ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Вениамин Голубицкий. Окликнутый. Книга стихов.

М.: ОГИ, 2023

Мы привыкли к тому, что книга стихов — это, как правило, нечто брошюроподобное: малоформатное, тонкое, в мягкой обложке. Пожалуй, для лирики этого достаточно — чай, не роман какой-нибудь. Когда же держишь в руках большой, увесистый да еще превосходно изданный том, чувствуешь некоторое смущение, гадаешь, не собрание ли это сочинений, не итог ли творческой деятельности автора, решившего поместить под одной обложкой, как под крышкой сундука, все свое совместно с музой нажитое поэтическое имущество. Но в случае Вениамина Голубицкого имеет место «разрыв шаблона»: это просто очередная — девятая по счету — книга лирики. И подводить итоги творческого пути ему, по-видимому, пока рано. Хотя определенный, довольно длинный отрезок жизни поэта и его лирического двойника этой книгой охвачен: судя по отдельным датировкам, наряду с новыми стихами в нее вошли тексты нулевых и десятых годов нынешнего столетия.

С энциклопедией — и не только из-за ее габаритов — то ли в шутку, то ли всерьез сравнивали эту книгу в первый день весны в «Лавке писателей» на Невском проспекте, где проходила ее презентация. «Энциклопедия жизни» — такую дефиницию предложил один из редакторов книги, екатеринбургский литературовед Леонид Быков. В пользу этого определения говорит первое же стихотворение, в котором запечатлены приметы утраченного времени, бытовые (часто неотделимые от бытийных) черты эпохи, перемешанные с фантомами памяти:

Очередь в Мавзолей, очередь за пельменями, очередь в галерею.

Завиток беспомощный, сладкий запах духов, беззащитность девичьей шеи.

Позвякивание сцепляемых вагонов, болтающейся в стакане ложки,

«Болеро» Равеля, «седьмой Ленинградской» — всего понемножку.

Складывающаяся из этого «всего понемножку» «энциклопедия жизни» (жизни отдельного человека и целой страны) — энциклопедия в данном случае, можно сказать, иллюстрированная: каждый раздел книги (а всего их шестнадцать!) предваряется черно-белой фотографией. Сделаны снимки профессионально, с художественным вкусом, и, познакомившись с некоторыми из них, машинально начинаешь искать информацию о фотохудожнике, но чуткий и проницательный читатель сразу догадается, что автор фотографий и автор текстов — одно и то же лицо. Этот синтез искусств, это органическое единство стихового, словесного и визуального вообще характерно для Вениамина Голубицкого. Его фотографии поэтичны, а стихи фотографичны — в том смысле, что стремятся остановить мгновение.

Общую тему этих лаконичных, сдержанных, можно сказать, медитативных фоторабот рискнем обозначить как философское одиночество. Некто, стоящий на краю скалы у бушующего водопада, размытый силуэт мужчины, идущего куда-то под ночным фонарем, полузатонувшее судно в море, расправившая крылья хищная птица над водой, девушка, одиноко идущая по узкой улочке города, маленькая девочка перед фасадом храма, язык колокола, висящий в пустоте... Собственно, это и есть лирика. То есть нечто об отношениях индивидуума и универсума, человека и пространства. Одиночество? Безусловно. Но — неизбежное, необходимое для нормального поэта, пусть даже пишущего энциклопедию. А если посмотреть под другим углом, то вовсе и не одиночество, а — неслиянно-нераздельное единство субъекта и мироздания. И чья-то одинокая фигура на фоне пространства — природного или городского — не теряется, но с этим пространством рифмуется. Вынь из пейзажа эту фигуру — и пейзаж окажется неполным, с дырой.

О чем же все-таки эта книга? На сей вопрос каждый ответит по-своему, но кто-то обязательно скажет, что она — о Времени. О Времени во всех смыслах — и в смысле категории, и в смысле эпохи. Что касается эпохи, то, формально говоря, их тут две: в советскую умещаются детство, отрочество, юность и молодость; в постсоветскую — зрелость лирического субъекта, со светлой грустью смотрящего на корешки любимых книг, на лица близких людей, на себя самого — в прошлом. Касаемо же времени как категории читаем следующее:

Время — всегда разорванность, как его обмануть?

Если не обмануть, то во всяком случае, как эту разорванность преодолеть — вот в чем вопрос. И не это ли главная миссия поэта, пытающегося соединить прошедшее с настоящим, связать воедино разрозненные нити воспоминаний, сложить вечно рассыпающийся пазл Хроноса? Вот и былой «город Ебург», «город Рыжего и Тягунова», город, которого больше нет, обретает в стихах Голубицкого особую, вневременную реальность. Его, конечно, уже нет, но он как бы и есть. И много чего другого как бы не существующего срастается у читателя на глазах, обретая плоть в слове. И, как бы прекословя Тютчеву с его «Silentium!», автор призывает — то ли читателя, то ли себя самого:

Говори, говори, ничего не таи, говори…

......................................................................................

Говори, не молчи, ведь молчащих никто не излечит.

Говорить, обращаясь к миру, необходимо — даже если мир абсолютно глух к говорящему. Но так ли уж глух? В стихотворении «Окликнутый», давшем название всей книге, это убеждение философствующих пессимистов ставится под сомнение. Да, экзистенциальная заброшенность, да, всемирное одиночество, но иногда вдруг оказывается, что мир (или Тот, кто его сотворил?) к тебе не так уж и равнодушен, что он (Он?) нет-нет и обращается к тебе, окликает тебя. И тогда можно быть уверенным: пазл Времени сложился, и душа проснулась, и обладатель ее стал в это мгновение по-настоящему живым:

…Отколупнув штукатурку, обжегшись чаем,

Заметив желтый след от одуванчика на рукаве.

И ты, неинтересный миру, оказался им замечаем,

Окликнут, достоин ответа, прошелестевшего в твоей голове.

Александр Вергелис