БЫЛОЕ И КНИГИ
Александр Мелихов
Расизм не пройдет
Очередная книга Дмитрия Травина «Русская ловушка» (СПб., 2023) при всей ее информационной и даже культурологической барочности — один только список литературы занимает больше тридцати страниц — относится все-таки к жанру научной публицистики, поскольку имеет конкретную социальную мишень — культурный расизм. Это утонченная версия расизма, приписывающая нациям некие неизменные нравственные качества исходя уже не из их биологической, а из их культурной обреченности — на богатство или на бедность, на свободу или на деспотизм. В принципе почему бы не поисследовать и связь национальных культур с историческими судьбами народов? — таковая связь наверняка имеется, но расисты исследованиями не утруждаются, они ведут политическую пропаганду, угождают сильным и глумятся над слабыми. В культуре счастливчиков они находят сплошные достоинства, а в культуре неудачников — пороки, подгоняют под заданный ответ, чтобы оправдать любые злодеяния и провалы сильных и не простить ни одной мелочи слабым. Тем самым мир признаётся справедливым, что уже само по себе приятно, а идентифицироваться с богатыми и могущественными означает отчасти ощутить и себя богатым и могущественным. Психологические (а иногда и не только) выгоды культурного расизма наиболее отчетливо вскрывают его антинаучную, корыстную природу (биологический расизм тоже возник как реакция на попытки слабых сравняться с сильными), но Травин — как истинный ученый — этим не довольствуется (наука и вообще есть концентрированная честность). Он очень тщательно изучает вопрос, как государство богатеет и как разоряется.
Еще Лев Толстой писал, что можно найти связь исторических процессов с чем угодно, хотя бы с торговлей или с военным делом, и таких теорий нет только потому, что купцы и военные не пишут историософских трактатов. С тех пор представители купцов во главе с товарищем Марксом заняли, кажется, главные командные высоты экономического детерминизма, а Дмитрий Травин хоть человек и сугубо штатский, главной причиной, загнавшей Россию в «русскую ловушку», считает прежде всего военные конфликты. Книгу его можно было бы так и назвать в духе Глеба Успенского: «Власть войны».
Эта идея проводится начиная с издательской аннотации:
«В этой книге научного руководителя Центра исследований модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге рассказывается о том, как Россия попала в своеобразную ловушку из-за стремления иметь сильную армию и успешно вести разнообразные войны. Именно эта ловушка, а вовсе не мифическая рабская ментальность народа, обусловила многие проблемы модернизации, которые нам не удавалось потом решить на протяжении долгих столетий».
Следующая глава так и называется: «Как армия „съела“ Россию».
«Ловушкой нашей модернизации стало крепостное право, привязавшее миллионы людей к барину и к небольшому клочку земли, в то время когда для целого ряда европейцев начиналась уже эпоха больших перемен — эпоха научной революции, торгово-промышленных городов, социальной мобильности. Различные попытки объяснить причины векового „русского рабства“ во многом определяли различные трактовки проблем российских преобразований. Если одни исследователи исходили из того, что крепостничество испокон веков было важной частью нашей культуры, то другие стремились найти рациональные объяснения возникновения и отмены этого института. Соответственно, одни считали наше „рабство“ практически неискоренимым, тогда как другие связывали его лишь с обстоятельствами, сформированными спецификой той или иной эпохи».
И что же это была за специфика? И так ли уж специфичен был этот вечный страх перед соседями? Марксизм считает главными интересы производства, но гораздо более первичны интересы выживания, ибо завоевание означало не только потерю имущества, но часто еще и потерю свободы и даже самой жизни.
«Наш анализ должен будет связать крепостничество с тем, что, на первый взгляд, совершенно не связано с трудом человека на земле, — с армией, вооружениями и проблемами финансирования военных действий. Если даже сейчас вопрос обеспечения армии ресурсами заставляет некоторых правителей выкручивать руки и вытряхивать карманы граждан своей страны, то в далеком прошлом он заставлял монархов вынимать из своих подданных душу».
Именно заставлял, ибо поражение было действительно смерти подобно: под этим дамокловым мечом и принимались судьбоносные решения. И правителям, решая вопросы жизни и смерти, было совершенно не до того, чтобы задумываться, как бы сегодняшние спасительные меры через несколько веков не сделались тормозом развития государства.
Травин очень подробно разбирает множество примеров, как в Европе Средних веков правители вели войны при тогдашней бедности. Для масштабного наемничества не хватало денег, от народного ополчения тоже было мало толку — и профессионализма ему неоткуда было взять, и вооружение его тоже стоило больших денег.
«Значительно бо`льшую роль, чем наемничество и народное ополчение, играла при формировании армий основных европейских стран феодальная организация. Монарх наделял вассалов землей, обеспечивавшей им пропитание и вооружение, а те, со своей стороны, обязаны были являться по зову сеньора для участия в объявленном им походе».
У этой системы тоже были свои пороки.
«Армия могла состоять из отрядов нескольких феодалов, не всегда готовых согласовывать свои действия. Не было ничего удивительного в том, что цели участия каждого из них в войне различались. Армии легко распадались на обособленные части, ведущие самостоятельные кампании. <…> Низкая эффективность связана была и с тем, что армии не могли воевать долго, поскольку вассалы обязывались находиться на службе лишь сорок или шестьдесят дней в году. Когда этот срок истекал, рыцари расходились по домам. <…> Если же требовалось воевать дольше, король должен был платить жалованье своему войску вне зависимости от того, что вассал пользуется переданной ему землей».
Словом, для ведения войн — а без них выживание было невозможно — требовались деньги, деньги и еще раз деньги. Появление огнестрельного оружия, потребовавшее новых подходов к фортификации и производству, лишь обострило проблему финансовых ресурсов.
Вот мы и приближаемся к той самой «русской ловушке».
«Обратившись к состоянию дел Московского государства, мы видим, что оно находилось в чрезвычайно неблагоприятном для построения наемного войска положении. Долгое время татарские набеги и периферийность положения страны по отношению к европейским центрам развития („кострам процветания“, по выражению Броделя) тормозили развитие городов и накопление богатств. <…> Налогооблагаемая база московских государей в условиях общей бедности была довольно хлипкой. Наши абстрактные представления о богатстве Руси, о ее хлебах, лесах, мехах и медах не слишком соответствуют реалиям того времени, когда требовалось обращать все это в звонкую монету, пригодную для найма эффективно функционирующего войска. Европейский рынок капитала для наших государей фактически не существовал, а слабый кредит русских купцов не мог служить основой для системы государственного займа, хотя Василий II брал взаймы у московских гостей и торговцев суконной сотни. Основным кредитором в Московии были не горожане, а монастыри, одалживавшие деньги даже князьям. Но в целом они скорее вытягивали ресурсы из казны. <…> Единственный ресурс, которым со времен Ивана III государи обладали в достаточном объеме, была земля. Не деньги, а земля!»
Именно в поместной системе, повторяет Травин, а вовсе не в склонности народа к рабству, состояло радикальное отличие нашей (и в известной степени всей восточноевропейской истории) от истории западноевропейской, которой он тоже отводит много страниц с многочисленными примерами. При этом он вовсе не делает вид, будто высказывает нечто неслыханное, он щедро цитирует классиков исторической науки, у которых расисты вполне могли бы почерпнуть все необходимое, если бы их хоть сколько-нибудь интересовала истина.
Сергей Соловьев: «По недостатку денег при неразвитости страны земля была почти исключительно видом всякого рода дач: государство платило жалование своим служилым людям землею». Василий Ключевский: «Землю, недвижимость заставляли исполнять роль денег, заменять денежное жалование за службу».
«А на вызовы времени отвечать все равно требовалось, — продолжает Травин. — Требовалось увеличивать размер армии, оснащать ее дорогостоящей артиллерией, развивать инженерное дело, строить фортификационные сооружения. Московия попала в своеобразную „вилку“. Надо было повышать расходы в соответствии с направлением, заданным западными тенденциями развития военного дела. Но при этом доходов, обусловленных западными тенденциями развития экономики, не имелось. <...>
Государство не могло тогда свободно выбирать свой экономический курс, ориентируясь на эффективность системы. Более того, крепостничество вообще не являлось в реалиях XVI—XVII вв. чисто экономическим вопросом. От того, как станет функционировать поместное хозяйство, зависел более важный для власти вопрос: способность противостоять сильным европейским соперникам».
Что толку от земли, если на ней некому работать! А свободного пахаря очень трудно заставить пахать на оборону…
«Права на землю, которыми наделяли своих воинов государи, обесценивались, если отсутствовали работники, способные прокормить помещиков. Единственным средством удержать крестьян у того хозяина, который был нужен царю, оказывалось крепостное право. Его точно нельзя объяснять исходя из догмата о культурной склонности России к вековому рабству. И вряд ли его можно трактовать в качестве инструмента, используемого в интересах класса феодалов, как это следует из марксистских схем. Скорее государство, закрепощая крестьян, боролось с крупными собственниками в интересах мелких и средних — тех, которые составляли ядро поместной армии. Во главе угла здесь стоял не вопрос борьбы классов и даже не вопрос экономической эффективности земледелия, а вопрос „тыла и транспорта“, хозяйственной организации вооруженных сил».
Иными словами, если бы Россию не съела армия, ее съели бы соседи.
Сходные вызовы всюду требовали сходных ответов.
«На территориях Центральной и Восточной Европы оно (крепостное право. — А. М.) утвердилось даже раньше, чем у нас. Например, в Венгрии “вывод” крестьян богатыми “латифундистами” с земель мелкого и среднего дворянства начали запрещать уже в середине XV в., поскольку эти дворяне составляли значительную часть армии, и государство было заинтересовано в отстаивании их интересов».
В конце XV — начале XVI века закрепощение крестьян произошло в Чехии, Польше и Венгрии; в Бранденбурге и Пруссии в 1653 году курфюрст Фридрих Вильгельм привязал крестьян к земле в обмен на то, что юнкеры в ландтаге утвердили налоги для армии.
«При изобилии земельных ресурсов и дефиците денежных выстроить армию иным способом было бы трудно. Никто не знал тогда, что этот рациональный подход к решению военной проблемы спустя пару столетий станет тормозом для нормальной модернизации России. Но, если бы даже подобные гениальные прозрения могли посетить кого-то из московских государственных деятелей XVI—XVII вв., они, естественно, никак не могли бы повлиять на развитие страны, которая (как и любая другая) оптимизировала свои институты в расчете лишь на краткосрочную перспективу».
А вот не фиктивная, придуманная расистами культура, а реальная религия тоже была и защитой, и тормозом.
«Если попробовать теперь дать образный ответ на вопрос, что такое „русский бог“, то это окажется бог церковной иерархии, а не бюргерства. Этот „бог“ уберег Русь от кровопролитных религиозных войн, бушевавших на Западе, но он же „уберег“ нас от протестантской этики, влиявшей на дух капитализма, и от способствовавших научной революции представлений о возможности конкуренции идей. „Русский бог“ заслонил Русь от реформации и стал покровителем отечественного консерватизма».
Любое явление можно оценивать по достижениям и по издержкам — расисты так и поступают: неудачников оценивают по издержкам, а счастливчиков по достижениям. В поисках которых они готовы уходить в глубину веков, творя вместо истории апологетическую мифологию. И государи-то там были готовы делиться властью с парламентами, хотя на деле они всего лишь оказывались недостаточно сильными, чтобы с ними справиться. Многие, кажется, даже всерьез верят, что ход истории могла определить какая-то бумага, пусть даже она называется Magna Carta.
«По сей день встречается восторженное отношение к Великой хартии вольностей. Особенно это проявилось в связи с ее восьмисотлетием. Комментаторы отмечали, например, что Magna Carta означает предпочтение англичанами права, а не тирании, эволюции, а не революции. <…> Хотя даже школьный обзор английской истории показывает наличие в отдельные времена и тираний, и революций. Мифологизация этого исторического документа поддерживается порой государством. <…>
Великая хартия вольностей и впрямь является важнейшим документом, во многом определившим ход истории. Но в 1222 г., т. е. семь лет спустя после его появления в Англии, похожий документ — Золотая булла — возник в Венгрии, причем и принят он был при схожих обстоятельствах. <…> Однако эту страну мы не считаем наряду с Англией ни колыбелью европейской демократии, ни образцом промышленного развития. Венгрия представляет собой типичный пример догоняющей модернизации. Демократию и рынок Венгрия в полной мере обрела лишь в начале XXI в. Причем ныне она часто становится объектом критики за отход от магистрального европейского пути. В Германии императорские привилегии, данные князьям в 1213, 1220 и 1231 гг., формировали картину, похожую на венгерскую. <…> Но и Германия вплоть до второй половины XX в. не могла считаться образцом демократии. В Польше в 1374 г. король предоставил сословиям комплекс различных прав (Кошицкие привилегии), напоминающих права, полученные за полтора столетия до этого англичанами и венграми. Но к XVIII в. в свободолюбивой Польше царило крепостное право, как и в деспотической России».
Арагон, Леон, Каталония, Сицилия, Лангедок — всюду хартии и парламенты то возникают, то без следа исчезают в зависимости от главного исторического фактора — Случая.
«Если мы, памятуя о том, что сам по себе факт хартии ничего еще не означает для развития страны, взглянем на историю России, то обнаружим и у нас весьма любопытный документ. „Поволил я, царь и великий князь всея Руси, целовать крест на том: что мне, великому государю, всякого человека, не осудя истинным судом с боярами своими, смерти не предать, вотчин, дворов и животов у братьи его, у жен и детей не отнимать, если они с ним в мысли не были; также у гостей и торговых людей, хотя который по суду и по сыску дойдет и до смертной вины, и после их у жен и детей дворов, лавок и животов не отнимать, если они с ними в этой вине невиновны. Целую крест всем православным христианам, что мне, их жалуя, судить истинным, праведным судом и без вины ни на ком опалы своей не класть, и недругам никого в неправде не подавать, и всякого насильства оберегать“».
Чистая Magna Carta. Даровал ее Василий Шуйский в 1606 году. Жаль только, что государь он был какой-то несерьезный, краткосрочный и слабый, а потому этот пышный документ не имел исторических последствий.
В итоге никакие хартии и ранние парламентаризмы не породили никаких политических и экономических чудес.
«И лишь Англия выделяется на этом фоне в лучшую сторону, причем не столько благодаря каким-то особым свойствам Хартии и предоставившего ее народу монарха (их Иоанн был не сильнее нашего Василия), сколько потому, что впоследствии в силу ряда причин исторический путь страны оказался благоприятен для развития экономики и демократии».
В силу ряда причин — то есть в силу стечения случайных обстоятельств.
Хотелось бы закончить словами: расизм не пройдет! Но он действительно никогда не пройдет, ибо это так по-человечески — восхвалять сильных и попирать слабых. Победить его невозможно, его можно только презирать.