ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Вера Резник

В саду

Рассказ

Анна Ивановна сидела в саду на лавочке и читала журнал. Вокруг зеленела трава, цвели тюльпаны, благоухал шиповник, шелестели деревья, и над этим отрадным ландшафтом в поднебесье плыли облака. Иногда, оставляя чтение, Анна Ивановна откидывалась на спинку скамьи и, воплощая собой фигуру по имени Отсутствие, устремляла взор в вышину. Озабоченное нуждами население спешило мимо нее по делам, ему было не до Анны Ивановны. При этом если бы кому-нибудь из торопливо идущих по садовой дорожке горожан пришло в голову к фигуре на скамье присмотреться, он сразу бы понял, что невидящий взгляд Анны Ивановны зрит миры, не относящиеся к цветущей действительности и того менее к лежащему у нее на коленях тексту. Но всего лишь один прохожий, которого случайно озадачила какая-то внезапная, миг спустя отвергнутая им мысль, минуя Анну Ивановну, замедлил шаги. Он тоже был неприметлив, поэтому, ненароком взглянув на скамью, Анны Ивановны на ней не заметил, горько вздохнул о чем-то своем и так резво продолжил путь, что по`лы его надетого не по погоде плаща разлетелись. Да и чего, по правде говоря, ему было на Анну Ивановну смотреть — она в это время пребывала в состоянии забвения сущего, за тридевять земель от его невзгод, на расстоянии, вообще не подлежащем измерению. Хотя, если бы они так глупо не разминулись, кто знает, что могло бы из этой встречи выйти.

Впрочем, все это случилось несколькими минутами позже, а тогда Анна Ивановна, дочитав страницу, отложила журнал на колени. «Все ясно, я так и думала, что этим дело закончится, — разочарованно подумала она, хотя немного ранее предполагала, что развязка в рассказе будет менее шаблонной. — Разве не так?» И Анна Ивановна снова вопросительно взглянула на точку в вышине, в которой как раз в это время белесая ветошь расползалась, образуя рваное отверстие — из дыры лился яркий солнечный свет. Помедлив и не получив внятного ответа, обманутая очередной раз в ожиданиях, ослеп­ленная Анна Ивановна сомкнула веки и, естественно, очутилась в самой себе — по словам многих ученых людей, вещь совершенно невозможная.

Отрешившись таким общепринятым способом от навязчивых картин внешнего мира, Анна Ивановна сразу забыла про угаданную ею заурядную концовку рассказа и про все на свете. При этом, оставшись наедине с самой собой, она против всякой логики почувствовала себя полновластной хозяйкой того, от чего отвернулась. Впрочем, ничего удивительного в происшедшем с ней не было — не такой это редкий случай, что именно тот, кто отказывается от власти, равнодушно пренебрегая ею, становится всевластен. Теперь, когда Анна Ивановна превратилась в независимую монаду и окружающая ее действительность не мешала процессам внутренней жизни, к ней прильнули пестрые, бессвязные, прописанные по неведомому месту жительства, разбегающиеся по углам организма и снова собирающиеся в кучу мысли, имеющие совершенно разный вес и значение… Потому что, например, сначала Анне Ивановне припомнились чьи-то слова о том, что жизнь — это непрерывно пополняющийся склад списанных состояний ума и сердца, коллекция плохо различимых отпечатков, оставленных опытом. Потом она подумала, что наиболее важные жизненные эпизоды в памяти выглядят как иконические знаки: они не развертывают в полном объеме то, что некогда случилось, но только пробуждают душевную музыку, связанную с тем, что когда-то было. Неизвестно отчего, без всякой последовательности ей также пришло в голову, что когда у иных людей совесть и понимание пробуждаются с опозданием, то эти люди после осознания собственных прегрешений еще больше ожесточаются и совершают поступки хуже прежних. К тому же они делаются особенно уязвимыми, а ранимость — вообще признак мстительного характера. После этого тонкого наблюдения Анна Ивановна возвратилась к капитальной мысли о том, что старость не радость. Но вослед столь фундаментальному утверждению ей — ни с того ни с сего! — вдруг представилось, что сейчас она куколка в коконе, и ее озаботило нелепое соображение о том, как бы не остались на ней, когда она откроет глаза, пятна и полоски, как у гусеницы, — ведь она давно подозревала, что все события в жизни случаются как раз после того, как подумаешь об их возможности сбыться. Испуганная Анна Ивановна решила опасное наваждение поскорее прогнать. Однако избавиться от назойливой мысли, которая не хочет уходить, не так-то просто, для достижения цели нужно сделать большое усилие, причем неясно, в чем состоящее. Недолго думая, Анна Ивановна наугад предприняла то единственное действие, какое могло прийти ей в голову, — она несколько раз глубоко вздохнула и сразу ощутила, как в ней испаряется телесность, а она сама претворяется в нечто нежное и слабое. Одновременно у нее ускорилось кровообращение в венах и артериях и усугубилось ощущение невесомости: облекавший Анну Ивановну кокон при очередном вздохе распался, крылышки обсохли и затрепетали, и еще раз глубоко вздохнувшая Анна Ивановна вздрогнула и взлетела над синим морем.

Синее море было огромным и холодным. В парении над ним Анна Ивановна дышала глубоко и ровно, она стала самой собой, свершив, как говорилось выше, невозможное и переживая упоительное состояние бессмысленной физиологической полноценности. Тем не менее полет продолжался недолго, величина моря и силы Анны Ивановны оказались несоизмеримы. Она скоро это поняла и приглядела на поверхности воды дощечку, чтобы отдохнуть. Минуту спустя, едва приблизившись к дощечке, она, однако, намерение изменила — вдали замаячили очертания скалистого острова, и Анна Ивановна решила пренебречь утлой деревяшкой ради красоты восставшего перед ней приюта из камня.

Странный это был остров. Опоясанный черной стоячей водой, он словно сошел с картины. На нем среди голых скал высились, вырастая прямо из камней, такие же черные, как окружающая остров неподвижная вода, пирамидальные тополя. Какое-то темное и невнятное воспоминание пришло Анне Ивановне на ум, но развернуть воспоминание не удалось, память не хотела восстанавливать то, что, по ее мнению, не заслуживало внимания. И тогда, не вспомнив то, чего она не помнила, — как это вообще можно сделать?! — Анна Ивановна рассердилась, перестала тормошить инертную память, заставляя ее припоминать неведомое, и задалась другим вопросом, а именно о том, как на таких камнях могут расти такие могучие деревья. И если бы за минуту пребывания в состоянии недоумения предстоящая Анне Ивановне картина природы вдруг разом неправдоподобно не изменилась, она, вероятно, так бы и ждала ответа… Но в это мгновение расстилавшееся под шелковыми крылышками пространство моря с перекатывающимися волнами вдруг передернулось, неуловимо преобразилось и оказалось сине-зеленым полем, заполненным солдатскими шеренгами, которые, согласно неведомому приказу, непонятно зачем волнами шли то назад, то вперед, то вправо, то влево, пронизывая друг друга, сталкиваясь, проваливаясь, редея, наново восполняясь. При этом отдельные фигурки, индивидуальные составляющие этого равномерно движущегося множества, настолько походили друг на друга, что казались рожденными из одной пробирки. От однообразной жестикуляции куда-то идущих, смыкающих ряды и расходящихся у горизонта шеренг у Анны Ивановны замельтешило в глазах, и, если бы ей представилась возможность упасть в обморок, она непременно бы это сделала. Загадочные марши с непостижимыми целями по неведомому произволению длились без всякой надежды на завершение, парадоксально рождая впечатление абсолютной неподвижности. Анне Ивановне внезапно сделалось ясно, что прервать этот маниакальный ход событий можно, только если произнести заповедное слово, но она понятия не имела о том, на каком языке говорят в тех местах, где она сейчас находится, и как здесь разыскать человека, знающего это слово. Поэтому она почувствовала большое облегчение, когда перед ней, затмив безликий солдатский строй, внезапно всплыло изображение великого пианиста. Она с радостью поняла, что сейчас услышит такую знакомую ей музыку, ведь, между прочим, в этой непонятно где расположенной юдоли музыка могла оказаться полезной, содействуя восстановлению душевного мира… Но голова великого пианиста, вместо того чтобы сосредоточенно склониться над клавиатурой, сказала загробным голосом: «Как я себе не нравлюсь» — и упала на грудь, и в это мгновение за спиной музыканта, нарушая мертвую тишину, оглушительно ударила пушка, грохот напугал солдат, ряды рассыпались, все побежали в разные стороны, кто куда, из-за этого открылось пустое пространство, на котором Анна Ивановна вдруг увидела свою жизнь — всю целиком, со всеми подробностями и отметкой за поведение возле каждого жизненного эпизода, представляющего собой более или менее значащее событие. Ну прямо как в школьном журнале. Конечно, буквально никакой цифры в системе от двух до пяти не стояло и ничего такого вещественно знакомого и осязаемого не было, но Анне Ивановне сделалось все понятно, если не считать того, что осталось непонятым, а именно откуда взялось это понимание. Отметки Анну Ивановну ошеломили, прежде собственная жизнь ей виделась совсем по-другому: еще пять минут назад попытки что-либо вспомнить оказывались безуспешными, потому что память, с которой она воевала, стерлась начисто, как тряпкой с грифельной доски, а теперь все явилось яснее ясного, и оставалось только вывести баланс дебет — кредит, но, как она ни билась, ничего не получалось, потому что в последний миг подсчета, когда Анне Ивановне казалось, что вот сейчас нарисуется прекрасный жизненный итог и она узнает истинную себе цену, цифры обрушивались, как будто из-за спины подходил кто-то вредный и смахивал деревянные костяшки счетов на их изначальное место. Так повторялось несколько раз, из-за этого никак не выходило разобраться с тем, что Анне Ивановне так хотелось понять, и она обессилела. Утрате сил странно сопутствовало постепенное возвращение телесности, росло ощущение собственного веса и, стало быть, земное тяготение, зато мысли, напротив, рассредоточились, став невесомыми и призрачными стрекозами, которые, похоже, готовились навсегда улететь, так что, когда снова бабахнули пушки, их уже не было, а пушечный грохот напомнил Анне Ивановне мрачный финал чьей-то — она не могла вспомнить чьей — симфонии, потому что память окончательно забастовала. В лицо Анне Ивановне ударил горячий ветер от пролетевшей совсем рядом то ли пустой раскаленной болванки, то ли какого-то другого компонента военной техники, она вздрогнула, открыла глаза и увидела неподалеку на газоне рабочего из отдела зеленых насаждений городской управы, включившего газонокосилку. По дорожке удалялся прохожий в плаще с разлетающимися по`лами. По-видимому, край плаща задел лежавший на коленях у Анны Ивановны журнал и увлек его на дорожку. Анна Ивановна встрепенулась. Страницы лежащего на песке журнала вздымал легкий ветерок. Анна Ивановна нагнулась, чтобы поднять журнал — он был из библиотеки, — а потом долго, непонимающе, со страхом глядела на страницу, на которой в скобках, выделенные черным шрифтом значились слова, казавшиеся ей ненужными и невозможными: «Продолжение следует».