ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Михаил Полюга
«Белая Криница»
Рассказ
Девочка была маленькая, хрупкая и очень робкая — не забитая, нет, а робкая и несмелая и оттого внимательная и осторожная. Она больше слушала и смотрела, чем говорила, а когда говорила, то негромко и коротко — «да» или «нет»; и, если бы не глаза, умные и пытливые, смотревшие с любопытством ребенка, познающего огромный окружающий мир, о ней могли бы подумать — девочка с заторможенным развитием. Но глаза говорили об обратном: прозрачные, немного грустные глаза маленького человека, который почему-то думает, что его не любят. Скорее всего, девочка ошибалась, и мать с отцом (особенно мать), измученные жизненными неурядицами, не имели времени и сил, чтобы приласкать и пожалеть ее, а ведь даже котенок или цветок хиреют без улыбки и ласкового слова; маленький человек — подавно. Но вышло так, как вышло: и мать, убиравшая и чистившая товарные вагоны на станции, что не всякому мужику под силу, и отец, работавший кузнецом в ремонтном цехе, оглушенные непростой жизнью, не замечали печали в глазах дочери. А если и замечали, то в глубине души сдерживали себя — не до того, сурово и голодно было в доме, да и своего дома не было у них: который год ютились в бараках, построенных в сорок пятом году военнопленными немцами. Еще и второго ребенка не ко времени прижили, и все в одной комнате, за хлипкими фанерными перегородками.
В неполные семь лет девочку отправили в школу — и там она впервые усвоила, что быть дочерью уборщицы и кузнеца не очень здорово и даже как бы немного стыдно. Но умные глаза и внутреннее упорство не позволили ей сдаться — и она на отлично окончила первый класс. Тогда мать исхитрилась и выбила дочери путевку в летний детский лагерь «Белая Криница» — как бы в подарок за старание в учебе и в облегчение себе: заботы о ребенке на месяц принимало на себя государство. Перед отъездом тетя Юля сшила племяннице новое ситцевое платьишко, а поскольку требуемой для лагеря формы «белый верх, черный низ» не оказалось, мать отрезала с обычной безапелляционной бравадой, за которой, как со временем выяснилось, крылась обыкновенная растерянность перед жизнью:
— Какой «белый верх, черный низ»? Так сойдет. Ты еще не пионерка, а октябренок.
Сложила платьишко в одолженный у соседей маленький чемоданчик с металлическими уголками и отправилась с дочерью на вокзал. Там, в чахлом скверике у выхода в город, моложавая строгая женщина в пиджачной паре, с выщипанными в ниточку бровями, мельком взглянув, попеняла за опоздание, хотя до отправления поезда оставалось полчаса. Тут обычно суровая, жесткая мать стушевалась, пошла красными пятнами, что неприятно удивило девочку: уж если мать слова в оправдание не сказала, то ей и подавно положено не высовываться, молчать. Она робко пристроилась в хвосте стайки шумных, успевших перезнакомиться друг с другом детей, — и женщина в пиджачной паре повела группу на перрон.
Поезд уже стоял у первой платформы, двери вагонов были раскрыты, и проводницы в серой железнодорожной форме переговаривались, протирали тряпицами поручни, выглядывали из тамбуров в ожидании пассажиров.
— Садимся в пятый вагон! — строгим голосом командовала женщина в пиджачной паре. — Родители помогают детям — и на выход! Не толкайтесь, все сядут!
Мать поднялась вместе со всеми в вагон, усадила девочку на боковую скамейку, под ноги пристроила чемоданчик, пробормотала на прощание: «Ну вот…» — и пошла к выходу. Девочка не удивилась — она привыкла к тому, что мать никогда ее не целует: жизнь скудна и тяжела, не до нежностей было. Но сердце все равно сжалось — одна и надолго она еще никогда не уезжала из дома, и, не утерпев, она прильнула к оконному стеклу. Мать стояла на перроне, по ту сторону окна, но смотрела куда-то в сторону. «На вокзальные часы», — сообразила девочка и вздохнула.
— Отправляемся! Никто не ходит, все сидим! — прошлась по вагону женщина в пиджачной паре. — Тебя это тоже касается! — раздался ее голос за спиной у девочки. — Как тебя зовут, деточка?
— Варя.
— Сядь на место, Варенька! Поезд дернется, можешь упасть, удариться.
Девочка послушно села, но, вытягивая тонкую шейку, не отрывала глаз от окна — и тут вагон тряхнуло, он медленно тронулся, и станция, и перрон, и спина уходящей матери поплыли назад. А когда они скрылись — поплыли пристанционные постройки. Затем вдали обозначились и тоже поплыли, но как-то долго и однообразно, далекие силуэты заводов, и трубы их дымились, а небо над махинами доменных печей ядовито отсвечивало желтым, черным, багровым. Но вот миновали город, и распахнулась бескрайняя выгоревшая степь, но здесь уже преобладали две краски — рыжая охра сухих трав и берлинская лазурь неба.
И такая тоска, такая недетская печаль были на сердце у девочки, когда она смотрела за окно на скупые бесконечные дали! Ей так не хотелось куда-то ехать — далеко от дома, в неизвестность, с незнакомыми людьми, и было боязно, и хотелось плакать. Но девочка крепилась — засмеют, да и характер не позволял. Еще в школе, придя в первый класс, она с недетской серьезностью запретила себе плакать. А еще решила, что станет лучшей ученицей в классе — лучше Гали Скоробогатой, дочери начальника железнодорожной станции имени Лазаря Кагановича. И, когда учительница ставила Галю Скоробогатую в пример остальным («Дети, посмотрите на Галю! Она быстрее всех освоила таблицу умножения. А еще Галя выучила стихотворение Тараса Шевченко и прочитает его сейчас»), Варенька говорила себе: «И я выучу, и я прочитаю!»
Уверенности в том, что она ничем не хуже Гали, а в чем-то даже лучше, придала ей пионервожатая Роза Моисеевна.
Варенька закрыла глаза и представила, как в канун Нового года в класс вошла молодая женщина — статная, ухоженная, уверенная в себе — и сказала, что подыскивает девочку, которая будет танцевать «снежинку» на школьном празднике.
— Возьмите Галю! — не раздумывая, порекомендовала учительница.
Роза Моисеевна критически посмотрела на полную коренастую Галю, затем обвела взглядом девочек, стоявших подле своих парт.
— «Снежинкой» будет эта девочка, — указала она на Вареньку. — Она тоненькая, хрупкая, пластичная, из нее выйдет замечательная «снежинка».
— Но Галя…
— Танцевать будет эта девочка! — отрезала Роза Моисеевна и, прямя спину, величественно покинула класс.
И вот новогодний школьный бал; белоснежное платье, которое сшила ей из марли, накрахмалила и унизала бусинками и серебристыми блестками мать, плавное кружение вокруг нарядной елки и похвала Розы Моисеевны:
— Умница! Я знала, что у тебя все получится!
И восклицание Деда Мороза, вручившего Вареньке новогодний приз — первую в ее жизни куклу с голубыми, как у Мальвины, волосами:
— Вот какая у нас замечательная «снежинка»!
И под конец, после новогоднего праздника, неожиданное предложение Гали Скоробогатой, дожидавшейся ее в фойе школы:
— Давай будем дружить!
А потом она с отличием окончила первый класс, и ей выделили путевку в детский оздоровительный лагерь «Белая Криница»…
Воспоминания были приятными, и девочка покривила губы и тихонько вздохнула. Улыбаться она не умела — не получалось у нее улыбаться. Даже учительница начальных классов Елизавета Мефодьевна заметила это и как-то наведалась домой к своей ученице.
— Почему не улыбается? — переспросила мать, удивленная вопросом. — Откуда мне знать почему? Не обижаем — растет, учится. Почему?.. У меня Варька старшая, младшая еще в пеленках. Нет, не замечала… Не знаю, не знаю…
А поезд тем временем несся в клубах едкого паровозного дыма, увозя девочку все дальше от дома, и мерный перестук колес, покачивание вагона и однообразно рыжая выгоревшая степь, тянувшаяся за окнами, убаюкивали и словно бы успокаивали ее: не бойся, не бойся, не бойся, все будет хорошо, хорошо, хорошо!..
На станции группу ожидал автобус. Снова куда-то ехали, но усталость отнимала внимание — и девочка сонно, разморенно смотрела в окно и тотчас забывала увиденное. А там раскинулась уже лесостепь — желтовато-зеленые взгорки с редкими низкорослыми деревьями и кудрявыми, будто оборки на платье, кустарниками. Потом дорога потянулась в гору — и там в слепящих солнечных лучах открылся детский лагерь отдыха: одноэтажные кирпичные домики, забор из зеленого штакетника и высокие ворота с фанерным щитом поверху, на котором было начертано «Белая Криница», а пониже веселыми яркими буквами «Добро пожаловать, ребята!».
— Дети, выходим! — становясь в дверях автобуса, велела женщина в пиджачной паре. — Не толкайтесь! Мальчики помогают девочкам.
Какой-то конопатый мальчуган кинулся к Вареньке, но та не позволила помогать — подхватила свой чемоданчик и последней выбралась из автобуса.
Домик, куда их поселили, был рассчитан на два отряда и потому имел отдельные входы по торцам здания, с остекленными верандами и комнатами для мальчиков и девочек, разделенными тонкими перегородками. Вареньке досталась кровать в дальнем от двери углу — и, утомленная долгой дорогой, она села поверх одеяла и сложила руки на коленях. Две девочки, занявшие кровати рядом с ней, переглянулись, и одна сказала, уперев полные руки в бока и глядя на Вареньку сверху вниз:
— Сидеть на одеяле нельзя! Разве не знаешь? Не была раньше в лагере?
Варенька поспешно встала и оправила за собой примятое покрывало.
— Ты в каком классе? — спросила вторая девочка, подступая вслед за первой. — В первом? А учишься как? Отличница? Юля, она отличница!
— Врет! — убежденно заявила Юля, и обе почему-то засмеялись. — А не врешь, так отгадай загадку: «А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, что осталось на трубе?»
Варенька растерялась: девочки наседали с обеих сторон, насмешливо и, казалось, недобро, с каким-то подвохом дожидались немедленного ответа, но протараторенная скороговоркой загадка ускользала мимо ее сознания. И, как не раз случалось в ее недолгой жизни, она зажалась и могла думать только об одном: над ней смеются. А раз так, она будет молчать, не произнесет больше ни единого слова!
— Что я говорила? Аня, она не знает! — торжествующе сказала первая девочка. — Тоже мне отличница! — И обе снова засмеялись.
— Почему не знает? Она знает! — послышался у них за спиной голос третьей девочки, до того сидевшей молча на своей кровати у окна.
Обе насмешницы оглянулись и притихли — может, потому, что третья выглядела старше остальных или знали о ней что-то такое, о чем Варенька и догадываться не могла. И вот эта третья поднялась и подошла, и насмешницы тотчас расступились и перестали улыбаться.
— Как тебя зовут? — спросила она, и Вареньке показалось — спросила просто и участливо, совсем не так, как расспрашивали ее две насмешницы. — Варя? Почему Варя? Варенька! А теперь слушай внимательно: А — И — Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, что осталось на трубе?
— И! — выдохнула Варенька и повторила громче, специально для двух насмешниц: — И!
— Слышали? Девочка умница! — И дружески взяла Вареньку за руку. — Хочешь, покажу тебе лагерь? Здесь красиво, тебе понравится…
Прошло несколько дней, и Варенька понемногу начала привыкать к жизни в «Белой Кринице». Ей нравились чистота и порядок на территории и в столовой, нравилось, как сытно и вкусно кормили и что не надо накрывать на стол, а потом уносить в мойку и мыть грязную посуду, как ей частенько приходилось проделывать дома. Нравилось и веселое слово «полдник», когда к кефиру или кипяченому молоку полагалось печенье, и это печенье можно было забирать с собой, грызть вечером на крылечке веранды, глядя на багрово-желтые сполохи заката, слушая стрекот кузнечиков в траве и мечтая, что когда-нибудь она сможет покупать печенья столько, сколько захочет. Но особо нравилось то, что девочка, которая защитила ее в день приезда, сидела на ступеньке рядом с ней и говорила, показывая на звезды:
— А вот Большая Медведица. Видишь? Как черпак с ручкой…
Как-то само собой вышло, что эта девочка стала опекать Вареньку, — и это было тем маленьким чудом, которое порой случается с каждым в жизни. Кто была эта девочка, откуда взялось в ней непоказное, обостренное чувство сострадания и справедливости? Столько лет прошло с тех пор, но эта загадка так и осталась неразгаданной, а потому — чудом, которому названия нет.
В один из дней в лагере был объявлен торжественный сбор отрядов на плацу.
— Белый верх, черный низ! — велела строгая вожатая накануне.
«Я еще не пионерка, а октябренок!» — словами матери успокоила себя Варенька и надела новое, пошитое теткой Юлей платье. Оно очень шло ей, и, полюбовавшись на себя в зеркало, она уверенно вышла на плац. Но строгая вожатая рассудила иначе.
— Это еще что?! — укоризненно воскликнула она. — Это не концерт, а торжественный сбор. Сказано: белый верх, черный низ. Отправляйся с плаца, в строю стоять не будешь!
Понурившись, Варенька вышла из строя и пошла к домику, и тут снова вмешалась та девочка… та девочка…
Жена запнулась, затем трудно произнесла с каким-то давним тайным сожалением:
— Мне очень стыдно, но я забыла, как звали ту девочку.
— Ничего удивительного, — постарался приободрить ее я, — столько лет миновало! Но если тебе сложно рассказывать, не помня имени, назови ее любым — только бы пришлось по душе. Вот хотя бы Наденька…
— Хорошо, пусть Наденька, — согласилась жена и продолжала, тотчас позабыв и обо мне, и о том, что окружало ее сейчас: — Снова вмешалась та девочка… Наденька…
Наденька придержала ее за плечо, вернула в строй и поставила позади себя.
— Эта девочка будет на линейке! — сказала вожатой, без нажима, но так твердо и решительно, что вожатая только плечами пожала и отвернулась: ах, делайте что хотите!
Так, за спиной у Наденьки, она и укрывалась в то незабываемое лето — от «черного низа, белого верха», маленьких лагерных правил, одиночества, несправедливостей и детских обид. Как ей было хорошо, как надежно за той спиной! Спиной не вожатой, не заводилы, не вожака стаи волчат, у которых прорезаются зубы, — нежданного, настоящего друга!
А через неделю после памятной линейки Варенька заболела. В поселке, притулившемся к железнодорожной станции имени Лазаря Кагановича, реки не было, не было и озерца или заросшего кугой прудика. А здесь, поблизости от «Белой Криницы», таилось еще одно чудо: тихая голубая река, а за рекой, на взгорке, смешанный лес, великолепный, полный птичьего пения и запахов хвои и сочных, еще не выгоревших цветов и трав. На пологом речном берегу была оборудована купальня с раздевалками, деревянными сходнями к воде и «лягушатником» для самых маленьких. Там она и простудилась: слишком долго плескалась в воде, а когда вышла на берег, прохладный ветерок из леса охладил хрупкое, незакаленное тельце — и к вечеру лоб у нее пылал, голова болела, а ртутный столбик в градуснике, который медсестра сунула ей под мышку, подскочил до 38,6 градусов.
— В изолятор! — велела напуганная высокой температурой медсестра. — Немедленно! И никаких возражений! Вдруг инфекция, а в лагере дети!
И Вареньку заперли в большой комнате, где было несколько пустых кроватей, умывальник в углу, овальная люстра под потолком и высокое незашторенное окно. Какая это была тоска — целыми днями лежать одной и следить за огромной залетной мухой, носившейся вокруг люстры, слушать, как монотонно капает из рукомойника вода, видеть верхушки корабельных сосен, качающихся в пронзительной небесной синеве! А ночами, когда в окне зловеще сияла оранжевая луна, бывало так страшно от случайного звука или ползущей по стене тени, что хотелось укрыться с головой под одеялом, не видеть ничего и не слышать, — и так с вечера до раннего утра.
Страха прибавила молодая разносчица из столовой Маня, приносившая на подносе завтраки, обеды и ужины.
— Давай наворачивай! — каждый раз приговаривала она, ставя поднос на прикроватную тумбочку и округляя большие, темные, коровьи глаза. — А то придет серенький волчок — во-он из того леса, — Маня кивала в сторону окна, — и укусит за бочок.
В волчка Варенька не верила, но, когда наступала ночь и наползала на окно огромным всевидящим зрачком луна, и оживали на стене крадущиеся разбойничьи тени, сразу вспоминались Манины слова, и начинало трепетать сердце, каждый случайный звук заставлял в страхе прислушиваться и прятать голову под подушку. «Ах! — думала она в такие минуты. — Если бы рядом была Наденька!»
Но Наденька приходила только днем. После полдника за распахнутым окном слышался легкий шорох — кто-то взбирался на выступ фундамента, и через секунду-другую знакомая рука хваталась за оконную раму, другая рука выкладывала на подоконник угощение — печенье, яблоко или конфету — и вслед за тем в палату заглядывало улыбающееся лицо Наденьки.
— Уф! — всякий раз говорила она, отдуваясь. — Такой узкий выступ — ноги все время соскальзывают… Как ты? Держится температура? Скорее выздоравливай, я соскучилась!
— И я, и я! — подлетая к окну, сияла Варенька.
— Печенье принесла. Ешь, тебе надо поправляться.
— Я поправляюсь! Щеки стали толще, Маня сказала — как у хомячка.
— Вот еще — толще! Это она неудачно пошутила. Глаза стали как у взрослой — вот и вся перемена. А лицо бледное, точно три дня не ела. Надо тебе скорее на воздух. Вот выпишешься, тогда…
— Что — тогда?.. — с радостным замиранием сердца выспрашивала у подруги Варенька. — Что — тогда?..
— Это еще что такое? — раздавался со двора чей-то сердитый окрик. — Ну-ка слазь! Здесь изолятор, инфекция, а она — ишь ты!..
И Наденька исчезала.
Так прошла неделя, и оказалось, что никакой инфекции у Вареньки нет.
— Обыкновенная простуда, — пророкотал жизнерадостный пожилой доктор, на несколько дней отлучавшийся из лагеря, и укоризненно посмотрел на перестраховавшуюся медсестру. — На свободу, деточка, на свободу! — И прогудел вслед, торжественно и непонятно: — «Темницы рухнут — и свобода вас примет радостно у входа…»
Но Варенька не дослушала — вылетела из «темницы» и замерла на крыльце, так ослепительно сияло здесь солнце, так трепетно волновались под текучим ветерком хрупкие тонконогие ромашки, так доверчиво и свободно копошились у самых ее ног, в золотистой пыли песчаной тропинки, шустрые воробьи.
«Придет серенький волчок, — почему-то вспомнила она и посмотрела туда, куда ей указывала разносчица Маня, но с крылечка далекий лес не был виден — прятался где-то за рекой, в низине. — Не придет, не придет!»
И она сбежала по ступенькам и направилась на поиски Наденьки.
Целый день они ходили по лагерю, держась за руки. А после полдника Наденька поманила ее за собой, они на цыпочках выскользнули с веранды и по едва заметной тропинке пошли в сторону, куда ни разу еще не ходили.
— Тсс! — приложив палец к губам, шепнула Наденька, когда оказались у лаза в заборе. — Пойдем, кое-что тебе покажу.
«Из лагеря выходить запрещается!» — вспомнила Варенька, но одолела страх и вслед за подругой оказалась по ту сторону лаза.
— Ах! — невольно воскликнула она, оглядевшись.
Они стояли на высоком взгорке, заросшем по краю травами и неяркими полевыми цветами. Взгорок выгибался неровной дугой и сползал в низину, к реке, и широкие покатые склоны, освещенные солнцем, были ослепительно белыми и нарядными — совсем как новогоднее платье, в котором Варенька исполняла танец «снежинки».
— Меловые горы, — шепнула Наденька изумленной подружке.
А дальше, в низине, серебряно поблескивала река, на противоположной стороне ее таился изумрудный луг, за лугом, во всю ширь необъятной дали, простиралось многоцветное полотно леса.
В своем пропыленном, выгоравшем к середине лета степном поселке Варенька никогда не видела подобной красоты. Но в этом месте нельзя было долго любоваться (из лагеря могли заметить их детские худенькие фигурки), и Наденька потянула ее за руку дальше. На краю взгорка, там, где зелень сменяла белая почва покатого обрыва, они легли ничком в траву и принялись смотреть вдаль. Смотрели восхищенно, переводя взгляд с голубовато-сизой дымки леса и солнечных бликов в воде на черных уточек с белыми клювами, снующих подле кромки густого камыша, затем поднимали головы и следили за парящей в небе тенью какой-то хищной птицы, высматривающей с высоты добычу.
А когда насмотрелись вдоволь, так что стали побаливать ослепленные ярким днем глаза, Наденька сказала:
— А теперь пойдем к тому холму, там по склону растут бессмертники.
«Что такое бессмертники? — подумала Варенька. — Они что, совсем не умирают?» Но не спросила — столько случилось за последние мгновения чудес, что восхищенная душа была переполнена до самых краев, и еще одно, казалось ей, заставит ее заплакать от небывалого в жизни счастья.
Но вот и холм. Еще издали она увидела, что он какой-то необычный — сплошь лиловый, бледно-сиреневый, голубовато-серый. А когда подошли и замерли, всматриваясь и вслушиваясь, Варенька уловила нежное суховатое шуршание стебельков, колышимых слабыми порывами ветра. Вот где было настоящее земное чудо! Впору было заплакать, и она потерла кулачком глаза, шмыгнула носом, но вместо слез вдруг робко улыбнулась, как не улыбалась уже давно.
— Ну вот они, бессмертники! — почему-то шепотом сказала Наденька. — Собери букетик, но в воду не ставь: эти цветы живут без воды, и будут такими, как сейчас, еще год или два… Спрячь в чемоданчик, а дома поставь в вазочку. Будешь смотреть на них, любоваться и вспоминать наше лето.
— Я так и не вспомнила, как звали эту девочку из Днепропетровска, — сказала жена. — Сколько ни пыталась, не могла вспомнить. При расставании она просила звонить ей, но я ответила, что дома у нас нет телефона. «Тогда напиши!» — и она набросала адрес на бумажке. Но я почему-то не написала. А помнить всегда помнила — ее, наше лето. Наверное, потому что такого искреннего и справедливого человека я больше никогда не встречала. Или это — восприятие обиженного жизнью ребенка? И знаешь, — добавила жена, помолчав, — всегда хотела быть похожей на эту девочку.
— Кажется, у тебя это получилось, — ответил я вполне искренне, и она благодарно мне улыбнулась.
