ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА

ВЛАДИМИР ГАНДЕЛЬСМАН

 

 

Ханан

1

В безупречную стройность и ясность города,

удвоенного стихами, —
в безупречную стройность и ясность города,

удвоенного стихами, —

удвоенного стихами
и отраженного в них, как в Неве (а потому курсивом, ведь вода под ветром пишет всегда курсивом), —

твоими стихами —
я выхожу

 

Воскрешать перед мысленным взором,

Наудачу закинув крючок

В позапрошлое время

 

сию секунду я выхожу воскрешать сию секунду, безвозвратно сию —

и говорю —

твоими стихами:

 

Что ты спросишь у памяти строгой?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Серых будней размытые тени,

Со стихом перечеркнутый лист?

Или ставшее островом детство,

Подростковой любви острия,

Где одно лишь защитное средство —

Беззащитная нежность твоя…

 

и спрашиваю вновь:

 

Это ты — ​или, может быть, кто-то,

Вдруг прозревший и ставший тобой?

 

Я попадаю в королевство прямых зеркал —

зеркал прямых королевство —
никаких кривоколенных, криво-никольских, криво-арбатских зеркал здесь нет и в помине —

и слышу в твоем трехстопном анапесте музыку Александра, порожденную вертикальным светом:

«О, весна без конца и без краю — / Без конца и без краю мечта!» — ​И ту же музыку, отбрасывающую тень в будущее: «Есть в напевах твоих сокровенных / Роковая о гибели весть». —

И, проходя по набережной Карповки вблизи казарм лейб-гвардии Гренадерского полка или по набережной Пряжки, по соседству с последним пристанищем Александра, я слышу — ​в обратном отражении — ​тебя:

 

Как, Господь, твои дни торопливы

Между прошлой и будущей тьмой!

 

 

2

А затем еду на Преображенское кладбище навестить могилу друга.
Минуя нищенку, прошу «свою» милостыню: подай, говорю, знак о себе.

Тишина. Избыток тишины.

Возвращаюсь к входным воротам.

Останавливается машина, из нее выходит пара и выпрыгивает гладкошерстный боксер, рыже-белый, —

копия собаки моего друга.

А вы говорите «не бывает». Бывает.

«Обухово, на кладбищах твоих…» — ​так ты начинаешь стихотворение «Обухово», а я вспоминаю эту встречу.

Семь детских лет, проведенных тобой в Угличе, не прошли даром — ​там витала тень Димитрия Иоанновича убиенного, а значит, и пятистопный нерифмованный ямб «Бориса Годунова»

и слова Пимена: «Минувшее проходит предо мною — / Давно ль оно неслось, событий полно, / Волнуяся, как море-окиян? / Теперь оно безмолвно и спокойно…» —

да, слова Пимена,
перекликающиеся с твоими, совсем не детскими:

 

Вдруг осознать — ​легко и беспощадно —

Что ничего другого не осталось,

Как только ждать суда, покоя, мира,

Обухово, на кладбищах твоих.

 

 

3

Оттуда по щучьему веленью я переношусь в 70-е годы, в свою угольную кочегарку на Крестовском острове, рядом со 2-м Елагиным мостом,

где читаю распечатку Мандельштама, сравнительно недавно «зазвучавшего» — ​ведь он вышел в серии «Библиотека поэта»!

И дело не в том, что Осип-Самозванец едет «на розвальнях, уложенных соломой» по Москве с Мариной Мнишек-Цветаевой, «а в Угличе играют дети в бабки»,

а в том, что в других стихах он пишет о другом городе, родном: «Я вернулся в мой город, знакомый до слез, / До прожилок, до детских припухлых желез», —

и в том, что много позже ты пишешь:

 

Где застряла моя самоходная печь,

Где усвоил я звонкую русскую речь,

Что, по слову поэта, чиста, как родник,

По сей день в полынье виден щучий плавник, —

 

где твой детский Углич соединяется мандельштамовским четырехстопным анапестом с твоим Ленинградом в точно такой же парной рифмовке.

Это и есть Петербургский текст. Не хаотичная Москва, по которой

О. М. плутал с М. Ц., а стройная планировка рифмующихся строк, подобных петербургским прямым проспектам с домами, стоящими впритык.

Мандельштам упоминал где-то о гранитном рае стройных прогулок по
Петербургу. Но тот, кто жил в этом «самом отвлеченном и умышленном городе на всем земном шаре», знает, с чем соседствует этот рай.

Не случайно ты заканчиваешь свое стихотворение —

 

Оттого-то, видать, и течет все быстрей

Речка жизни моей, а, точнее, ручей,

Что стремительно движется к той из сторон,

Где с ладьей управляется хмурый Харон.

 

Где земля не земля и вода не вода,

Где от века другие не ходят суда,

Где однажды и я, бессловесен и гол,

Протяну перевозчику медный обол, —

 

не случайно и О. М. вспоминает «мертвецов голоса», а в другой вещи оказывается у той же переправы, что и ты: «И в нежной сутолке не зная, что начать, / Душа не узнает прозрачные дубравы, / Дохнет на зеркало и медлит передать / Лепешку медную с туманной переправы».

 

 

4

«Поедем в Царское Село!» —
ты выносишь в эпиграф эту строку О. М. и, помня решительное заявление Пушкина: «Четырехстопный ямб мне надоел…», свое стихотворение пишешь пятистопным:

 

Поехать, что ли, в Царское Село,

Пока туда пути не замело

Сухой листвой, серебряным туманом,

Набором поэтических цитат…

 

Но прежде чем отправиться в Царское —
напомню, что я начал это сочинение, цитируя Александра Блока, которого назову сейчас Александром II (а он родился в царствование Александра Второго), —

позволю себе назвать Пушкина Александром I, и это будет, по-моему, правильной классификацией Александров в русской поэзии (пусть Александр I и родился чуть раньше восшествия на престол тезки, но стал он Пушкиным все-таки при нем, при тезке).

Назвал и назвал. Шутки ради.

Так вот: цитата из Пушкина — ​начало «Домика в Коломне».

Надеюсь, ты не обидишься на мои отступления. Речь идет о Петербургском тексте, и пусть ты жил в Ленинграде, но слишком много любимых поэтов и прозаиков, переселившихся в наши стихи, творили в Петербурге.

В Коломне, где я работал в историческом архиве слесарем по системе кондиционирования затхлости, недалеко от Пряжки, блеснувшей выше в связи с Александром II, возле Калинкина моста, с меня сняли шинель Акакия, и там, в архиве, я не раз умирал от тоски и печали. Именно так Петербургский текст превращался в Ленинградский.

Царское Село.

Не имеет значения, что ты продолжаешь и заканчиваешь эту стихотворную поездку в Иерусалиме в 2010 году:

 

Конечно — ​едем в Царское Село!

Уже в Иерусалиме рассвело,

Проснулись люди и уснули боги

Воспоминаний и тоски. Ну что ж —

Жизнь просит продолженья. Ты идешь…

Идешь — ​и вдруг застынешь на пороге.

 

И в памяти мгновенно оживут

Осенний парк, заросший ряской пруд

И поцелуев морок постепенный,

И юношеской страсти неуют —

Там было все, о чем я вспомнил тут…

 

Но это было в той, другой вселенной,

Где нас забыли и уже не ждут.

 

Не ждут. Но и не забыли.

Если я помню, значит, не забыли.

 

 

5

И тут, ровно на этом месте,

я нахожу твое стихотворение «День. Улица. Хамсин. Жара…» —

я нахожу в нем твое припоминание-цитату из страшных виршей

Александра II: «О если б знали, дети, вы…» («Как часто плачем — ​вы и я — / Над жалкой жизнию своей! / О, если б знали вы, друзья, / Холод и мрак грядущих дней!»), —

а затем, в последних строках, я нахожу двух Александров вместе, соединенных грустной улыбкой, потому что Александр I звучит строкой из письма Татьяны Лариной:

 

Когда пришлось припомнить строчки

«О, если б знали, дети, вы…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Чтоб нас совсем не запугать,

Они не называли срока —

Слова поэта и пророка,

Что воедино смог связать

Ночь, улицу, фонарь, аптеку…

 

Привет Серебряному веку.

Что я могу еще сказать?

 

Строку Блока ты произносишь в этих стихах в 2012 году.
Да, произносишь в Иерусалиме, в Иерусалиме…

А где еще ты мог оказаться с таким именем, Ханан?

 

 

6

В упомянутые 70-е годы, когда я кочегарю возле Елагина моста, ты заходишь ко мне и читаешь свои «Городские строфы», помнишь? —

С эпиграфом из Ивана Елагина («Это город тополей и тюрем, / это город слез и тополей»), —

из Ивана Елагина, подобравшего себе псевдоним в стихах

Александра II: «Вновь оснежённые колонны, / Елагин мост и два огня…» —

Ты читаешь, а я, сидя на ящике возле горки угля, вижу, как мы идем через Кировский (Троицкий) мост от памятника Суворову к Петропавловке — ​
белая ночь —

 

Набегает волна, облизнет запотевший гранит.

Канет в небо звезда, и вода ее свет сохранит.

Крикнет сирая чайка и резко над шпилем блеснет.

Горько пахнет в ночи на камнях проступающий йод.

 

Строки на протяжении всего стихотворения ложатся, как безупречно ровная кирпичная кладка. В конце каждой — ​точка. Градостроительство.

Из первой буквы строки видна ее последняя буква (даже если не вставать на поперечину в букве Н). Сквозной проспект. Тот же Кировский (Каменноостровский), по которому идем.

Ты одушевляешь его, а идея мертвого города с расчисленной геометрией першпектив-проспектов — ​вне поля зрения, мертвая идея.

Безжизненного города с улицами-оборотнями, превращающими людей в тени, а тени в людей, города, каким выдумал его Белый, — (мы идем через Троицкий мост — ​белая ночь) — ​нет.

И другая идея — ​идея ностальгии поэтов-эмигрантов первой, второй и какой угодно волны — ​(Набегает волна, облизнет запотевший гранит) — ​не стоит того, чтобы ее смаковать. Нет вспоминающего, есть рождающий заново.

И город — ​кто бы его ни писал — ​Гоголь—​Некрасов—​Достоевский —

только прибавляет в неотразимой своей красоте благодаря их творениям, —

их творениям о мертвенном, сыром, набитом, как кладбище, памятниками, прозябающем в своей жестокой имперскости городе.

Почему? Потому что он светится,

и не идеология с ее черными ходами и лестницами, чердаками и подвалами определяют стихи и прозу,

а этот отраженный в воде и воздухе свет небесный, это королевство прямых зеркал, с которого я начал.

Благодаря их творениям и твоим тоже. Твоим — ​тоже.

Нет, умники всё перепутали — ​не у поэта ностальгия (какая ностальгия, когда он воссоздает город с большей силой, чем та, которой сей город обладает — ​что бы делал Петербург без «Медного всадника»?), —

нет, ностальгия у города по воспевателю, не наоборот.

Вторая строфа:

 

Этот камень — ​асфальт, как холодный и вымерший наст.

Он не соли на раны, ни тени своей не отдаст.

Отрешенно молчит, потихоньку скрипя под ногой.

Воздух густо напоен сырым стеарином, цингой.

 

Стихотворение,

в котором город поначалу схвачен всеми органами чувств:

зрением (волна, звезда, блеск чайки над шпилем), вкусом и осязанием («облизнет запотевший гранит»), слухом (крик чайки) и обонянием (йод), —

стихотворение,

в котором город постепенно словно бы слепнет и глохнет,

пропитывается чем-то болезненным и ядовитым и едва поскрипывает настом под ногой, а затем лишается запахов и звуков, становится едким, как соль на асфальтовом снегу, или вовсе теряет вкус к жизни, —

стихотворение,

в котором город превращается в камень и тяжелую ношу для кариатид с разинутыми ртами,

стихотворение,

в котором — ​и это поразительные слова — ​«заря опоздала успеть», а камень стынет,

завершается так:

 

В этом городе ночь, как в заброшенном кладбище день.

Здесь у каждых ворот сторожит остроглазая тень.

Здесь нам жить и стареть, отмечая потерями дни.

И у кариатид что ни день прибывает родни.

 

Как распахнуты рты! — ​словно каменным хочется петь.

Намечалась заря, да заря опоздала успеть.

Золоченый корабль равнодушно пасет пустоту…

Стынет камень. Темнеет. На каждом кресте по Христу.

 

Тайна, почему светятся этот город и эти стихи, заключена в последнем предложении.

 

 

7

Прежде чем проститься на Дворцовой площади —

и читатель вот-вот поймет, почему выбрана столь пышная точка для

финала, —

прежде чем читатель поймет, что пышных точек в нашем случае быть не может, —

я напомню тебе,

напомню твоими строчками — ​прощальным пунктиром —

расставание первоклассника с Угличем —

 

И прощально помашет рукою мне из темноты

Белокурая девочка с ласковым именем Лара, —

 

я напомню, как, спросив тебя о тех годах, услышал:

 

Если сможешь представить — ​представь себе эту беду:

Ветошь старого тела, толпу у небесного склада,

Или как через Волгу ходил по сиротскому льду,

Задыхаясь коклюшем — ​почти до ворот Волголага, —

 

я напомню тебе

о Царском в районе Софии и около Лицея (жилого дома с коммунальными квартирами в нашем детстве),

о Царском Селе

 

Тех баснословных лет, когда телеги

В Софии и на улице Сапеги

Ходили регулярно, как конвой,

А на стене Лицея — ​высоко

Сушились в окнах женские трико, —

 

и вновь — ​напомню — ​предыдущее стихотворение:

 

Если сможешь запомнить — ​запомни, как школьник, подряд:

Волжский лед в полыньях, царскосельскую зернь листопада,

Новогодних каникул сухой белоснежный наряд

И в дождливую осень сырые дворы Ленинграда.

Стихотворцев-друзей непризнанием спаянный круг,

Культпоходы в Прибалтику в общем, как воздух, вагоне,

И как фото со вспышкой — ​кольцо обнимающих рук

Под прощальный гудок на почти опустевшем перроне.

 

Прежде чем проститься на Дворцовой, я хочу проговорить тебе «начерно, шепотом», потому что пора:

писать стихи — ​убивать время. —

Прежде чем проститься,
я хочу заявить, что это город, которому есть что сказать —

ты видишь в этом утверждении взаимное отражение? —

случайный пример, когда слово опережает смысл, а затем его удваивает:

у города есть что сказать нам, а у нас — ​ему, —
и раз так, то зауми в наш общий вагон не впрыгнуть —

не впрыгнуть, —

потому что он частный, этот общий вагон, и все места заняты, — ​

все места заняты собой.
Я хочу сказать,

что мы заложники пространства этого кульминационного города, —

города, сотканного из воздуха и отраженного в реке, —

города каменных островов и мостов, —

города гениальных текстов,
благодаря которым мы были вынесены за скобки времени.

Ты ночной сторож во внутреннем дворике Зимнего дворца,
и видишь репетиции парадов —

ну не зря ж ты родился 9 мая 1945 года! —
и засыпаешь в сторожке ВОХРы головой к площади, —
а я — ​в те же ночи — ​в своей кочегарке — ​головой к Елагину мосту —

(потому и пышных точек в нашем случае быть не может), —
и нам снится в твоем стихотворении один и тот же сон —

«синей школы медь» — ​Екатерининский дворец и Лицей —

 

Вот так — ​хранителем ворот

От зимней матросни —

Не ко дворцу, наоборот,

Но к площади усни.

На зов, где вздыблен мотылек

И осенен в крестах,

И где ладонь под козырек

Нам праздник приберег.

 

Где неги под ногой торец

Покачивает плеть,

Пожатье плеч во весь дворец

И синей школы медь.

Усни не враз, качни кивком,

Перемешай огни,

И валидол под языком

На память застегни.

 

Все то, что плечи книзу гнет,

Все то, что вяжет рот,

Легко торец перевернет

И в память переврет.

Не нашим перьям перешить

Уснувшей школы медь,

Но надо помнить, надо жить,

И надо петь уметь.

 

Лети на фоне кирпича,

Не знающий удил!

Ты много нефти накачал

И желчью расцветил,

Чтоб я, у ворота ворот

Терпя небес плевок,

Примерил множество гаррот,

Но горло уберег.

 

Дворцовая — ​это, кроме всего прочего, сердцевина часов исторического времени Ленинграда, и задерживаться там нельзя, потому — ​простимся.

Простимся на высокой ноте твоего стихотворения, взятой в том единственно реальном пространстве, где нет времени и где «надо петь уметь».

 

P. S. Владимир Ханан (Ханан Иосифович Бабинский) — ​поэт, прозаик, драматург, представитель так называемого питерского андеграунда. Родился 9 мая 1945 года в Ереване. Кроме семи детских лет, проведенных в волжском городе Угличе, всю жизнь до репатриации в Израиль (1996) прожил в С.-Петербурге и Царском Селе. По образованию историк (ЛГУ). Работал слесарем, лаборантом, сторожем, оператором котельной. Печатался в СССР (самиздат до перестройки), а также в США, Англии, Франции, ФРГ, Австрии, Литве, Израиле и других странах. Автор книг: «Однодневный гость: Стихотворения и поэмы » (Иерусалим, 2001), «Аура факта; Главы» (Иерусалим, 2002), «Неопределенный артикль» (Иерусалим, 2002), «Вверх по лестнице, ведущей на подоконник: Сборник» (Иерусалим—​М., 2006), «Осенние мотивы столицы и провинций: Стихи» (Иерусалим, 2007), «Возвращение: Книга стихов» (СПб., 2010), «И возвращается ветер… : Статьи» (Иерусалим, 2014), «Избранное» (В 3 т. Иерусалим, 2016); «Состояние организма: Стихи, проза» (Иерусалим, 2020). Более двухсот публицистических статей в периодике Израиля и США.