ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Ирина Чайковская

«В темном парке под ольхой…»

Рассказ

В темном парке под ольхой

В час полуночи глухой

Белый лебедь от весла

Спрятал голову в крыла.

Всю вчерашнюю бессонную ночь меня мучили эти строчки. Крутились в голове, не уходили. И образ лебедя, крылом заслонившегося от угрожающей деревяшки, тоже преследовал. К чему бы это? Очень люблю этот блоковский цикл, посвященный первой юношеской любви, любви мальчика-отрока.

Жизнь давно сожжена и рассказана,

Только первая снится любовь…

Сегодня днем я вдруг подумала: может, это напоминание? Вспомни: ведь была она и у тебя. Была…

* * *

Если в этом копаться, то лучше начать с конца.

Несколько лет назад в одной интеллектуальной передаче — были тогда и такие — я увидела человека, носящего его фамилию. Фамилия достаточно редкая, поэтому я насторожилась.

Это был специалист в области западноевропейского Средневековья, молодой доктор наук. Он спокойно, не торопясь, рассказывал о германском эпосе, спокойно, без азарта, участвовал в дискуссии, в его лице я искала знакомые черты. И находила. Он был похож… Поразительно похож. Я начала прислушиваться к ведущему, мне хотелось узнать имя и отчество этого человека.

Отчество совпадало.

Последние сомнения отпали, когда я взглянула в «Википедию». Там была помещена фотография медиевиста, она была сделана на Волге, под Ярославлем. Говорилось, что в этих краях он родился. Удивительно, но совпало и это.

Среди моих знакомых был один, чей сын учился в аспирантуре Института мировой литературы. Обратилась я к нему не сразу. До того прошло много месяцев и, возможно, даже лет (время играет со мной в свои игры), в течение которых я стала постоянной зрительницей интеллектуальной передачи. Мне хотелось еще раз увидеть этого человека. Сына. Передача, на которую я, как сейчас говорят, запала, хирела на глазах. А после февраля западная тематика полностью из нее ушла, сменившись программами по славистике, русскому фольклору и исконным традициям. Я поняла, что больше медиевиста не увижу. Тогда-то я и обратилась со своим вопросом к N.

Спросила, не знает ли его сын медиевиста с такой фамилией. Сын не только знал, но даже слушал его лекции и писал у него диплом, а потом диссертацию. Но сейчас, передал мне N, сын остался без руководителя, тот уехал из России. Где он — неизвестно.

* * *

Мне было четырнадцать лет, и я пела в детском ансамбле. А он играл в оркестре. Был он самым взрослым на вид среди оркестрантов — высокий, плотно сбитый, под стать своему инструменту. Играл он на контрабасе. Мелкий и хилый не смог бы таскать на сцену и со сцены такой тяжелый и неуклюжий инструмент. Он же таскал его играючи. Еще он был не похож на других. Черноволос, нос с горбинкой. Красив? Пожалуй, да. Но не красавчик. В его лице не было симметрии и гладкости черт. Была в нем какая-то особость, что-то нерусское, но не сильно явленное. Видно было, что парень умный и серьезный. Но была в нем и какая-то странность, словно он нездешний.

В поездке — а мы в тот год ездили в Сибирь — он носился по нашему лагерю с новенькой камерой. Тогда это была редкость.

Мне казалось, что он меня подкарауливает. Стоял на берегу и снимал, когда я по-настоящему могла утонуть. Дно в этом месте Енисея оказалось с ямами. И, если бы тишайший, влюбленный в меня домрист И. не ухватил меня за руку, услышав мои крики, и не вытянул на берег, один бог ведает, что бы со мной, не умевшей плавать, могло приключиться.

В другой раз он со своей камерой обнаружился возле качелей, на которых я летала к небесам и обратно. Летала и смеялась — так на меня действуют качели, такая сразу охватывает радость, что хочется смеяться.

Но зачем же это снимать на камеру?

Удивительный у меня характер. Я видела, что нравлюсь ему. И, сказать честно, он тоже мне нравился. Очень. Но характер не давал в этом признаться. Что-то внутри меня понуждало отворачиваться, негодовать, давать понять, что я к нему абсолютно равнодушна…

Однажды на лесной поляне, когда вокруг никого не было, он неожиданно оказался рядом. И каким-то резким ломким голосом спросил, не хочу ли я послушать его любимую песню. У меня хватило ума ответить, что хочу. И он запел, срываясь и захлебываясь, незнакомый мне мотив и незнакомые слова. «Осторожней, друг, ведь никто из нас здесь не был, в таинственной стране Мадагаскар». Теперь-то я знаю, что это Визбор.

Он спел три куплета, я слушала, открыв рот, так поразила меня эта песня. А потом он ушел. Ушел, даже не спросив, понравилось мне или нет.

Он был смелый — единственный из ребят искупался в Байкале. Там такая холодная вода, что на это решаются немногие. Он решился. Я стояла на берегу. И почему-то вместо одобрения и восхищения во мне пробуждались нехорошие мысли. Выхваляется… Задирает нос… Хочет понравиться девчонкам.

Потом в колкой частушке, исполненной со сцены, я над ним посмеялась. Зачем? Один бог ведает. Тайна моего характера…

И еще запомнилось, как, вернувшись из Сибири, мы поехали с концертом на Волгу. Ночью проезжали Ярославль. Он попросил шофера остановиться и вышел, сказав, что здесь его родина и что он хочет навестить своих родных, а после нас догонит. Догнал или нет, не помню, но помню, что вышел ночью и лицо светилось радостью. Радость — от предвкушения встречи с близкими, с родным городом. Никогда не была в Ярославле. Но с тех пор думаю о нем с нежностью.

* * *

«В темном парке под ольхой…» Цикл называется «Через двенадцать лет». Именно через такой промежуток Блок посетил тот немецкий курорт, где в ранней юности встретил Ксению Садовскую, даму, жену адвоката, по возрасту годившуюся ему в матери. Дама и жена адвоката ответила на любовь юноши. И я уверена, что все, что с ними тогда случилось, оставалось с ним и с ней совсем не двенадцать лет, а всю последующую жизнь. Не верю поэту, сказавшему: «Все что было, все прошло. / В прудовой туман ушло». Не прошло. Да и сам поэт это подозревает: «Иль первой страсти юный гений / Еще с душой не разлучен, / И ты навеки обручен / Той давней, незабвенной тени?»

Вот правильное слово — «навеки».

Он думал, что она умерла, а она его пережила. Он стал поэтом и посвятил ей стихи, а она их не знала. Стихов не знала, а письма хранила. Пронесла их через ужасы Гражданской войны и потом, по легенде, сложила все двенадцать в ларец, перевязав его алой лентой, точно как в стихах Блока: «Как бесценный ларец перевязана / Накрест лентою алой, как кровь». Слишком красиво, чтобы быть правдой. Но я верю в такие совпадения.

Их жизнь протекала параллельно, их обыденная жизнь. Но были воспоминания.

И так ли важно, что с ними случилось потом, каких женщин и мужчин они встретили, в каких городах жили, чем занимались?

То, что воплотилось в стихи, уже случилось и осталось навечно.

* * *

И вот о чем я подумала. Сколько бы я ни прожила, из моей жизни не уйдут ни загадочная страна Мадагаскар, ни славный город Ярославль, чье название вызывает во мне нежность, ни высокий ладный парень, ломким срывающимся голосом поющий для меня свою любимую песню.

Как сложилась его жизнь? Как и на ком он женился? Чем занимался? Нужно ли грустить оттого, что я ничего этого не знаю? И так ли это важно?

Я увидела его посланника, его сына. Не достаточно ли этого? Достаточно? Пожалуй, нет. Мне бы хотелось, чтобы он был жив и тоже как-нибудь бессонной ночью вспомнил меня. Вспомнил как свою первую любовь.

И это было бы нашей встречей в вечности.