ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Василий Ковалев. Существующее: Стихи.

СПб.: Реноме, 2023

Появление этой книги — безусловно, событие. Событие, ознаменовавшее возвращение поэта к своему делу — к слову. Возвращение после многолетнего молчания, которое, как теперь очевидно, являлось не чем иным, как творческой перезагрузкой, периодом внутреннего поиска и самообновления. Теперь Василий Ковалев предстает перед читателем в двух ипостасях — стихотворца и художника. Видно это по обложке, в оформлении которой поэт, за прошедшие годы всерьез увлекшийся живописью, использовал свои картины, в том числе автопортрет (сходство с натурой здесь нарочито условное, на первом плане — не изобразительное искусство в буквальном смысле слова, а собственно живопись, то есть поэзия цвета).

В книге собрано лучшее из того, что было написано Ковалевым более чем за четверть века. Однако считать ее «избранным» было бы неверно. Это — оригинальная книга стихов со своей идеей, композицией, своим лирическим сюжетом. Структурно она состоит из больших разделов, которые лишь отчасти дублируют названия и содержание отдельных книг Ковалева (например, дебютной «Формы жизни» 2002 года). В завершающем разделе «Существующее» собраны новые, ранее не публиковавшиеся стихи. Некоторые старые тексты даны в новой редакции, о чем свидетельствуют в том числе двойные датировки.

Несмотря на то что тексты выстроены не в строго хронологическом порядке, новая книга дает возможность проследить творческую (и отчасти личностную) эволюцию автора. С первых опытов, посвященных выяснению отношений с собой и миром, — к новым стихам, написанным человеком, что называется, пожившим. С первых открытий — к новым горизонтам познания и прежде всего — самопознания.

Неужели тебе непонятно? —

все, что любишь, придется отдать!

В этих строках — одно из таких ранних открытий. Трагический взгляд на жизнь как на «форму бесконечной утраты» — сквозной мотив очень многих (особенно ранних) текстов Ковалева. И главная утрата — сама жизнь, оборачивающаяся перманентным умиранием:

...каждое мгновенье умираю,

ни одной секунды не живу.

Открывает книгу стихотворение сравнительно по`зднее, написанное в 2016 году и изображающее зимнюю ночь и героя, вспоминающего другую, давно прошедшую ночь — с ее оглушительным ощущением счастья, с нерастраченной еще юностью, с новогодним предчувствием чуда и спящей «белым мотыльком, сложившим крылья» школьной подругой. В концовке — «лифт гремит по шахте тяжело». Это стихотворение задает тот ностальгический тон, который присущ поэзии Ковалева практически с самого начала.

Перманентная ностальгия по утраченному времени — прежде всего по юности — начинается сразу за ее, юности, порогом, чему свидетельство — один ранний верлибр 2001 года (редкий, совсем не характерный для Ковалева и поэтов его круга жанр):

Мне теперь все кажется, что тот опыт сводился, в сущности, к одному:

у меня была девушка с глазами синего цвета...

Описанная в этом верлибре та жизнь, «исчезающая, милая, простая», сама собою превращается в «знаки и звуки», то есть процесс перевоплощения жизни в текст, в литературу воспринимается как драма обнуления существующего, трагедия подмены живого неживым (или, может быть, не менее живым, но быстро утрачивающим это качество). Отсюда — и сложные, мучительные взаимоотношения с языком. У героя ранних стихов «веры нет словам», которые — «отчизна всех иллюзий». Читая стихи умершего друга, он констатирует, «как плоть словесная умирает за нами следом», наблюдая, как беспомощно «в распахнутой книге горит его лучшая строчка». Возможно, именно это разочарование в слове и стало одной из причин того поэтического безмолвия, которое растянулось на долгие годы?

Отсюда же — особое, болезненное восприятие времени, переживание времени, в том числе как процесса нарастания энтропии, хаоса, удлинения списка потерь. Яркой метафорой здесь служит образ неопрятной и грязной городской весны, вид которой вызывает такое, например, восклицание:

Я не знаю, что мне сделать, чтобы

время стало, время не текло!..

Вместе с этим чувством сосуществует насущная потребность принятия реальности как таковой, попытка увидеть смысл в окружающем «невыносимо прекрасном мире, где вещи борются с пустотой», где царит случайность, где «форма жизни» преобладает над ее содержанием. С самого начала поэт занимается тем, что лирически осваивает, или, точнее, заново открывает для себя и своего читателя примелькавшийся и поэтому толком не замечаемый рядовым обывателем мир спальных районов. Объектами изображения (или, если угодно, — воспевания) могли быть ящики возле магазина, ларьки, замусоренные пустыри, кладбища, ночные улицы с безликими, на первый взгляд, многоэтажками. Городские окраины, периферия мегаполиса — такова среда обитания лирического субъекта, и к этому пограничному, в сущности, пространству он испытывает сложный комплекс чувств, среди которых — и живой интерес, и брезгливая оторопь, и благодарность, и чувство кровного родства. А порой — чистое, беспримесное восхищение:

Боже мой, как красиво над полями цистерны плывут,

колыхаясь, толкаясь, в затвердевших горчичных потеках:

с облаками сравню, невзначай пробежавшими тут,

но живущими где-то в сине-белых просторах широких.

Сравнение движущегося по железной дороге состава с плывущими по небу облаками для Ковалева характерно и показательно. Слово «облака» занимает особое место в его поэтическом словаре. Довольно часто, завершая стихотворение, в котором перечисляются детали городского пейзажа, поэт уводит свой (и читательский) взгляд на небо, к облакам, которые одновременно — и часть этого пейзажа, и символ чего-то иного, выходящего за пределы наличной реальности.

Особое место в книге занимает больничный цикл, вобравший в себя трудный, но в чем-то очистительный опыт душевного недуга. Это — и возможность посмотреть на реальность под другим углом, и — обусловленная вынужденной изоляцией от прежнего, «здорового» обывательского мира более углубленная рефлексия, более тщательное самонаблюдение, местами окрашенное горькой самоиронией:

Мелкий дождь. Укол перед отбоем.

Засыпай, лирический герой.

В обители безумия присущая «лирическому герою» тоска по смыслу многократно обостряется. «Что страшит — бессмысленность страданья», — признавался он ранее и констатировал, что «светлы одни воспоминания». Вот и теперь

Бессмысленность так очевидна, что

почти чудесна...

Но как бы ни была «чудесна» эта бессмыслица, ее перманентное осознание для человека и поэта разрушительно. Да, жить или даже просто существовать в смысловом вакууме — своего рода экзистенциальный подвиг (вспомним Камю с его обреченно-героическим Сизифом). Осознанная необходимость просто быть — наравне с описываемыми бетонными заборами, бутылками, травой, снегом, лесом, облаками — безусловно, определенная философская позиция, требующая известного мужества. Но можно ли назвать все перечисленное — по-настоящему существующим? Ведь само название книги, вероятно, следует интерпретировать в чисто онтологическом контексте, в рамках древнего, как сама философия, вопроса: что есть истинное бытие, что существует на самом деле и что — только делает вид, что существует?

Как бы то ни было, на одном лишь медитативном созерцании жизни в ее пестроте и текучести было бы невозможно построить сколько-нибудь прочный поэтический континуум — необходима воля к смыслу, потребность увидеть сквозь пелену материального мира проблески чего-то большего. Например, в таком — возвышенно-фарсовом виде:

И кажется: еще немного —

слетит сияющий навес,

и все живое у́зрит Бога,

живьем сходящего с небес...

Суть названия книги постепенно, от стихотворения к стихотворению меняется: существующее — это уже не только «холодный бессмысленный свет», не только мусор под ногами, а и нечто иное, гораздо более прочное, помогающее выбраться из экзистенциального тупика. Книга едва ли могла бы состояться без того трансцендентного прорыва, который происходит с ее героем. Обретение веры — и себя в вере — таков итог того сложного пути, который он проходит. Отсюда — и уже совершенно иное отношение к слову, к языку. Не случайно в качестве эпиграфа здесь использована строка из Евангелия от Матфея: «...ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься». И не случайно в более поздних стихах Василия Ковалева часто и без особого стеснения употребляется слово «Бог». И оказывается, что язык, на котором Бог говорит с человеком, — это и есть те самые формы жизни, которые на протяжении долгих лет столь властно притягивали к себе внимание поэта:

Это Бог деревьями промокшими

говорит с тобой,

красками холодными, поблекшими,

осенью прощальной золотой.

Этими покрышками, железками

(Он от них неотличим)...

И все больше в стихах Василия Ковалева музыки — в самом буквальном смысле этого слова, с упоминанием фамилий композиторов-классиков (Бах, Скарлатти). И это закономерно: музыка — синоним гармонии, противоположность хаосу. Ведь именно о преодолении хаоса и пустоты, об обретении смысла, о «держании настоящего» и написана эта книга. А еще — о мучительной, ничем не утолимой нежности к вечно ускользающей жизни.

Александр Вергелис