ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
Михаил Ефимов
Об авторе:
Михаил Витальевич Ефимов (род. в 1975 г.) — историк, филолог. Автор работ по истории русской литературы XX в. и истории Выборга. Лауреат премии журнала «Звезда» (2022). Живет в Выборге.
Адмирал Балабанов, или 65 (-11)
1
Оказалось, что наше всё — это Балабанов (1959—2013).
Узнал с опозданием.
С большим.
Узнал, удивился.
«Вот оно как…»
Да, оно — как. Оно — так.
Главное мемориальное и величальное так и названо: «Балабанов — гениальный русский режиссер».
Это раньше было — просто «Композитор Глинка», просто «Адмирал Нахимов». И только уже по ходу кинодвижения выяснялось, какой он — этот композитор или тот адмирал.
Зритель был заинтригован (время было такое). А теперь достаточно одного названия. Сказано «гениальный» — и полная ясность.
Вот еще бы в каком-нибудь раньше подпустили, быть может, вопрос: «Гений — или нет?» Приглашение, так сказать, к диалогу, к дискуссии.
А тут, понимаешь, сразу ответ.
И хотя в этом поминальном вроде бы все только и делают, что отвечают на вопросы, но — зря стараются. Ответ-то ясен.
А кто хочет не только правильного ответа, но и правильного вопроса, тот… тот…
А нужен ли этот самый вопрос?
2
Пока все гумозились и елозили, Балабанов — эдаким грибочком под листочком — рос себе тихонько, а потом — хоп! — и сразу виден всем, и уж не зарастет народная тропа. В энтузиазме, понятно, все эти самые грибные места потом повытопчут, но в известном смысле их уже и не надо: гриб вырос, дело сделано.
Фамилия «Балабанов» почти непроизвольно выщелкивает в памяти иную:
«— Хорошо жить на свете! — сказал Балаганов. — Вот мы едем, мы сыты! Может быть, нас ожидает счастье...
— Вы в этом твердо уверены? — спросил Остап. — Счастье ожидает вас на дороге? Может быть, еще машет крылышками от нетерпения? Где, говорит, он, адмирал Балаганов? Почему его так долго нет? Вы псих, Балаганов! Счастье никого не поджидает. Оно бродит по стране в длинных белых одеждах, распевая детскую песенку: „Ах, Америка — это страна, там гуляют и пьют без закуски“. Но эту наивную детку надо ловить, ей нужно понравиться, за ней нужно ухаживать. А у вас, Балаганов, с этой деткой романа не выйдет. Вы оборванец. Посмотрите, на кого вы похожи? Человек в вашем костюме никогда не добьется счастья».
Тут словно в бесстыжем превосхищении вывернуто и невольно осмеяно многое из жизни и творчества Балабанова.
Балабанов стал адмиралом — и еще при жизни.
Песню про «губдайамерику» все знают, и в «Брате-2» ее поет детский хор.
И человек, похожий на оборванца, достиг почти невероятных известности и славы. Замена ль счастию они?
3
Балабанов — это сбывшаяся новая русская мечта.
Высоцкий — это нашей юности полет и прилет, и это было давно (да, это — было — давно, не спорьте).
Балабанов же явился ответом на — не вопрос, а запрос тех, для кого гроб Высоцкого в 1980-м был частью смутных воспоминаний о своем детстве и взрослых родителях: «Помоги в немой борьбе!»
Балабанов явился и помог.
Разнес всё в клочья к чертовой матери. Явил русскому миру Данилу Багрова, грустного, обаятельного и со стволом.
И уж не важно, стволом ли, багром или серпом.
Явился и зажег.
И люди — зажглись.
Теперь-то уже поздно интересоваться, что имел в виду Балабанов. Что, кого, куда и под какую закуску.
Балабанов был художник, и ему выпало нелегкое: увидеть, как его искусство преобращается в чужую жизнь.
Жизнь не просто имитировала или пародировала его, Балабанова, произведение. Жизнь обрела в «Брате» и «Брате-2» полноту себя, недостижимую прежде.
«Брат-2» ведь не случайно заканчивается ставшим фольклорным — «Мальчик, ты не понял, водочки нам принеси! Мы домой летим».
После чего — конец фильма. И конец жизни.
«Водочки нам принеси» и «домой летим». Долетим ли? Бог весть. А водочки принесут.
«Брата-3» Балабанов снять не захотел.
Зато оставил сценарий. Предсмертный. Который совсем о другом.
Но название — «вместо тысячи слов»: «Мой брат умер».
Шутка мастера.
Как умер?
А мы вот домой летим. А зачем мы тогда летим?
4
Едва ли не важнейшим в мире и мифе Балабанова было то, что он, бестрепетный воссоздатель и создатель отменного кино- (и далее) ужаса, был, как известно, классическим ребенком из советской интеллигентной семьи.
Хорошая семья. Хорошее образование. Хороший английский язык. Поездка в Соединенное Королевство (1980-й, в 21 год).
Чтение всяких там Фолкнеров. Слушание всяких там западных пластинок (предсказуемо: рок, конечно).
Все последующее — с армейской службы начиная, Афганистана и Африки — это и есть тот динамический контраст, который образует неповторимый творческий почерк Балабанова.
Ну, по крайней мере ныне он представляется неповторимым.
Начинать сравнивать — с разных концов — Балабанова с Зощенко или Венедиктом Ерофеевым, конечно, возможно, но будет еще одно сравнение, и только. Потому — не будет.
Балабанов был зачарован беспросветным и необъяснимым ужасом окружающего.
Он — кажется, довольно долго — как будто верил, что ярко выраженное недоумение перед плохим миром чего-то стоит. Отсюда — эта его устойчивая любовь ко всем этим жестким психоделикам (из родного Свердловска («Наутилус») — далее везде).
Потом этого стало меньше, но — до самого конца — осталось то, чего теперь не видеть, кажется, невозможно: Балабанов — эстет, начитанный мальчик, тонкий, нервный, впечатлительный. И рано понявший, что эстетство тогда только чего-то стоит, когда ты хорошо умеешь его скрывать.
Когда не умеешь, получается «Оскар Уайльд».
5
Эстет — это тот, кто умеет делать такие вещи, которыми никакой рафинированный и изощренный восхититься не захочет.
То есть, конечно, «эстетика безобразного» (как это называлось в прекрасном далеком) и поныне имеет верных гурманов, но вся эта страшная жестокость уже, в общем, ни на кого не действует.
Зачем какое-то кино или книжки, когда простой выпуск новостей, если вы сможете его досмотреть до конца, обнаружит немощность вашего творческого воображения.
Балабанов этот ужас пытался дистиллировать.
«Счастливые дни», «За`мок», «Про уродов и людей» — это все хорошие неудачи.
Неудачи художника, который пытается создавать мир, который может быть соотнесен и с самим художником, и с теми, к кому он обращается.
И там, конечно, много литературы. Литературности.
Там еще есть «вера в книжки». В Беккета, в Кафку или, если угодно, в обэриутов.
Книжки-то хорошие, но это — только книжки.
А Балабанов хотел не «переносом литературы на экран» заниматься, а делать нечто иное.
«И тут кончается искусство, / И дышат почва и судьба».
Не меньше.
6
Как это сделать? как «закончить искусство», оставаясь художником, и заставить дышать эту самую почву и непонятно чью судьбу?
Тут как будто подбираемся к чему-то существенному.
Тут — мгновенно, неизбежно — сразу начинается говорение про Балабанова и Россию.
Оно льется и рядом с кинематографом Балабанова, и помимо него.
«Метафора России», той, позднесоветской, этой, послесоветской, а если копнуть поглубже, то и вечной, родной, и «слез печальных не смывая».
Оно будто бы и правда, но — чего-то не хватает, что ли.
Балабанов снимал кино про русские архетипы, но важно тут не то, что они русские, а то, что они — архетипы.
Существенное в нем — не какие-нибудь «Записки врача» Булгакова, а Фолкнер и Драйзер (второй, пожалуй, к сожалению нашему).
И не потому что они «американцы», а потому что умели видеть, как «под ними хаос шевелится» — против обычного русского «картинка затмевает всё».
Это последнее, кстати, есть в известном смысле грустная формула того кинематографа, внутри которого Балабанову довелось жить.
Русская картинка затмевает всё.
Она настолько картинка, что на вглубь уже не остается ни времени, ни психики.
Потому и понятна потребность Балабанова не в иной лишь картинке, а в ином.
Потому его незаконченная, оборванная «Река» и оборвалась, что путь был правильный, а идти по нему — нельзя.
7
Вероятно, Балабанов ошибался, мечтая снять фильм по набоковской «Камере обскуре».
Если б ему довелось это осуществить, получилось бы «Про уродов и людей-2», только в стилистике «Морфия».
А надо было заниматься «Бледным огнем».
Историей про выдуманную Земблу, которая утраченная и неистребимая, страшная — и своя Россия-родина.
Быть может, якуты` в мире Балабанова — это и есть его попытка создать свою Земблу.
А это оказалось запрещено.
8
Гибель Туйары Свинобоевой в 2000-м, гибель Сергея Бодрова в 2002-м — знаки, которые невозможно не понять.
«Двери закрываются».
Остается лишь срок дожития.
У Балабанова была попытка говорить нормально, по-человечески: «Мне не больно», «Жмурки».
Умел говорить и так. Только говорить было не о чем.
Потом была попытка вернуться к себе, на себя похожего: «Кочегар», «Груз 200».
На себя похоже (потому что, в общем, это — «якуты́»), но — «что делать на следующее утро?»
А это ведь не утро.
Это — «в тени завтрашнего дня». Тень наползает, смывает, поглощает.
Плохо там? — Плохо.
«Морфий» — ведь это история про «что ж ты сделала, подлая». Только не война, а — жизнь, которая зачем-то продолжается. Не для того ли, чтобы снять еще один — или десять — замечательных фильмов?
9
Последний фильм Балабанова — «Я тоже хочу» — неслучайно не получился.
Получиться он и не мог.
Человек попрощался с собой, а мы хотим, чтобы это было не прощание человека, а прощание художника.
Потому «Я тоже хочу» действительно похож на «Сталкера» Тарковского.
Тарковский снял кино про необъяснимость появления чуда, Балабанов — про необъяснимость его исчезновения.
«Я тоже хочу счастья». Хоти, конечно, кто ж запрещает. Только дело-то не в том, кто чего хотел, а кто чего сделал.
Один хороший киновед сказал: «Гениальность Балабанова в том, что смотрит он на мир, не отводя глаз. Как Хома Брут на Вия. Физические боли, непрестанно терзавшие его почти полтора десятка лет, — смотрятся невольной метафорой».
Это вам не Герцен, зацитированное до бесчувствия «Мы вовсе не врачи — мы боль», это даже не Ремизов — о Чехове: «Больного не упрекают, на больного не кричат».
А художнику Балабанову сказать уже было нечего — и некому.
10
Вдова сказала: «Это для него было бы больно очень — осознавать, что он ничего больше не может».
Это про предсмертное.
Исполнил ли Балабанов свое предназначение?
Быть может, он с толком использовал тот запас, который был ему отведен судьбой?
Использовал — и вышел. И исчез.
Не просил о продлении, о добавке, о скидке за прошлые достижения.
Завидная судьба.
По крайней мере нам есть чем заняться. Завидовать тому, кому мы безразличны. Ну не кино же снимать в самом деле.
