Евгений Каминский

* * *

Все пишешь и пишешь, и стих ставишь плотно к стиху,

уже не по джонкам скользишь, а плетешься с одышкой.

И носишь каракуль… А помнишь, на рыбьем меху

являлся кухарке с любовью в тетрадке под мышкой?

О где ты, любви за копейку великая дрожь!

Я помню, она, торопясь, распускала косицу,

а после синицу сжимала… Синицу не трожь!

Поскольку теперь и журавль нам едва ли простится…

Ау, поцелуи! И платья в горошек, где вы?

В каракуле тяжком отныне сиди и не каркай…

А чудно бывало, на рыбьем меху, у Невы

немножечко спятить под ручку с кухаркою жаркой?

Как хочется жить с облаками огромной семьей!

Утюжить туманную даль вдоль канавки Лебяжьей

и бисер метать горячо перед каждой свиньей,

в кухарку влюбившись и в душу кухаркину даже.

* * *

С отчаянным птенцом не совладать:

грудь распахнет вот-вот — дрожу и внемлю!

На кладбище такая благодать,

что хоть сейчас в слезах здесь лягу в землю.

Возьми себе на память слово «смерть»

без «эр» вороньей! Тот ли не свободен,

кто сам посмел однажды выбрать твердь

из всех своих больших и малых родин?!

Кто, испытав на правду города

и опрокинув ражего кумира,

для мира умер заживо, когда

ему стелили под ноги полмира?!

* * *

1

Вот и пустил пузыри! Где ты, бравада?

Кровью открылась внутри правда распада.

Речи седьмая печать с губ отвалилась,

и — оказалось: молчать — высшая милость.

Только уж поздно. Давно стража Фавора

ждет тебя. Видишь, одно место для вора?

Золотом блещут мечи: невозмутимы,

ангелы ждут у печи и серафимы.

Прибыли. Глубже дыши… Кончено, урка! —

Сорвана тела с души жалкая шкурка.

Пройден последний редут: молча по тропке

вот уж тебя и ведут ангелы к топке.

За голенищем — перо, в пасти — цигарка...

Что ж ты играешь, Пьеро? Или — не жарко?

Или не страшен сей суд, или не горек

миг расставанья, мой Брут, бедный мой Йорик?

Ну же, скажи что-нибудь! Или не мука —

взять и пройти этот путь в бездну без звука?

Даже разлука — не боль? Хуже бывало?!

Ангел железный, изволь, где твое жало…

2

В повести этой простой, к финишу ближе,

где-то ошибка… Постой. Остановись же!

Знаю, что дело к концу, ангел железный.

Но докурить мертвецу можно над бездной?

Знаю, решенный вопрос, нету ни шанса…

Но не о том я, как рос хищник из агнца —

не о причинах... Всерьез я в этой строчке

о почерневшем от слез синем платочке —

еле заметной впотьмах тряпочке ситца —

о покаянных слезах Ваньки — убивца!

Брось их на чашу, палач. Если же  ныне

не перевесит тот плач море гордыни,

если соль жгучая та, с края платочка,

ныне не в сердце Христа, — кончено, точка.

Ставь эту душу на край, если так надо,

если не вымолить рай жителям ада,

если вкусившая грех, та, не дороже

этих безоблачных всех...

Так ведь, о Боже?

* * *

Очнулся в измерении ином...

Ну и живи себе как подорожник!

Столовая, спасибо за творожник.

Спасибо за бутылку, гастроном!

И, астроном, спасибо за звезду.

Но зря ты врал, что мы пришли оттуда.

Там жизни нет. Вся — здесь! Я не уйду,

пока не съем всю соль — свои два пуда.

Покуда океан свой не допью.

Тебе везде житье: в Литве ли, в Польше...

А мне отчизну скорбную мою

и оставлять-то не на кого больше.

Сюда я не просился на постой —

я здесь стоял. Послушай, марсианин:

тому ль бежать, кто жалостью простой

к отеческим гробам навылет ранен?!

Кто не в кубышку складывал гроши,

а, не страшась, транжирил небо это?!

Смысл только здесь! Спасибо, мураши,

за жизнь во тьме с предчувствием рассвета.

Обращение бобровой шапки к черепу первого секретаря

Любовницей жаркой в метели была я вам. Мыслью пьяня,

мой череп, восстаньте с постели и снова войдите в меня.

О, темени влажная похоть! О, пауза лобной кости!

Как вечность могли вы прохлопать?! Как честь вы могли не спасти?!

Я помню сверканье неонов, ликующий Брянск и Тамбов,

я помню глаза миллионов вам жизнь отдававших рабов.

И крик, и возню по перронам, и вашего лика овал,

с трибуны сиявший колоннам идущих эпохе в отвал.

Все в прошлом. Что в памяти рыться? Уйдем напоследок пешком

на Красную площадь, мой рыцарь, под этим бенгальским снежком.

Там снова ликует ползуче продажная гидра толпы...

Мой рыцарь, мой цезарь, мой дуче, стряхнем ее прах со стопы!

Что нам до страстей ее ныне?! До лжи ее праздников?! Ведь

вам скоро желтеть в формалине, а мне — в нафталине скорбеть.

Я знаю, что пьяный прозектор, по части жмура — Пирогов!

запустит в вас пальцы, мой Гектор, и вытащит кручи мозгов.

Из этого времени будто эпоху великую ту —

так просто, как нетто из брутто, оставив внутри пустоту.

И, пьяно дымя сигаретой и даже не вникнув в нутро,

он наше великое это спихнет преспокойно в ведро.

* * *

Ни веры, ни боли нема

на сердце с печатью неволи…

Душа под наркозом. Зима —

лишь средство забыться, не боле.

Толпы отмороженной пар,

замерзшая кариатида…

Как будто погиб кочегар —

такая вокруг Антарктида.

Не ринется в небо душа —

не выкинет глупость ребячью.

Поскольку вполне хороша

ей жизнь под сургучной печатью,

под спудом опущенных век,

поскольку ей все здесь едино...

Да что же ты кровью на снег

все плачешь и плачешь, рябина?

* * *

Мы — если честно — не умрем,

а в черной гамме

отсюда просто уплывем

вперед ногами.

Лишь угольком пометит лбы

нам жлоб конторский

да следом выйдет из трубы

дым крематорский…

Не хочешь? Пепел не к лицу?

Но, между прочим,

на что румяна мертвецу

и отдых в Сочи?!

Плевал на гроб с костюмом он —

Душа б не ныла!

Ведь что такое пантеон? —

Песок да мыло!

Ведь хоть смени на монолит

свой крестик с датой,

а все равно в печи спалит

прораб поддатый.

Все, что останется от нас:

«Помилуй» тыща

и «Сохрани» сто тысяч раз

средь пепелища,

сплошная Герника лица,

костей Освенцим…

да две души в руке Творца —

уже младенцы.

* * *

1

Не на траурном камне гробниц,

а вдоль мраморной глади залива

дай размашистым почерком птиц

написать вам: как в клетке тоскливо!

Даже синяя лужа небес

для души, словно ложе Прокруста.

Жить, теряя к себе интерес, —

Вот последняя доблесть искусства!

Быть на равных с пичугой — вот честь.

И двукрыл хоть немного но будь я —

жить мне заживо там, а не здесь,

тайно душу просунув сквозь прутья!

Там такая уже высота,

что в цене не речей позолота

и не истина с пеной у рта,

а немая мольба идиота.

Там такой для маневра простор,

что и смерть не возьмет тебя в клещи!

Важен взлет, а крыло и мотор

не такие уж важные вещи…

2

Выходя с небесами на связь,

только здесь я — штаны да рубаха! —

мог язык свой суконный, дивясь,

развязать как последняя птаха.

Только здесь, трепыхаясь, строка,

чешую оставляя в ладони,

шла туда, где лежат облака,

не дыша, у Христа на ладони.

* * *

Пустой, пропитый изнутри,

вдоль проходных дворов — скворешен,

вдоль «Рыба», «Мясо», «Обувь», грешен,

в портвейн влюбленный «Тридцать три»,

я шел, пуская пузыри,

на дно когда-то бурной жизни…

Нет, жизни не было в отчизне,

но жить хотелось, хоть умри.

Безликий, словно трафарет

забытой пьесы персонажа,

я — не находка, а пропажа —

шел в небеса держать ответ.

Забыв ухмылку наглеца,

я молча шел — как на картинке

Ван Рейна сын в одном ботинке —

упасть в объятия Отца.

Шел, каюсь, прихватив винца,

и все бледнел, покуда ржала:

«Не хочешь ли под ребра жало?» —

жизнь эта черная с лица.

И хоть пыталась быть порой

она себя румяней втрое,

но у последнего героя

уже открылся геморрой.

Мой век ко дну шел вверх кормой,

и вслед за ним, дрожа от страха

и все ж свистя под нос, как птаха,

я шел на страшный Суд — домой!