыкший, властно требовал своего.

В том же самом нуждался и организм жившего напротив мосье Лаббе. Для него тоже настал срок. Это явствовало из того, что он, сказав несколько слов рыжему приказчику Альфреду, надел плотное пальто с бархатным воротником.

Портной соскочил со стола, надел куртку, завязал галстук и спустился по винтовой лестнице, крикнув куда-то за кулисы:

— Приду через четверть часа!

Это была неправда. Он всегда отсутствовал полчаса, а то и час, но уже много лет неизменно заявлял, что вернется через четверть часа.

В  ту  минуту, как он натянул на себя дождевик, забытый у него каким-то клиентом, потом так и не востребованный, на другой стороне улицы звякнул дверной звонок. Мосье Лаббе, засунув руки в карманы и подняв воротник, направился, держась поближе к домам, в сторону площади Гамбетты.

Дверной звонок маленького портного тоже звякнул. Кашудас выскочил под хлеставшие струи дождя лишь на десять шагов позади внушительного соседа. Кроме них двоих, на улице — решительно никого. Газовые фонари были расставлены так редко, что приходилось брести от одной черной дыры до другой.

Кашудас мог немного ускорить шаг и присоединиться к шляпнику. Они знали друг друга. Они здоровались, когда им случалось одновременно убирать ставни. Они разговаривали в «Кафе мира», куда должны были прибыть вместе через несколько минут.

Тем не менее между ними существовали иерархические различия. Мосье Лаббе был мосье Лаббе, а Кашудас — всего лишь Кашудасом. В силу этого послед­ний шел позади, все же успокоенный, так как в случае внезапного нападения ему достаточно было крикнуть, чтобы призвать шляпника на помощь.

А что, если шляпник сo всех ног пустится наутек? — подумал затем Кашудас. От этой мысли его прохватил озноб. Страшась темных закоулков и кривых улочек, где могла таиться засада, он пошел дальше по самой середине мостовой.

Впрочем, теперь оставалось лишь несколько минут ходу. В конце улицы Премонтре манила площадь. Здесь горели огни, прохожих, несмотря на непогоду, было больше и обычно стоял на посту полицейский.

Оба путника, один — впереди, другой — позади, свернули влево. Уже в третьем доме помещалось «Кафе мира» с двумя ярко освещенными окнами и успокоительным теплом. Завсегдатаи были на своих местах, и гарсон Фирмен смотрел, как они играют в карты.

Мосье Лаббе снял пальто и встряхнул. Фирмен подхватил его и отнес на вешалку. Кашудас тоже вошел, но ему никто не помог освободиться от дождевика. Это было не важно. Это было естественно. Ведь он был всего лишь Кашудасом. Игроки и гости, следившие за ходом партии, пожали шляпнику руку, и он сел на место вплотную за доктором. Те же люди лишь кивнули — и то не все — Кашудасу, который с трудом нашел свободный стул у самой печки. Там было настолько жарко, что от нижнего края его штанов вскоре повалил пар.

Но именно благодаря этим штанам, выделявшим, в виде пара, поглощенную ими влагу, портняжка сделал свое открытие. Он довольно долго смотрел на них, говоря себе, что ткань далеко не первого качества, наверно, еще сядет. Потом он глазом портного окинул брюки мосье Лаббе, чтобы решить, лучше ли их ткань. Надо сказать, что мосье Лаббе не одевался у Кашудаса. Никто из постоянно заседавших в кафе около четырех часов — это все были люди видные — не одевался у портняжки. В лучшем случае ему доверяли починку или перелицовку одежды.

Пол был посыпан древесными опилками. Мокрые ноги там и сям оставляли на них странные рисунки из кусочков грязи. Мосье Лаббе носил хорошую обувь. Брюки на нем были темно-серые, почти черные.

А у самого отворота на левой штанине была белая точка. Не будь Кашудас портным, она не привлекла бы его внимания. Но он подумал, что это ниточка. А портные привыкли вытягивать ненужные ниточки. Если бы он не был таким приниженным, ему тоже не пришло бы в голову нагнуться.

Шляпник посмотрел на него не без удивления. Кашудас схватил белое нечто, соскользнувшее за отворот, но это была не нитка, а крошечный кусочек бумаги.

— Извините!.. — пробормотал он.

Он всегда просил извинения. Кашудасы всегда просили извинить их. Привезенные века назад как бессловесный скот из Армении в Смирну или Сирию, они усвоили эту привычку.

Следует подчеркнуть, что, выпрямляясь с кусочком бумаги, зажатым между указательным и большим пальцами, Кашудас ни о чем не думал. Точнее, он подумал: «Это не нитка».

Он видел брюки и башмаки играющих, чугунные ноги мраморных столиков, белый передник Фирмена. Вместо того чтобы бросить бумажонку на пол, он протянул ее шляпнику, не переставая повторять:

— Извините!

А вдруг шляпник удивится: что, собственно, Кашудас искал в отвороте его брюк. В тот миг, когда мосье Лаббе взял бумажку, которая была не больше конфетти, Кашудас почувствовал, как все его существо оледенело и чрезвычайно неприятная дрожь пронизала его затылок.

Ужаснее всего было то, что он смотрел прямо на шляпника, а шляпник — на него. Так они довольно долго пялили друг на друга глаза. Никто не обращал на них внимания. Игроки и прочие следили за картами. Мосье Лаббе когда-то был толст, но потом как-то опал. Он все еще оставался громоздким, но производил впечатление дряблости. Его обрюзгшие черты были малоподвижны и сохранили неподвижность в эту важную минуту.

Он взял бумажный клочок и, растерев пальцами, скатал в шарик, не больше булавочной головки.

— Спасибо, Кашудас.

Об этих словах можно было спорить до бесконечности, и маленький портной невольно думал о них дни и ночи. Звучал ли голос шляпника естественно? Насмешливо? Угрожающе? Презрительно?

Портной весь дрожал и чуть не опрокинул стакан, который для вида поспешно взял в руку. Не следует больше смотреть на мосье Лаббе. Это слишком опасно. Это вопрос жизни и смерти. Если существует еще вопрос жизни для Кашудаса!

Он оставался на стуле, внешне неподвижный, но ему казалось, что он несется куда-то большими скачками. Временами ему приходилось напрягать силы, чтобы не пуститься бежать во все лопатки.

Что вышло бы, если бы Кашудас поднялся и закричал: «Это он»?

Его бросало в жар и в холод. Печной жар обжигал ему кожу, и в  то же время он чуть не щелкал зубами. Он вдруг вспомнил об улице Премонтре и о том, как он, Кашудас, напуганный, шел за шляпником, стараясь держаться как можно ближе к нему. Это случалось уже несколько paз. Это случилось и только что, всего четверть часа назад. На улице, где было черным-черно, кроме них, не было никого.

Да, это ОН! Портняжке очень хотелось украдкой взглянуть на шляпника, но он не смел. Разве этот единственный взгляд не мог обернуться смертным приговором ему?

И конечно, нельзя было проводить рукой по горлу, а ему так мучительно хотелось! Это было похоже на страдания человека, которому не терпится почесаться и... нельзя.

— Eщe стаканчик белого, Фирмен!

Новая ошибка! В другие дни он ждал около получаса, прежде чем заказать привычный второй стакан. Что ему надо сделать? Что он может сделать?

Все стены «Кафе мира» были в зеркалах. В них видно было, как поднимались к потолку дымки трубок и сигарет. Один только мосье Лаббе курил сигару, и Кашудас иногда вдыхал клубы ее дыма. В глубине кафе, направо, около уборной, помещалась телефонная будка. Не может ли он сделать вид, будто идет в уборную, и шмыгнуть в будку?

«Алло!.. Полиция?..  Он здесь...»

А что, если мосье Лаббе войдет в будку за ним? Никто ничего не услышит. Это всегда совершалось без шума. Ни одна из жертв, ни одна из шести, не крикнула. Правда, это были старые женщины. Убийца не трогал никого, кроме старых женщин. Вот почему мужчины разыгрывали храбрецов и чаще отваживались выходить на улицу. Но что помешало бы тому сделать исключение?

«Он здесь!.. Приходите и заберите его!..» Кашудасу уплатили бы двадцать тысяч франков. Такова была премия, которой домогалось множество людей. Полиция не знала, кого первого слушать и что делать с потоком самых вздорных заявлений.

Имея двадцать тысяч франков, он мог бы...

Но, прежде всего, кто ему поверит?.. Он утверждал бы: «Это шляпник!»

Ему отвечали бы: «Докажите!»

«Я видел буквы...»

«Какие буквы?»

«Одно „эн” и одно „тэ”».

Насчет «тэ» он даже не был вполне уверен.

«Объясните толком, Кашудас!»

С ним говорили бы сурово. С Кашудасами на всей земле говорят сурово.

«...в отвороте брюк... Он сделал из бумажки шарик...»

Где же он теперь, этот шарик, величиной с булавочную головку? Пойдите и найдите его! Может быть, человек уронил его на пол, а потом растоптал каблуком? Может быть, проглотил?

И что все это доказывает? Что шляпник вырезал из газетного листа две буквы. Даже это не достоверно. Бумажонку он мог прихватить где угодно, сам того не зная. И, наконец, может быть, ему нравится вырезать буквы из газеты?

Все это могло вогнать в лихорадку и человека более важного, чем какой-то портняжка, да и любого из присутствующих, людей солидных — крупных коммерсантов, одного врача, одного страхового агента, одного виноторговца, людей, настолько состоятельных, что они могут играть в карты значительную часть дня и притом угощаться несколькими бокалами аперитива.

Но они не знали. Никто не знал, кроме Кашудаса.

А тот человек знал, что Кашудас...

Портняжка обливался потом, словно выпил несколько стаканов грога и проглотил много аспирина. Заметил или не заметил шляпник его смятение? Видно или не видно по лицу портного, что он догадывается о значении бумажного клочка?

Попробуйте-ка думать о подобных важнейших вещах так, чтобы ничего не было заметно, когда тот курит свою сигару менее чем в двух метрах от вас, и предполагается, что вы смотрите на играющих в белот!

— Еще стаканчик, Фирмен!

Он вовсе не хотел вина. Он произнес эти слова невольно, потому что у него пересохло в горле. Три стакана белого — это было слишком. Прежде всего потому, что ему никогда не случалось столько пить, если не считать дней рождения детей. Восемь было их у него. Он ждал девятого. Едва успевал родиться один, как портной уже ждал следующего. В чем он был виноват? А люди каждый раз поглядывали на него неодобрительно.

Неужели могут убить человека, у которого восемь душ детей и который ждет девятого, а потом сразу будет ждать десятого?

Кто-то — ага, это был страховой агент, сдававший карты! — в эту минуту произнес:

— Любопытно! Вот уже три дня он не убивает старух.

Слышать это, знать то, что знал Кашудас, и умудриться не посмотреть на шляпника! Такое уж у него счастье! Сделав над собой мучительное усилие, он стал смотреть прямо перед собой. И что же? Напротив в зеркале его взор встретил лицо мосье Лаббе.

Мосье Лаббе пристально глядел на него. Глядел миролюбиво, но все-таки глядел на него, Кашудаса, и портняжке показалось, что легкая усмешка играет на губах у шляпника. Кашудас даже подумал, не подмигнет ли ему сейчас тот, как сообщнику, словно говоря: «Смешно, а?»

Тут Кашудас услышал, как его собственный голос произнес:

— Гарсон!

Этого не следовало делать. Трех стаканов было достаточно, более чем достаточно. Он вообще плохо переносил спиртное.

— Мосье?

— Ничего... Благодарю вас.

В конце концов, всему могло быть объяснение. В голове у портняжки слегка шумело, но одна мысль сидела крепко. Допустим, что в этом деле не один человек, а два: с одной стороны — убийца старых женщин, о котором ровно ничего не известно, кроме того, что он за три недели разделался с шестью жертвами; а с другой стороны — некто желавший позабавиться, подурачить сограждан, может быть, маньяк, который писал в «Курье де ля Луар» знаменитые письма, составляя их из букв, вырезанных из газет.

Что же из того? Такое бывает. Существуют люди, которым подобные замыслы кружат голову.

Однако, если тут не один человек, а два, как может этот второй, автор вырезных писем, предвидеть, что сделает первый?

Ведь не менее трех из этих убийств были заранее возвещены. И все одинаковым способом: письма отправлялись по почте в «Курье де ля Луар». Печатные слова обычно вырезались из того же «Курье де ля Луар» и тщательно наклеивались одно рядом с другим.

«Напрасно обращались в Бюро уголовного розыска. Завтра — третья старуха».

Некоторые послания были длиннее. Требовалось немало времени, чтобы подыскать в газете желаемые слова и сложить их, как складывают головоломку.

«Комиссар Мику, прибыв из Парижа, воображает себя очень хитроумным. Но он сущий ребенок. Ему бы в церковном хоре петь! И не следует ему пить столько бургундского: от этого у него краснеет нос».

И верно! Разве комиссар Мику, которого уголовный розыск прислал руководить следствием, не заходил время от времени опрокинуть стаканчик в «Кафе мира»? Портняжка видел его. К этому полицейскому чиновнику запросто обращались с расспросами и, действительно, отмечали его слабость к бургундскому.

— Итак, господин комиссар?

— Не беспокойтесь, мы его сцапаем! Эти маньяки всегда кончают тем, что допускают ошибку. Они слишком самодовольны.

А шляпник был тут, когда комиссар произносил эти слова.

«Дураки, которые ровно ничего не смыслят, утверждают, что я из малодушия занимаюсь одними женщинами. А что, если старухи, по-моему, омерзительны? Имею я право на такое мнение? Если дураки будут настаивать, я, чтобы доставить им удовольствие, убью мужчину. Даже крупного. Даже сильного. Мне все равно. Тогда они увидят, что...»

А Кашудас был мал и тщедушен, не сильнее пятнадцатилетнего парнишки!

«Видите ли, господин комиссар...»

Портняжка подпрыгнул: вошел комиссар Мику, в сопровождении дантиста Пижоле. Комиссар был толстяк и по натуре оптимист. Он повернул стул, чтобы сесть на него верхом, лицом к игрокам, и, обрашаясь к ним, снисходительно процедил:

— Прошу не беспокоиться...  А дело-то на мази.

— Вы напали на след?

Кашудас видел в зеркале мосье Лаббе, который продолжал всматриваться в него, и тогда его охватил новый приступ страха. А что если мосье Лаббе совсем не виновен ни в гибели старух, ни в сочинительстве писем. Что если бумажка случайно попала в отворот его брюк? Один бог знает, когда и где на человека садится блоха!

Нужно поставить себя на его место. Кашудас нагнулся и что-то поднял. Мосье Лаббе даже точно не знал, где был поднят этот клочок бумаги. Как доказать, что портняжка сам не уронил его? Потом он пытался его уничтожить, встревожился и лишь тогда протянул шляпнику.

Да что мешает шляпнику заподозрить своего соседа Кашудаса?

Стакан белого!..

Все равно! Он уже выпил лишнее, но необходим был еще стаканчик. Ему казалось, что в кафе надымили гораздо больше обычного, что лица все больше расплываются. Порою карточный стол казался ему странно далеким.

Кстати, вот еще что! Допустим, он подозревает мосье Лаббе, а мосье Лаббе подозревает его. Если так, шляпник тоже, пожалуй, думает о премии в двадцать тысяч франков!

Говорили, что он богат и запускает дела потому, что не нуждается в деньгах. Ему давно пора бы помыть витрины, обновить их, усилить освещение и заменить новым весь товар. Не мог же он рассчитывать, что люди будут приходить к нему за шляпами, вышедшими из моды двадцать лет назад, которые загромождают его полки, покрываясь слоем пыли!

Если он скуп, двадцать тысяч франков могут соблазнить его.

Пусть он обвинит Кашудаса. Ладно! Сначала все поддержат его. Потому что Кашудас, на самом деле, из людей, легко возбуждающих недоверие. Потому что он не из их города, даже не из их страны. Потому что у него смешная голова, криво сидящая на плечах. Потому что он живет среди кучи детворы, которой становится все больше, а жена его с трудом объясняется по-французски.

Но потом? Зачем маленькому портному нападать на бредущих по тротуару старух, не завладевая при этом их кольцами и браслетами или сумочками?

Кашудас говорил себе это и тут же начинал находить возражения:

«А зачем мосье Лаббе, шестидесяти двух лет, образцовому гражданину, вдруг понадобилось душить людей в темных переулках?»

Все это было ужасающе сложно. Даже знакомая обстановка «Кафе мира» не успокаивала его. Не успокаивало и присутствие комиссара Мику.

Если кто-нибудь скажет Мику, что виновник Кашудас, — он поверит.

А вот если ему скажут, что виновник мосье Лаббе...

Надо было серьезно подумать. Вопрос жизни и смерти. Разве не заявил убийца устами газеты, что он может напасть и на мужчину?

А ведь ему, Кашудасу, надо пройти по этой злосчастной улице Премонтре, которая почти не освещена. Кроме прочего, он живет как раз напротив шляпного магазина, откуда можно следить за каждым движением Кашудаса!

Наконец, нужно было принять во внимание вопрос о двадцати тысячах франков. Двадцать тысяч! Больше, чем он, сидя на своем столе, зарабатывал за полгода...

— Скажите, Кашудас...

У него было ощущение, будто он из дальнего мира опустился на землю среди людей, о чьем существовании он за последние нескольких минут совершенно забыл.

Не узнав голоса, он невольно повернулся к шляпнику, который наблюдал за ним, пожевывая сигару. Но его окликнул не шляпник. Это был комиссар.

— Правда ли, что вы шьете быстро и недорого?

Мгновенно открылась неожиданная возможность, и портному пришлось еще раз повернуться к мосье Лаббе, чтобы убедиться, что тот не прочел радость на его лице.

Пойти в полицию он бы не посмел. Написать — поколебался бы, ибо письма остаются и могут навлечь на вас неприятности. Но произошло чудо, и великий начальник, представитель порядка, закона, предлагает сам прийти к нему.

— Для траура я готовлю костюм за двадцать четыре часа, — сказал он, скромно потупив глаза.

— Тогда считайте, что это будет траур по шести старым женщинам, и живо сшейте мне тройку. Я почти ничего не захватил с собой из Парижа, а этот дождь привел мои два костюма в жалкое состояние. Найдется ли у вас чистошерстяная материя?

— Вы получите лучшее сукно.

Господи боже! Как быстро мчались вперед мысли портняжки! Возможно, что на него так подействовали четыре стакана белого. Что за беда! Голосом, более уверенным, чем обычно, он заказал пятый. Дело складывается замечательно. Вместо того чтобы возвращаться домой одному, — разве не умер бы он от страха, думая о мосье Лаббе и минуя темные закоулки улицы Премонтре? — вместо этого он предложит комиссару сопровождать его, чтобы снять мерку. А когда они очутятся у него и закроется дверь...

Великолепно и так неожиданно! Он получит премию. Двадцать тысяч франков! Не подвергаясь никакому риску!

— Если у вас есть пять минут, чтобы нам вместе пойти ко мне — это совсем рядом...

Его голос немного дрожал. Бывают возможности, на которые люди уповают и боятся уповать, особенно такие люди, как Кашудас. Ведь они за столетия слишком привыкли получать от судьбы свирепые пинки.

— ...я сниму с вас мерку и обещаю, что завтра вечером, в это же время...

Чудесно уноситься вот так в небо! Все затруднения устранены. Все устраивается, как в волшебной сказке.

Люди, играющие в карты... Славное лицо Фирмена — в такие минуты все лица становятся славными, — следящего за игрой... Шляпник, на которого он заставляет себя не смотреть...

Комиссар сейчас пойдет... Они выходят вместе... Они толкают дверь лавочки... Никто их не услышит...

«Знаете ли, господин комиссар, убийца это...»

Трах-тарарах! Достаточно двух слов, чтобы все пошло прахом.

— Я побуду здесь еще часок.

Комиссару, как и другим, хочется поиграть в белот, и он знает, что после окончания партии кто-нибудь уступит ему место.

— Я зайду к вам завтра утром. Вы, наверно, всегда дома?.. К тому же в такую погоду...

Вот и все. Прекрасная задумка провалилась. Как легко она могла осуществиться! А завтра утром Кашудас, возможно, будет мертв. Его жена и дети не получат двадцати тысяч франков, на которые он имеет право.

Ведь oн все яснее чувствует, что не ошибся. Он это знает. И возмущается.

«Если бы вы заглянули ко мне сегодня вечером, я мог бы воспользоваться...» Произнести это ему не удалось. Шляпник, наверно, смеется. Партия действительно кончается, и страховой агент уступает комиссару Мику место за столом. Комиссарам не следовало бы играть в карты. Им следовало бы понимать все с полуслова. А Кашудас даже не смеет настойчиво попросить его прийти, чтобы снять мерку.

Как же ему уйти? Сейчас? Обычно он остается в «Кафе мира» не более получаса, иногда — чуть дольше. Это его единственное развлечение, его слабость. Потом он идет домой. Детвора в полном сборе. Малыши вернулись из школы, и стоит адский шум. В доме пахнет кухней. Дельфина — у нее до смешного французское имя, хотя она с трудом говорит на этом языке, — Дельфина пронзительно кричит на маленьких. А он, сидя на своем столе на антресолях, придвигает лампу к работе и шьет час за часом.

От него дурно пахнет, он это знает. От него пахнет чесноком, которого в доме потребляют очень много, и овчиной от тканей, с которыми он имеет дело. В «Кафе мира» кое-кто отодвигает свой стул, когда Кашудас подсаживается к столу завсегдатаев.

Разве это причина, чтобы комиссару не прийти сейчас же? Хоть бы кто-нибудь пошел в его сторону! Но все присутствующие живут на Дворцовой улице или близ нее. Все сворачивают влево, тогда как ему приходится сворачивать вправо.

Вопрос жизни и смерти. Будь что будет.

— Фирмен!

Еще стакан белого вина! Он отчаянно боится, что шляпник пойдет за ним по пятам. Потом, уже сделав заказ, он соображает, что если мосье Лаббе уйдет первым, то, может быть, именно для того, чтобы подстроить ему ловушку в одном из темных закоулков улицы Премонтре.

Пойти впереди — опасно.

Пойти позади — еще опаснее.

Но не может же он торчать здесь всю жизнь!

— Фирмен!

Он колеблется. Он знает, что так нельзя, что он будет пьян, но он уже не способен что-либо изменить.

— Того же самого!

Не на него ли все станут смотреть подозрительным взглядом?

ГЛАВА 2
В которой портняжка присутствует при кончине старой девы

— Как поживает Матильда?

Кто-то произнес эту короткую фразу. В эту минуту у Кашудаса уже была тяжелая голова, и, быть может, он даже заказал седьмой стакан белого вина. Теперь его могли спросить, не празднует ли он еще одно рождение. Говорил, вероятно, бакалейщик Жермен. Впрочем, это не относится к делу. Все они приблизительно одного возраста — от шестидесяти до шестидесяти пяти лет. Большинство в прошлом, посещало одну школу, а затем — коллеж. Они играли вместе в шарики. Они говорят друг другу «ты». Они были шаферами друг у друга на свадьбе. Каждый в пятнадцать или семнадцать лет чаще всего дружил как раз с той, которая потом стала женой его друга.

Были еще и другие, группа сорокалетних или пятидесятилетних, которые готовились сменить старших, когда тех не станет. Они играли в карты в левом углу «Кафе мира». Они немного шумливы, но они приходят позже, к пяти часам, так как еще трудятся, чтобы упрочить свое положение.

— Как поживает Матильда?

Эту короткую фразу портняжка слышал почти каждый день. Ее произносили, почти не двигая губами, как произнесли бы: «Все еще дождь?». Дело в том, что Матильда, жена шляпника, давным-давно стала своего рода мифом. Конечно, она когда-то была молоденькой девушкой, как другие. Может быть, кто-нибудь из игроков ухаживал за ней и обнимал ее где-нибудь в уголке. Потом она вышла замуж и, конечно, по воскресеньям при полном параде ходила в церковь на утреннюю мессу.

Но вот уже пятнадцать лет, как она живет на антресолях, совсем таких же, как у Кашудаса, и как раз напротив. Оконные занавески там редко раздвигают. Портняжка ее не видит и лишь смутно различает молочно-белое пятно ее лица в дни большой уборки.

— Матильда чувствует себя хорошо.

Другими словами, ей не хуже. Она парализована, ее каждое утро сажают в кресло и каждый вечер укладывают в постель, но она еще не мертва.

Говорят о Матильде и о других вещах. Об убийце — мало, потому что в «Кафе мира» делают вид, будто интересуются такими вопросами лишь в самой отдаленной мере.

Кашудас не смел уйти из страха, что шляпннк выйдет за ним и будет его преследовать. К тому же он выпил. Этого делать не следовало, но он не мог совладать с собой. Два или три раза он замечал, что мосье Лаббе посматривает на тусклый циферблат часов, висевших меж двух зеркал, но не спрашивал себя, зачем. Все же только таким образом он узнал, что уже ровно семнадцать минут шестого, когда шляпник поднялся и, по обыкновению, постучал монеткой по мрамору столика, подзывая Фирмена.

— Сколько?

Если, приходя, люди пожимали друг другу руки, то, уходя, ограничивались общим приветствием. Кое-кто говорил: «До завтра», другие: «До вечера», так как сходились здесь еще раз после обеда, чтобы снова перекинуться в карты.

«Он будет поджидать меня в каком-нибудь закоулке улицы Премонтре и набросится, когда я пойду мимо!»

Хоть бы успеть заплатить за выпитое, выйти сразу за шляпником и уж не терять его из виду. Он, Кашудас, меньше ростом и худощав. Зато, вероятно, он бегает быстрее. Надо идти за шляпником на небольшом расстоянии, чтобы при малейшем подозрительном движении обратиться в бегство.

* * *

Они вышли, один через несколько секунд после другого. Любопытная мелочь: игроки не повернулись к шляпнику, но почти все повернулись к портняжке, который, казалось им, был не в своей тарелке. Кто знает?..

Как будто кто-то пробормотал:

— Что, если это он?

Ветер дул вовсю. На углах улиц он наносил пешеходам увесистые удары, заставляя их сгибаться вдвое или откидываться назад. Лил дождь. У портняжки лицо уже было мокрое, и он дрожал от стужи в своем жиденьком дождевике.

Неважно! Он приспособлял свой шаг к шагу шляпника. Надо было идти почти вплотную за ним. В этом было единственное спасение. Еще триста метров, двести метров, сто метров, и он будет у себя и сможет запереться, забаррикадироваться в ожидании прихода завтра утром комиссара.

Он считал секунды, и вот шляпник уже прошел мимо своего магазина, где за конторкой можно было смутно различить рыжеволосого приказчика. Кашудас тоже прошел мимо своей лавочки, почти этого не заметив, ибо какая-то сила толкала его продолжать слежку.

Как и раньше, на улице не было никого, кроме них двоих. Местность, куда они углублялись, становилась все более пустынной. Каждый из них ясно слышал шаги другого, словно эхо собственных шагов. Итак, шляпник знал, что за ним следят.

Кашудас умирал от страха. Разве он не мог остановиться, сделать пол-оборота, войти к себе? Без сомнения! Только он об этом не подумал. Каким бы странным это ни показалось, ему было страшно так поступить.

Он продолжал слежку. Шагал метрах в двадцати позади мосье Лаббе. Иногда, хотя был один, бросал навстречу дождю и ветру слова:

— Если это он...

Неужели портной еще сомневается? Неужели только для очистки совести начал он это преследование?

Время от времени оба они в течение нескольких секунд проходили мимо освещенной лавки. Затем по очереди снова погружались во мрак, и у них не оставалось другого ориентира, кроме звука шагов.

«Если он остановится, остановлюсь и я».

Шляпник остановился. Остановился и он. Шляпник двинулся вперед, и портняжка со вздохом облегчения тоже зашагал дальше.

По городу ходили патрули — много патрулей, если верить газете. Чтобы успокоить население, полиция организовала якобы непогрешимую систему наблюдения. Действительно, там и сям можно было встретить трех человек в форме, шедших тяжелым шагом и всегда гуськом. Кашудас услышал их приветствие:

— Добрый вечер, мосье Лаббе!

На него, Кашудаса, они только навели луч карманного фонаря и ничего не сказали.

На улице не видно никаких старух. Непонятно, где убийца выискивал старых женщин, с которыми он расправлялся. Им следовало отсиживаться дома, выходить только средь бела дня и, по возможности, с провожатым. Прошли мимо церк­ви Сен-Жана, портал которой был немного освещен. Но старушкам уже три недели советовали не ходить сюда.

Улицы становились все более узкими. Между некоторыми домами тянулись пустыри и заборы.

«Он тащит меня за город, чтобы там укокошить!»

Кашудас не отличался храбростью. Ему становилось все страшнее. Он был готов закричать, позвать на помощь при малейшем движении шляпника. Если он все еще шел за ним, то не по доброй воле.

Тихая улица с новыми домами. Звук шагов, как и все это время, и вдруг — ничего. Ничего потому, что Кашудас остановился в тот же миг, что и человек, которого он выслеживал, хотя и не видел.

Куда подевался шляпник? На тротуарах темно. На всей улице — три фонаря, далеко один от другого. Светилось еще несколько окон, а из одного дома глухо доносились аккорды рояля.

Все время одна и та же музыкальная фраза, несомненно — упражнение. Кашудас в музыке не разбирался. Ученица беспрерывно повторяла эту фразу и каждый раз делала под конец одну и ту же ошибку.

Дождь как будто стих. Во всяком случае, Кашудас его больше не замечал. Порт­няжка не смел двинуться ни вперед, ни назад. Он ловил ухом малейший шум. Он боялся, что этот проклятый рояль не даст ему услышать шаги.

Та же фраза пять раз, десять раз, потом вдруг сухой стук крышки рояля. Ясно — окончился урок. Поднялся шум, в доме послышались возгласы. Вероятно, девочка, обретя свободу, побежала искать братьев и сестер.

Кто-то одевался, чтобы выйти, кто-то говорил, очевидно, обращаясь к мамаше:

— Она делает успехи. Но левая рука!.. Ей совершенно необходимо развивать левую руку.

Открылась дверь, за которой обрисовался желтый прямоугольник света. На этом фоне стало видно, кто выходит из дома. Это была старая учительница.

— Не беспокойтесь, мадам Бардон. Мне ведь надо пройти каких-нибудь сто шагов.

Кашудас не смел дохнуть. Ему и в голову не пришло закричать: «Оставайтесь там! Не делайте ни шага!»

А между тем он уже знал. Теперь он понял, как это происходило. Дверь закрылась. Старая дева, которая, вероятно, все же немного волновалась, сошла с трех ступенек крыльца и засеменила вдоль домов.

Разве это не ее улица? Она была почти что дома. Она и родилась на этой улице. Она играла на всех крылечках, на тротуарах, она знала здесь каждый камушек.

Ее шаги, быстрые, легкие... Потом еще другие шаги...

Это, в общем, все, что можно было услышать. Отсутствие шагов. Тишина. Что-то смутное, как шелест одежды. Был ли он в состоянии хотя бы пошевелиться? Была ли бы от этого хоть какая-нибудь польза? И если б он закричал, хватило бы у кого-нибудь мужества выйти из дома?

Он прижался к стене. Его рубашка прилипла к телу, но не потому, что дождевая влага прошла сквозь его плащ, а потому, что он вспотел.

— Ох!

Это он издал вздох. Может быть, старая барышня тоже — свой последний вздох. Или убийца?

Снова послышались шаги, шаги мужчины в обратном направлении. Шаги, приближавшиеся к Кашудасу. К Кашудасу, который был так уверен, что бегает быстрее шляпника, и только не мог оторвать подошвы от тротуара.

Другой сейчас увидит его. Но разве этот другой уже не знает, что он здесь? Разве не слышал он шаги за собой от самого «Кафе мира»?

Это было несущественно. Так или иначе, портняжка был в его власти. Он это чувствовал и не пытался оспаривать. Шляпник внезапно принял в его глазах сверхъестественные размеры, и Кашудас готов был клясться ему, даже на коленях, что будет молчать всю жизнь. Невзирая на двадцать тысяч франков!

Он не двигался с места, а мосье Лаббе приближался. Сейчас они столкнутся. Может быть, в последнюю минуту у Кашудаса хватит сил обратиться в бегство?

А если да, то не его ли обвинят в убийстве? Стоит только шляпнику позвать на помощь. За беглецом устремятся по горячему следу. Его поймают.

«Почему вы следили за мной?»

«Потому что...»

«Признайтесь, что вы убили старую барышню!»

Их было на улице только двое, и, в конечном счете, ничто не указывало на то, кто из них убийца. Мосье Лаббе был более образован, чем портняжка. Он считался важным лицом, родился в городе, был со всеми на «ты», и его двоюродный брат был депутатом.

— Добрый вечер, Кашудас!

Каким бы неправдоподобным это ни показалось, больше ничего не было сказано. Мосье Лаббе мог лишь смутно различать силуэт портного, скорчившегося во мраке. Сказать по правде, Кашудас поднялся на какое-то крыльцо и держал в руке шнур звонка, готовый дернуть его изо всех сил.

И вдруг убийца мимоходом спокойно приветствует его, голосом глуховатым, но ничуть не угрожающим.

— Добрый вечер, Кашудас!

Он пытался тоже заговорить. Надо быть вежливым. Он чувствовал властную необходимость быть вежливым с таким человеком и ответить на его приветствие. Но он тщетно открывал рот. Он не мог издать ни звука. Шаги уже удалялись.

— Добрый вечер, господин шляпник!

Кашудас услышал, как он сам это сказал, сказал слишком поздно, когда тот уже был далеко. Портняжка не произнес имени из деликатности, чтобы не ком­прометировать мосье Лаббе. Именно поэтому!

Он все еще стоял на крыльце. У него не было ни малейшего желания посмотреть на старую деву, которая всего полчаса назад еще давала урок музыки, а теперь бесповоротно ушла в мир иной.

Мосье Лаббе был далеко.

И вдруг, мгновенно, паника. Кашудас больше не мог оставаться на месте. Его охватило желание умчаться с такой скоростью, с какой способны унести его ноги, но в то жe время он боялся налететь на шляпника. Он рисковал, так как его в любой миг могли арестовать. Один патруль уже пустил ему в глаза луч электрического фонаря. Его видели, узнали. Как он объяснит свое присутствие в этой части города, где ему нечего было делать и где только что было совершено убийство?

Плохо дело! Лучше пойти и все рассказать полиции. Он пошел. Он шел быст­ро, шевеля губами.

«Я, господин комиссар, всего лишь бедный портной, но клянусь вам головами моих детей...»

Он вздрагивал при малейшем шуме. Откуда он знает, не ждет ли его шляпник в темном углу, как он ждал старую барышню?

Он заставлял себя идти окольными путями, затерялся в лабиринте узких переулков, куда никогда прежде не заглядывал.

«Он не мог предвидеть, что я пойду этой дорогой. И потом, он вообще не так глуп».

«Я очень хочу сказать вам всю правду, но вы должны дать мне одного или двух из ваших людей, чтобы охранять меня, пока он не очутится за решеткой».

В крайнем случае, он подождет в полицейском управлении. Полицейские участки отнюдь не комфортабельны, но за свою жизнь эмигранта он насмотрелся и на худшие места. Он не будет слышать суматошных криков своих детей и, значит, кое-что выиграет.

Оттуда до его жилья было не так уж далеко: вторая улица за Премонтре. Он уже заметил красный фонарь с надписью «Полиция». Наверно, у входа болтаются, как всегда, два или три жандарма. Он больше ничем не рискует. Он спасен.

— Вы сделали бы ошибку, мосье Кашудас.

Он остановился как вкопанный. Эти слова произнес подлинный голос, голос человека из плоти и крови, голос шляпника. И сам шляпник был тут же. Он стоял, прислонясь к стене, и его спокойное лицо едва маячило во мраке.

Кто знает, что делают в такие минуты?

— Прошу прощения, — пробормотал он.

Словно он толкнул кого-нибудь на улице. Словно он наступил на ногу даме.

Затем, видя, что к нему больше не обращаются, что его не трогают, он повернулся. Спокойно. Пусть не подумают, будто он удирает. Напротив, надо идти, как ходит нормальный человек. Никто не пустился за ним вслед. Ему дают время уйти. Наконец — шаги, не более быстрые, чем его. Теперь у шляпника уже не хватит времени его догнать!

Его улица. Его лавочка с темными материями в витрине и несколькими картинками мод. Другая лавочка — напротив.

Он открыл дверь, закрыл ее за собой, нащупал ключ и повернул в замке.

— Это ты? — крикнула сверху жена.

Будто в такой час это мог быть кто-нибудь другой!

— Хорошенько вытри ноги!

Тогда маленький портной спросил себя, не очнулся ли он ото сна. Она сказала это ему, ему, который только что пережил нечто невероятное, и именно в ту минуту, когда над тротуаром напротив обрисовался широкий силуэт хозяина шляпного магазина: «Хорошенько вытри ноги!»

Он чуть не упал в обморок. Какие слова она произнесла бы в этом случае?

ГЛАВА 3
Решения Кашудаса и заботливость шляпника

Кашудас ползал на коленях, спиной к окну, видя перед собой в нескольких сантиметрах от носа две толстые ноги и толстое брюхо человека, стоявшего перед ним. Этим человеком был комиссар Мику, который из-за новой драмы, происшедшей вечером в городе, все же не забыл о своей тройке.

Портняжка мерил обхват его талии, обхват бедер, слюнил карандаш и вносил цифры в засаленную записную книжку, лежавшую возле него на полу. Потом он измерил полную длину брюк, не забыв и размер в шагу. А мосье Лаббе в это время держался за кружевными занавесками своего окна, как раз напротив и на той же высоте. Их разделяло каких-нибудь восемь метров.

У Кашудаса, несмотря ни на что, было легкое ощущение холода в затылке. Нет, шляпник не выстрелит, в этом он был уверен. Но можно ли быть в чем-нибудь совершенно уверенным? Он не выстрелит, прежде всего потому, что он не из тех, кто убивает огнестрельным оружием. У людей, которые совершают убийства, бывают свои мании, как и у других. Они не любят менять свои навыки. Кроме того, если он выстрелит, его непременно схватят.

Наконец, и это самое главное, шляпник питает доверие к Кашудасу. В этом вся суть. Разве портняжка в той позе, в какой он находился, не мог бы прошептать немного ожиревшей статуе, с которой он снимал мерку: «Не шевелитесь. Не меняйте выражения лица. Убийца — это шляпник, живущий напротив. Он у себя и в окно следит за нами!»

Кашудас не сделал ничего подобного. Он вел себя как подобает маленькому портному, скромному и невинному. На антресолях дурно пахло, но Кашудасу это не мешало, так как он привык к запаху овчины, который исходит от тканей, и он сам был настолько пропитан этим запахом, что носил его везде за собой. У мосье Лаббе, на той стороне улицы, должно было пахнуть фетром и клеем, что eщe более неприятно. Каждое ремесло имеет свой запах.

Кстати, что может ощущать полицейский комиссар?.. Вот вполне точное изложение мыслей Кашудаса в эту минуту. Оно показывает, что он вновь обрел некоторую свободу суждений.

— Если вы под вечер придете на примерку, я надеюсь сдать вам костюм завтра утром.

Вслед за комиссаром он спустился по лестнице в лавку и прошел вперед, чтобы открыть ему дверь. Звякнул звонок. Кашудас не стал делать никаких намеков, касавшихся убийцы или вчерашней старой барышни. Ее звали мадемуазель Моллар (Иреной Моллар), и газета всю первую страницу посвятила ей.

Между тем он провел беспокойную ночь, настолько беспокойную, что жена разбудила его, чтобы сказать:

— Пожалуйста, лежи тихо! Ты все время пинаешь меня ногами.

Он больше не заснул. В долгие ночные часы он столько размышлял, что ему стало казаться, будто его голову стиснул железный обруч. К шести часам утра ему прискучило думать, лежа в кровати, и он встал. Приготовив себе на плитке чашку кофе, он отправился в мастерскую и развел там огонь.

Конечно, ему пришлось зажечь свет, так как день еще не настал. Как раз напротив тоже был свет. Уже много лет шляпник вставал утром в половине шестого. Его нельзя было разглядеть — мешали занавески, но легко было угадать, что он делает.

Его жена никого не хотела видеть. Редко какая-нибудь из ее подруг переступала порог и сидела недолго. Матильда также не подпускала к себе служанку, которая являлась в семь утра и оставалась до вечера.

Мосье Лаббе приходилось делать все самому: убирать комнату, сметать пыль, относить наверх еду. Ему приходилось самому поднимать жену с постели, на руках переносить в кресло и двадцать раз в день бегать по винтовой лестнице, которая вела из магазина на верхний этаж. По сигналу! У них был налажен сигнал: к креслу была прислонена трость, а левая рука больной сохранила достаточно силы, чтобы взять эту трость и постучать в пол.

Портняжка работал, сидя на столе. За работой ему лучше думалось.

«Внимание, Кашудас, — говорил он себе. — Двадцать тысяч неплохо было бы заполучить. Упустить их — преступление. Но жизнь — тоже нечто,  даже жизнь маленького портного, родившегося в Армении. Шляпник не дурак и, конечно, умнее тебя. Если его арестуют, то, скорее всего, опять выпустят за недостатком улик. Не такой он человек, чтобы шутки ради разбрасывать по дому вырезанные кусочки бумаги!»

Рассуждать так, не торопясь орудуя иглой, было разумно, ибо вот у него возникла идея. Некоторые из писем, посланных в «Курье де ля Луар», занимали целые страницы. Находить нужные слова, иногда — отдельные буквы, вырезать их, наклеивать — все это требовало часов кропотливого труда.

Между тем внизу, в магазине шляпника весь день работал рыжеволосый приказчик Альфред. За магазином находилась мастерская с деревянными болванками, на которые мосье Лаббе напяливал шляпы, чтобы придать им фасон. Магазин и мастерская сообщались через стеклянный «глазок».

В кухне и других помещениях властвовала служанка. Оставалось лишь одно место, где шляпник мог мирно предаваться своей кропотливой работе: комната жены, которая была и его комнатой и куда никто не смел вторгаться.

Сама мадам Лаббе не могла перемещаться и объяснялась только звукоподражанием. Что она должна была думать, видя, как ее муж забавляется вырезанием кусочков бумаги?

Имей в виду, мой милый Кашудас, что, если ты сейчас выдашь его и, в конце концов, найдутся улики, эти люди (он подразумевал полицию и в том числе сво­его нового заказчика комиссара) станут утверждать, что все сделали они, и отщипнут себе от двадцати тысяч франков изрядный куш.

Страх потерять двадцать тысяч и страх перед мосье Лаббе — таковы были чувства, преобладавшие теперь в душе Кашудаса.

И вот, к девяти часам он почти освободился от страха перед шляпником. Посреди ночи вдруг смолкли оглушительный шум воды в сточных трубах, барабанная дробь дождя по крышам, свист ветра, трясущего ставни. Как по волшебству, двухнедельные ливни и бури утихли. Правда, в шесть утра еще сеял дождик, но такой мелкий, что его почти не было видно и слышно.

Теперь плиты тротуаров вновь обрели обычный серый цвет, и люди стали ходить по улицам без зонтов. Была суббота, рыночный день. Рынок находился на старинной маленькой площади в конце улицы.

В девять часов Кашудас сошел вниз, убрал засовы с двери и, выйдя на тротуар, начал снимать тяжелые, выкрашенные в темно-зеленый цвет, деревянные щиты, служившие ставнями.

Он уже принялся за третий щит — их нужно было один за другим уносить в лавку, — когда услышал шум: на другой стороне улицы снимали такие же щиты с витрины шляпника. Кашудас заставил себя не оборачиваться. Нельзя сказать, чтобы он очень боялся, так как заметил неподалеку колбасника, который стоял на пороге своего дома и беседовал с продавцом сабо.

Шаги, пересекающие улицу. Голос:

— Добрый день, Кашудас!

Держа в руках щит, портной все же почти натуральном голосом ответил:

— Добрый день, мосье Лаббе!

— Скажите, Кашудас...

— Да, мосье Лаббе?..

— В вашем роду уже были идиоты?

Самое удивительное, что первой реакцией портняжки было желание порыться в памяти, мысленно перебрать братьев и сестер отца и матери.

— Кажется, нет...

И тогда мосье Лаббе с удовлетворенным видом, сделав полуоборот, произнес:

— Не беда!.. Не беда!..

Контакт между ними был восстановлен. Совсем не важно, что они друг другу сказали. Они обменялись несколькими словами, как добрые соседи. Кашудас не дрожал. А вот, например, колбасник, который гораздо крупнее и намного сильнее его — он мог унести на спине целую свинью, — разве он не побледнел бы, если бы ему объявили: «Этот человек, который смотрит на вас такими большими, печальными и мечтательными глазами, убийца семи старых женщин!»

Сам Кашудас думал теперь только о двадцати тысячах франков. О своей шкуре, конечно, тоже, но больше о двадцати тысячах.

Младшие дети были в школе. Старшая дочь ушла в магазин «На все одна цена», где она работала продавщицей. Жена отправилась на рынок.

Он снова поднялся в свое убежище на антресолях, взобрался на стол, устроился поудобнее и принялся за работу.

Маленький портной-чинильщик — армянин, турок или сириец, он и сам толком не знал. Других, таких же, как он, вынуждали переходить через много границ. Сотни, тысячи горемык перегоняли с места на место, как переливают из сосуда в сосуд жидкость. Поэтому ему не довелось ходить в школу, и его никто не считал человеком развитым.

Мосье Лаббе, его визави, занят был тем, что напяливал шляпы на болванки.

Хотя он продавал не особенно много шляп, все же его друзья из «Кафе мира» давали ему обновлять их головные уборы. Время от времени он появлялся в магазине, без пиджака, с засученными рукавами. Время от времени он устремлялся по винтовой лестнице на антресоли, куда его призывал стук трости в пол.

Когда мадам Кашудас возвратилась с рынка и, по привычке, стала разговаривать на кухне сама с собой, портняжка уже начал чуть-чуть улыбаться.

Что писала вчера газета среди других более или менее существенных сообщений?Надо сказать, что газета сама пыталась расследовать дело параллельно с полицией. Из Парижа наехали репортеры, которые, со своей стороны, силились обнаружить убийцу.

«Если  рассмотреть эти преступления одно за другим, можно отметить...»

Во-первых, что они совершены не в каком-нибудь определенном районе города, а в самых разных местах. Это значит, заключал журналист, «что убийца может перемещаться, не привлекая к себе внимания. А отсюда опять-таки следует, что он человек, внешне ничем не примечательный или внушающий доверие, так как, орудуя во мраке, он все же поневоле проходит под газовыми фонарями или перед витринами».

Это человек, не нуждающийся в деньгах, ибо он не грабит.

Это человек методичный, ибо он ничего не оставляет на волю случая.

Это, несомненно, музыкант, ибо для удушения жертв, на которые он нападает внезапно и сзади, он пользуется скрипичной или виолончельной струной.

«Затем, если взять в руки список убитых им женщин...»

Дальнейший текст, в глазах Кашудаса, был более интересен.

«...то можно будет отметить некоторую атмосферу родственности. Это довольно трудно выразить точнее. Конечно, их общественное положение весьма различно. Первая было вдовой офицера в отставке, мать двоих детей, уже семейных и живущих в Париже. Вторая содержала небольшой галантерейный магазин, и ее муж все еще работает в мэрии. Третья...»

Одна акушерка, одна библиотекарша, одна очень богатая и жившая уединенно в своем особняке, одна полусумасшедшая, тоже богатая, одевавшаяся во все лиловое, и, наконец, мадемуазель Моллар, Ирена Моллар, учительница музыки.

«Большинство этих женщин, — отмечал журналист, — находилось в возра­сте от шестидесяти трех до шестидесяти пяти лет, и все, без исключения, были уроженками города».

Портняжку поразило имя Ирена. Обычно не приходится слышать, чтобы старая женщина или старая дева звалась Иреной, еще реже Шушу или Лили. Мы просто забываем, что, прежде чем стать старыми женщинами, они были молодыми девушками, а еще раньше — маленькими девочками.

Так-то! В этом не было ничего исключительного. И все-таки в те несколько часов, что Кашудас трудился над костюмом комиссара, он не переставал вертеть в уме это ничтожное обстоятельство.

Что происходило, например, в «Кафе мира»? Там во второй половине дня постоянно встречался десяток одних и тех же людей. Они занимали различное положение. Большинство было настроено благодушно; в шестьдесят лет благодушное настроение естественно.

Почти все были друг с другом на «ты». И не только они говорили друг другу «ты», но у них был свой словарь, неоконченные фразы, имевшие смысл только для них, шутки, вызывавшие смех только у посвященных.

И это потому, что они вместе ходили в школу или в коллеж или вместе отбывали военную службу.

Именно в этом была причина того, почему Кашудас был и оставался для них чужаком и почему его не приглашали, если случайно за карточным столом не оказывалось четвертого. Так и выходило, что он месяц за месяцем терпеливо ждал оказии стать четвертым.

«Вы понимаете, господин комиссар? Я готов биться об заклад, что все семь жертв убийцы были знакомы между собой, как знакомы эти господа в «Кафе мира». Но только старые женщины не ходят в кафе, и поэтому они постепенно теряются из виду. Следует узнать, виделись ли они до последнего времени. Они были приблизительно одного возраста, господин комиссар. И, представьте, есть одна подробность, которая все время вспоминается мне, и это уже отразилось в газете: что для всех них были употреблены одни и те же слова. О них говорили, что они из хорошей семьи и получили превосходное воспитание...»

Он не беседовал ни с комиссаром Мику, ни с кем другим из полиции. Он говорил сам с собой, как это делала его жена и как он сам разговаривал всегда, когда бывал доволен coбoй.

«Предположим, что наконец узнали, как убийца — я хочу сказать, шляпник — выбирает свои жертвы».

Что он их заранее выбирает, Кашудас ясно видел. Шляпник не прогуливался вечером по улицам, чтобы наброситься на первую попавшуюся старуху. Это доказывается тем, что он пошел прямо к дому, где мадемуазель Моллар (Ирена) давала урок музыки.

Несомненно, так было и в предыдущих случаях. Поэтому надо узнать, как он составил свой план, как он составил свой список.

Ну, конечно! И почему же нет? Он действовал именно так, словно у него был составлен полный и окончательный перечень. Кашудас в воображении ясно видел, как шляпник вечером возвращается к себе, вычеркивает одно имя, читает следующее и готовит новый удар на один из ближайших дней.

Сколько старых женшин или старых дев было внесено в eго список? Сколько было в городе старых женщин в возрасте от шестидесяти двух до шестидесяти пяти лет, из хороших семей, получивших превосходное воспитание?

Надо узнать о других, о тех, которые еще остались в живых. Их надо тайно охранять, и тогда шляпник непременно попадется на месте преступления. Вот до чего додумался портняжка, совершенно один, в своем убежище, сидя на рабочем столе. Это удалось ему не потому, что он был человеком развитым и проницательным, а потому, что он решил добыть обещанные двадцать тысяч франков. А также отчасти потому, что он трусил.

В полдень, прежде чем сесть обедать, он на минутку спустился подышать уличным воздухом и купить табаку в лавочке на углу.

Мосье Лаббе вышел из дома, держа руки в карманах пальто. Увидев портняжку, он выпростал одну руку, чтобы дружески помахать ему.

Это было очень хорошо. Они обменялись приветствиями, улыбнулись друг другу.

У шляпника, несомненно, было в кармане письмо, которое он намеревался бросить в ящик. После каждого убийства он писал письмо и отправлял его в газету.

В том, которое Кашудас вечером прочел в «Курье де ля Луар», было сказано:

«Господин комиссар Мику напрасно пополняет свой гардероб, словно ему предстоит провести месяц среди нас. Еще две — и конец.

Привет моему маленькому другу-визави».

Кашудас прочел газету в «Кафе мира». Комиссар был там и, видя, что портной не работает, немного беспокоился за свою тройку. Шляпник на этот раз тоже был там. У него составилась партия с доктором, страховым агентом и бакалейщиком.

Тем не менее, улучив минутку, он поглядел на Кашудаса и улыбнулся. Это была улыбка почти без задней мысли, может быть, даже совсем без задней мысли, ибо они стали настоящими друзьями.

И тогда портняжка понял, что шляпнику доставляет удовольствие иметь хотя бы одного свидетеля, который знал бы правду, который видел бы его за делом.

Короче говоря, кого-нибудь, кто бы им восхищался!

Кашудас тоже улыбнулся, чуточку принужденно.

— Придется мне уйти, чтобы доделать ваш костюм, господин комиссар. Через час вы можете его примерить. Фирмен! — Он поколебался. Да или нет? Да! — Стакан белого, и живо!

Человек, который скоро получит двадцать тысяч франков, способен заплатить за два стакана белого вина!

ГЛАВА 4
В которой некий портняжка, не исповедующий христианской веры, спасает
мать святую Урсулу

Все здесь имело внушительный вид. Даже звонок, который портняжка привел в действие, дернув за шнур. Волны звона долго перекатывались по большому зданию, казавшемуся пустынным. Бесконечный фасад из белого камня, окна, за­крытые плотными ставнями, сквозь которые просачивался лишь слабый свет. Дверь тяжелая, хорошо отлакированная, с медными пуговками, начищенными до блеска. К счастью, дождь перестал, и башмаки Кашудаса не были в грязи.

Шаги в войлочной обуви. Открылось окошко, забранное решеткой, как в тюрьме. За решеткой угадывалось лицо, жирное и бесцветное. Легкий шум, но не лязг цепей, а шелест четок.

Нa посетителя смотрели, ничего не говоря, и он наконец заговорил просительным тоном:

— Если позволите, я хотел бы видеть настоятельницу.

В эту минуту его охватил страх. Он задрожал. Улица была пуста. Он рассчитывал на карточную игру. Но мосье Лаббе мог уступить кому-нибудь свое место. Поэтому Кашудас здесь подвергался наибольшему риску.

Если шляпник следил за ним, если шляпник прячется где-нибудь в тени, на этот раз он, несмотря на недавнюю улыбку, не станет медлить и прикончит его так же, как старух.

— Святая мать Урсула в трапезной.

— Будьте добры сказать ей, что у меня очень важное дело, что вопрос идет о жизни и смерти.

Хорошо зная, что его профиль не был профилем христианина, он никогда об этом так не жалел. Портняжка переминался с ноги на ногу, как люди, у которых спешная нужда.

— Как о вас доложить?

Боже милостивый, хоть бы она наконец отперла дверь!

— Мое имя eй ничего не скажет. Объясните ей, что дело первейшей важности...

Дело не в ней. Дело в двадцати тысячах франков!

Она ушла, мягко ступая, пропадала невообразимо долго, наконец соблаговолила вернуться и отодвинуть три или четыре хорошо смазанных засова.

— Не угодно ли вам последовать за мной в приемную?

Воздух был здесь тепловатый, застоявшийся, немного приторный. Стены — цвета слоновой кости, мебель — черная, тишина такая, что слышно было тиканье нескольких часов, находившихся где-то далеко.

Кашудас не смел присесть. Он не знал, как себя держать. Ждать его заставили долго, и вдруг он вздрогнул: перед ним стояла старая монахиня, приближения которой он не услышал.

«Сколько ей может быть лет?» — спросил он себя, ибо трудно определить возраст сестры Христовой в чепце.

— Вы хотели видеть меня?

Портной уже раньше звонил по телефону из своего дома мосье Кюжа, мужу второй из убитых старых женщин, тому, который работал в мэрии. Мосье Кюжа был еще на месте, в «Бюро находок».

«Кто говорит?» — нетерпеливо крикнул он.

Кашудас порядочно помедлил и наконец заявил:

«Это один из инспекторов комиссара Мику. Я хочу спросить вас, мосье Кюжа, не знаете ли вы, где училась ваша жена?»

«В монастыре Непорочного зачатия, черт возьми!»

Это и не могло быть иначе, ведь говорили о превосходном воспитании!

— Простите меня, святая мать! — Он путался в словах и никогда еще не чувствовал себя так неловко. — Мне хотелось бы получить список воспитанниц, которые прошли у вас обучение и достигли бы на сегодня возраста в шестьдесят три года... или шестьдесят четыре... или...

— Мне самой шестьдесят пять.

Она повернула к Кашудасу розовое восковое лицо и ясные голубые глаза. Не переставая смотреть на портного, она играла тяжелыми четками, подвешенными к ее поясу.

— Вас может постигнуть смерть, святая мать...

Он приступал к делу плохо. Он терял самообладание. Особенно — от сознания, что двадцать тысяч франков почти у него в руках.

— Мадемуазель Моллар, кажется, училась здесь?

— Она была одной из самых одаренных наших учениц.

— А мадам Кюжа?

— Мы знали ее под девическим именем Дежарден.

— Послушайте, святая сестра... Может быть, все они были в одном классе?..

— Все мы были в одном классе... Вот почему в наше время...

Но ему некогда было ее слушать.

— Если б я мог получить список девушек, которые тогда...

— Вы служите в полиции?

— Нет, мадам... Я хотел сказать, мать моя... Но это все равно... Представьте себе, что я знаю!

— Что вы знаете?

— То есть я уверен, что буду знать... Случается ли вам выходить?

— Я каждый понедельник посещаю епископство.

— В котором часу?

— В четыре.

— Если вы согласитесь составить мне этот список...

Кто знает, уж не принимает ли она его за убийцу? Но нет! Она по-прежнему спокойна, невозмутимо спокойна.

— Мало осталось учениц того года приема. Некоторые умерли. Кое-кто — совсем недавно...

— Я знаю, мать моя.

— Кроме Армандины и меня...

— Кто это Армандина, мать моя?

— Армандина д’Отбуа. Вы, наверно, слышали о ней? Другие покинули город, и мы потеряли их след. А впрочем!.. Подождите меня минутку.

Возможно, что и монахини бывают рады найти себе развлечение. Она возвратилась очень скоро и принесла пожелтевшую фотографию группы молодых девиц, расположенных в два ряда и одетых в одинаковую форму, с одинаковой лентой, на которой висела медаль.

Среди них были толстые и тонкие, безобразные и миловидные, одна огромная, похожая на куклу, и святая матьУрсула скромно сказала:

— Вот эта — я. — Потом она пальцем указала на невзрачную молодую девушку: — Эта — мадам Лаббе, жена шляпника... А та, что немного косит...

Шляпник был прав. Из тех, кто еще был в живых и постоянно обитал в городе, остались лишь две, не считая его жены: мать Урсула и мадам д’Отбуа.

— Мадам Лаббе тяжело больна. В субботу мне надо будет ее проведать, как каждый год. Это день ее рождения, и у нас, ее подруг, вошло в обычай...

— Благодарю вас, мать моя!..

Он нашел разгадку! Он выиграл двадцать тысяч франков! Во всяком случае, он их выиграет. На фотографии были изображены все жертвы шляпника. А две, помимо мадам Лаббе, которые еще оставались живы, очевидно, и были те, чью близкую гибель возвестил убийца.

— Очень вам благодарен, мать моя!.. Мне необходимо немедленно удалиться... Меня ждут...

Значит, это правда. Комиссар Мику не замедлит прийти к нему на примерку костюма. Портняжка, может быть, и не держался как подобает. Он не привык к монастырям. Ну и что ж? Пусть его принимают за сумасшедшего или за плохо воспитанного человека.

Он благодарил, кланялся и, пятясь, добрался до двери. Страх овладел им, когда он переступил порог, ибо он подумал, не подстерегает ли его шляпник где-нибудь в тени. Теперь, побывав в этом здании, он мог ждать расплаты.

«Я могу вам сказать, господин комиссар, кто будет следующей жертвой. Это, без сомнения, одна из двух женщин, которых я вам сейчас назову... Но раньше я хотел бы, чтобы вы дали мне кое-какие гарантии касательно двадцати тысяч франков».

Вот что он объявит. Твердо и решительно, как человек, который не позволяет собой играть. Он или не он раскрыл все это дело?

И не просто по воле случая — он сумеет подчеркнуть это перед журналистами. Клочок бумаги в отвороте брюк? Да, конечно! Но все остальное? Но монастырь? Кто подумал о монастыре? Кашудас, и никто другой! Святая мать Урсула безусловно обязана ему жизнью. А также и мадам д’Отбуа, которая жила в своем замке недалеко за городом и была очень богата...

Он шел быстро. Он бежал. Время от времени он оглядывался. Уже видны были его дом и лавочка. Он влетел туда вихрем. Емy хотелось крикнуть: «Я выиграл двадцать тысяч франков!»

Он взобрался на антресоли. Зажег свет. Бросился к окну, чтобы задернуть занавески.

И... застыл на месте. Колени его дрожали. Занавески в доме напротив раздвинуты, чего никогда не бывало. Комната освещена. Виднеется большая ореховая кровать, стеганое одеяло, красная перина. Можно разглядеть также зеркальный шкаф, туалет, два кресла, покрытые вышитыми салфеточками, и увеличенные фотографии на стене.

На перине — деревянная болванка.

А посреди комнаты два человека мирно беседуют стоя: комиссар Мику и Альфред, рыжеволосый приказчик из магазина шляп.

Вероятно, в комнате был затхлый воздух, так как они не только раздвинули занавески, но и открыли окна.

— Господин комиссар! — окликнул его через улицу Кашудас, открывая свое окно.

— Одну минуту, мой друг.

— Приходите ко мне. Я все знаю.

— Я тоже.

Неправда! Невозможно!.. А может быть, все-таки... Внимательно разглядывая одну из фотографий, чуть справа от кровати, Кашудас узнал группу молодых девушек из монастыря.

Он высунулся из окна, увидел, что перед входом стоит полицейский. Портной кубарем скатился с лестницы, перебежал через улицу.

— Куда ты? — крикнула ему вслед жена.

Защищать свои двадцать тысяч франков!

— Что вам нужно? 

— Меня ждет комиссар.

Он проник в магазин шляпника, вскарабкался по винтовой лестнице. Услышал голоса. Комиссар расспрашивал:

— Когда, собственно, у вас сложилось впечатление, что мадам Лаббе умерла?

— Я подумывала об этом уже давно. Но как знать наверняка? А потом еще рыба...

Это говорила служанка, которой Кашудас не мог видеть за выступом стены.

— Какая рыба?

— Всякая: селедка, мерлан, треска...

— Объясните, что вы хотите сказать?

— Она не могла есть рыбу.

— Почему?

— Вредно ей было. Бывают такие люди. Вот, хотя бы я. От земляники и томатов у меня высыпает крапивница... Я люблю эти вещи, особенно — землянику. А поем — и потом всю ночь чешусь.

— И что же?

— Вы мне обещаете, что я получу свои двадцать тысяч франков?

Кашудас, стоявший на площадке, кипел негодованием.

— Принимая во внимание, что вы первая уведомили нас...

— Заметьте, я и так и этак прикидывала. Страшно было: а вдруг ошибусь... Опять же, я тоже старая женщина... Вы понимаете? «Боязно мне было по-прежнему приходить сюда. Я для бодрости твердила себе, что я ведь работаю у них уже больше пятнадцати лет и он не посмеет сделать мне худое.

— Так как же насчет рыбы?..

— Ах да, а я и запамятовала. Так вот, в первый раз дело было так. Я сготовила ему рыбу, а для мадам хотела сготовить мясо. А он и говорит: не стоит, мол, она будет есть то же самое... Он сам относил кушанья ей наверх.

— Я знаю. Он был скуп?

— Да. При его...

— Что вам надо, Кашудас?

— Ничего, господин комиссар... Но я знал все...

— Что мадам Лаббе умерла?

— Нет, но что святая мать Урсула и мадам д’Отбуа...

— Что вы такое плетете?

— Он собирался их убить.

— Почему?

Стоит ли ему объяснять, показывать фотографию выстроенных рядами молодых девиц с медалью на груди? Стоит ли делать это теперь, когда он больше не может надеяться на получение двадцати тысяч франков?

Может, эти деньги поделят? Он колебался, присматривался к старухе-служанке, но понял, что она упряма и не пойдет на уступки.

— Вот еще веревочка...

— Какая веревочка?

— Да та, что попалась мне на глаза, когда я делала уборку в мастерской. Он никогда не позволял мне прибирать там. Я сделала это, когда он ушел из дома. Уж больно там было грязно. За шляпами я нашла веревочку, которая спускалась с потолка. Я подергала за нее и услыхала такой же стук, как когда мадам Лаббе стучала тростью в пол. Тогда я вам и написала...

— Как мой костюм, Кашудас?

— Он будет готов, господин комиссар. Но что вы сделали со шляпником?

— Я поставил двух человек у двери «Кафе мира» на случай, если он прервет партию. Письмо этой славной женщины мы получили сегодня утром. Теперь остается только найти труп мадам Лаббе. Вероятно, она зарыта в саду или погребе.

 

Труп обнаружили час спустя, не в саду, а в погребе, где он был скрыт под слоем бетона. Теперь в доме шляпника толклось много народа: квартальный комиссар, судья, товарищ прокурора, два врача — один из них завсегдатай «Кафе мира», — не считая людей, которым здесь нечего было делать и которые пролезли бог знает как.

Люди приходили и уходили, трогали вещи. Все ящики были раскрыты, их содержимое вынуто, матрацы и подушки распороты. На улице к семи часам можно было насчитать больше тысячи человек, а в восемь жандармам пришлось сдерживать натиск разъяренной толпы, криками требовавшей смерти преступника.

Привели сюда и мосье Лаббе, спокойного и державшегося с достоинством, немного рассеянного. Он был в наручниках.

— Вы начали с того, что убили жену?

Он пожал плечами.

— Вы задушили ее так, как и других?

— Не так, как других, а своими руками, — уточнил он. — Она слишком страдала.

— Или, вернее, вам надоело ухаживать за ней.

— Если вам так угодно. Вы слишком глупы, чтобы с вами спорить.

— Затем вы принялись убивать подруг жены. Почему?

Он снова пожал плечами. Промолчал.

— Потому что у них было обыкновение время от времени ее навещать и вы не могли без конца отвечать им, что она не хочет никого принимать.

— Если вы настаиваете... И раз вы считаете себя таким догадливым!

Его взгляд скользнул по лицу Кашудаса, казалось, шляпник призывает портняжку в свидетели. Кашудас даже покраснел. Он стыдился этой установившейся между ними своеобразной близости.

«В дни рождения!» — мог бы подсказать комиссару Кашудас.

День рождения мадам Лаббе падал на ближайшую субботу. Каждый год в этот день все подруги, включая и святую мать Урсулу, наносили ей общий визит.

Разве не понятно, что было необходимо отделаться от них всех к этому дню?

— Он сумасшедший? — грубо спросил, не считаясь с присутствием мосье Лаббе, комиссар. Он обращался к обоим врачам. — Скажите, Лаббе, вы сума­сшедший, верно?

— Весьма возможно, господин комиссар, — кротким голосом отозвался шляпник и взглядом сообщника покосился на Кашудаса.

«Идиоты! — как бы промолвил он. — Мы-то с тобой понимаем друг друга!»

И маленький портной, только что потерявший двадцать тысяч франков, которые были почти что у него в руках, не мог не улыбнуться, немного принужденно, но дружелюбно, и, во всяком случае, благожелательно, ибо, что бы там ни произошло, а они все-таки были добрыми соседями.

Другие, те, что посещали «Кафе мира», наверно, ходили вместе со шляпником в школу. Может быть, кое-кто из них делил с ним нары в казарме.

А Кашудас, так сказать, делил с ним преступление.

Это, как-никак, создавало между ними иную близость.

 

Перевод с французского Д. М. Горфинкеля

 

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России