ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Дмитрий Гаричев. Мальчики и другие.

М.: Новое литературное обозрение, 2023

Когда-то про роман Татьяны Толстой «Кысь» критики писали, что он написан «густо». К Дмитрию Гаричеву (родился в 1987 году) это относится в той же степени, хотя, конечно, до стилистической выразительности Толстой еще далеко. С самого начала повести «Мальчики» автор плетет замысловатые словесные кружева:

«…дождь не истекал вторую ночь: придвигался и отходил, висел на паучьих турниках, рассыпался от убежищ за разогнанной в мае больницей, и в дому налилась гулкая, древесная глухота. Черная зелень, отяжелев, свесилась к нижнему этажу. За училищами в глубине улицы, как и прежде, изнывала невыясненная сигнализация…»

Дальше легче не становится: «зевал захваченный сиренью задний двор», «двор, перемалываемый дождем», «вяканье раскрепощенных перил»... Читатель постоянно находится в лингвистическом напряжении, необходимо либо вчитываться, либо бросить. Прочитать книгу по диагонали — значит лишить себя удовольствия распутать узлы словоформ автора.

Мир вокруг непонятен.

На сцену выходит главный герой — поэт и музыкант — Никита Евгеньевич. Его величают «исполнитель», не уточняя, со строчной. Мы узнаём, что Никита поддерживает жизнь некоего ДК, осуществляя мелкую хозяйственную деятельность и давая бесплатные концерты. Протагонист и несколько героев хоть как-то подсвечены автором. Остальные персонажи брошены на откуп воображению читателя. Незыблемы только имена, или скорее клички: Глостер, Лютер, Трисмегист, Энвер, Несс, Рувим, Рассел, Дункан, Экхарт.

Место действия? Есть общий берег, есть острова, где-то пролегает «полоса». Есть точки — китай, вокзал, радиополе, водородная станция. В повести действуют «плехановцы»: человеку, незнакомому с биографией автора, необходимо дать подсказку на место действия — Российский экономический университет имени Г. В. Плеханова, Москва. «Он никогда не любил этот город, хотя и не видел других…»

Среди безвременья на 13-й странице впервые звучит слово «республика», некий выдуманный строй, который «распорядится... о своих недоносках, выберет им судьбу, рассудит и воздаст». Мы узнаем про какие-то «дни Противоречия» — вероятно, о состоявшемся здесь катаклизме, в результате которого на арене событий остались только дети и подростки.

Автор скудно разбрасывает пояснения, но на каждое возникают новые вопросы.

Как в «тумане войны» — известный трюк в компьютерных играх, когда геймер видит только ту часть мира, где находится или где уже был, — постепенно проявляются характеры героев и события. Например, Саша Почерков, предводитель регулярных частей, оказывается в школьном прошлом обычным стукачом. Также туманно предстает первая сцена с публичным разбиванием одному из героев головы — то ли проверка, то ли наказание... События накидываются грубыми мазками: вытеснение «наезжих с Белгородчины грузовиков», «битва за фонтаны»; автор просто не дает шанса читателю сложить весь пазл. Мы стоим, уткнувшись носами в слишком близко повешенную картину. Все расплывается перед глазами. Как ни всматривайся — общей (простите за тавтологию) картины не видно. А отойти некуда.

Никита работает в ДК, играет «на клавишах» (вероятно, фортепиано) и считается «персонажем из муниципальной обоймы». А вокруг угадываются не просто междоусобицы, а настоящие военные действия. «Как и на муниципальных вечерах, он не обращался к собравшимся; все, что не касалось музыки, на сцене казалось опасно и неаккуратно, и он избегал играть с этим огнем».

Никита являет собой образ «певца режима»: группировка, находящаяся у власти, у которой даже есть «крайний отдел», благоволит исполнителю. «Никита не стал дожидаться и взял первый наперсток: будьте радостны, люди отдела, кто бы вам ни мешал в этом, и пусть ваша радость в конце концов станет и нашей, пусть мы тоже научимся ей. Потускневший без пудры Центавр ответно поднял стекляшку: скажем, мы принимаем твой не особенно тайный упрек, исполнитель, но не станем прятать глаза, потому что нам нравится видеть тебя». Этот диалог власти и интеллигента может быть сведен к письму Зощенко Сталину. На фоне этих отношений читателя проводят по нескольким локациям и делают свидетелем уродливых и страшных событий существующей в книге действительности.

В «Мальчиках» прямая речь, втиснутая в рамки текста, подается как непрерывное повествование, диалоги отсутствуют, деление на главы и части весьма условное. Автор регулярно использует военизированную лексику: «взвод», «стрельба», «заложник», «ординарец», «по мишеням работали». Текст то здесь, то там пестрит подчас искаженными французскими и английскими словами: «enrevanche», «атанде», «Les Réverbères», «dénoncé». «Книга должна быть тяжела», — сказал в одном интервью Дмитрий Гаричев. Не соглашусь.

Написано сложно, читать — словно вгрызаться в неспелый плод. Но мы смогли, мы продрались, мы вот-вот поймем суть… И в этот момент автор обрушивает на читателя всю тяжесть своего нового таланта — старого и витиеватого языка, будто сошедшего со страниц книг XVIII века. «…по всей видимости, повредил ему нескольким больше, чем мы все заключили об этом прежде…» — получайте. Вот вам: «поднял голос». Или: «ярившегося пациента», «не преуспел», «не свели большого знакомства»… Двуликий, как Янус у Стругацких, текст Гаричева похож на пирог из слоев разных времен и диалектов. А чтобы жизнь читателю не казалась медом, автор сам придумывает словоформы и обороты: «стал что было обиды биться в железную дверь», «хозяин очнул его» и тому подобные.

Так что же спрятано за этим лингвистическим безумием? Дмитрий Гаричев постепенно выстраивает перед нами (все непонятное называем) альтернативную реальность. Вроде война («потрачены два боевых патрона»), а вроде игра («игры, ставшие главным гвоздем островного досуга»). Сознание читающего мечется между советской «Зарницей» и «Повелителем мух» Уильяма Голдинга. Наказание или пытка? Охота или засада? Стреляли пейнтбольной краской или настоящими пулями? Всерьез или понарошку? Автор умело путает след и запутывает-таки его окончательно. А разбираться придется читателю. Сможет?

Рассказы из цикла «Сказки для мертвых детей», включенные в книгу, — чтение более простое. И ситуативность почетче, и язык полегче. От них веет безвыходностью областных поселков и мистицизмом пойманного в капкан разума. Это небыстрое чтение. Герои попадают в некое время и пространство «между собакой и волком» и вынуждены бороться не только со своими страхами, но и с собственным восприятием жизни.

Алексей Зубарев