ИСКУССТВО
АРОН ЗИНШТЕЙН
Записки художника
Арон Зинштейн родился в 1947-м в Нижнем Тагиле, в 1968-м окончил Уральское училище прикладного искусства. После службы в армии учился на факультете «Интерьер и оборудование» Ленинградского высшего художественно-промышленного училища им. В. И. Мухиной. После окончания работал в Главленинградстрое, занимался монументально-прикладным искусством. Тогда же начал серьезно заниматься живописью и графикой. С 1988-го — член Союза художников СССР, с 1994-го — член Санкт-Петербургской академии современного искусства. Как график оформлял печатные издания Шекспира, Достоевского, Окуджавы. Участвовал во многих выставках в России и за рубежом. Входит в группу «Безнадежные живописцы». Органично вписавшись в петербургскую художественную жизнь, Зинштейн, как оказалось, постоянно фиксировал ее колоритные эпизоды. Многих художников, упомянутых автором, уже нет в живых. Эта публикация — еще одна возможность вспомнить о них. Своей выразительностью и наблюдательностью «Записки художника» похожи на быстрые зарисовки. Некоторые из них мы предлагаем нашим читателям.
Редакция
Мастерская Розина[1]
Мастерская Альберта Соломоновича Розина находилась на улице Репина Васильевского острова.
Обычно он назначал определенные просмотровые дни. В маленькую мастерскую набивалось человек пятьдесят. Те, кто сидел в первых рядах, находились прямо перед картиной, упираясь взглядом в какой-нибудь фрагмент. Но впечатление было завораживающе сильным, и, когда мы выходили в переулок, а потом на Средний проспект, казалось, что вокруг снуют персонажи с картин Розина.
Розина знали все, его любили. Я пришел на «просмотр» с женой Таней. Он увидел в ней сходство с Пушкиным и, не отрывая глаз от нее, повторял: «Пушкин, настоящий Пушкин!»
На вопросы он отвечал медленно, но веско — как гвозди вбивал. Очень был работоспособным. Как-то я позвонил в девять часов утра. Его жена Ариадна ответила на мой ранний звонок: Алик уже в мастерской. Он иногда начинал работать и с шести утра, то есть с первым транспортом ехал в мастерскую. Всё просчитывал.
Холсты с изображением Толстого были столь огромны, что протащить их в «просмотровый зал» можно было, только повернув каждый по диагонали в дверях. При этом Розин ругал советскую власть.
На каждом сеансе он показывал всё новые и новые работы. Казалось, что там, за «просмотровым залом», в помещении площадью двадцать пять квадратных метров находился маленький, а может быть, и большой Эрмитаж с его кладовыми.
Михаил Шварцман[2] (из воспоминаний Николая Благодатова[3])
«Михаил жил и работал в небольшой двухкомнатной хрущевке, которая вся была забита картинами. Остановившись у одной, я долго не мог от нее оторваться. Привлекала поверхность работы. Писал он на деревянных досках, последовательно покрывая их левкасом, как иконы. У него выработался определенный метод писания работ».
При рассказах о нем у Благодатова на глазах выступали слезы. Чувствительный, тонкий человек.
«Когда я поднял одну из папок, из нее выпорхнула работа на бумаге. По стилистике она была несколько другой. Но она выпала. Я поднял ее, тогда Шварцман предложил ее мне подарить. Когда я уходил, Шварцман шел позади. Случайно оглянувшись, я заметил, что Шварцман меня перекрестил. Он ведь был православным человеком».
Николай Жуков[4]
Раздается звонок. На другом конце провода незнакомый голос говорит мне, что я его знаю, что он взял у меня давно автограф и что приехал из Новосибирска и хотел бы пожить у меня!.. Я отвечаю, что я его не знаю, тогда он долго пытается освежить мою память — не удается…
Спрашиваю, когда он собирается уезжать, — через два дня, билет уже куплен. (Как потом оказалось, он и не думал его покупать.)
Приезжает в мастерскую невысокий мужчина с усиками, в огромных ботинках, которые оставляют большие лужи-печати на полу.
Я предложил ему чай, горячий бутерброд. Он, раздевшись, начал забрасывать меня информацией: был в Томске, из Томска поехал в Тюмень, потом в Москву, где его графика в большом почете и музеи ее покупают по высокой цене. Затем стал говорить о музее на Мойке, где его работы взяли на закупку. Показал свои работы — графика тушью. Мне они понравились. Художник нигде не учился, но это придавало особую прелесть его работам. Он рассказывал, что жил во многих местах и что, оказавшись у Ростроповича, немного потратился на конфеты, так как надо было что-то принести к столу.
Однажды получил билет на концерт, но, когда вошел в зал, где дамы были в платьях с декольте, а мужчины во фраках, почувствовал себя неуютно. Да и охранники стали на него поглядывать. Он попросил желтый шарф у дамы, которая его привела. И, обмотавшись огромным шарфом, стал самым модным персонажем в зале и «вписался» в интерьер.
Обсуждение и торжественный обед после вернисажа
Позвонил мне Валера Светлицкий[5] и сообщил, что приезжает в Ленинград, так как открывается выставка его бывшего учителя Вахтанга Адвадзе, профессора Тбилисской академии художеств.
Выставка открылась при большом стечении художников.
После официального открытия все потянулись на неофициальную часть. На улице Гоголя находился «Погребок», где расставленные буквой П столы уже были накрыты. Адвадзе привез ящик грузинского вина.
После нескольких тостов за здравие Адвадзе все почему-то начали поздравлять Евсея Евсеевича Моисеенко, за которым зорко наблюдала его жена Валентина Лаврентьева Рыбалко, из-за чего рюмка Евсея Евсеевича все никак не могла наполниться.
Валера долго слушал хвалебные речи, затем весь покраснел, побелел, встал и сказал, что он уже пьян, поэтому может говорить правду и одну только правду. Затем начал ругать Моисеенко и вообще всю академию, заявляя, что на всех выставках невооруженным глазом видно «масенят» и «мыльниковцев», ибо они все пишут, как их учителя.
Все испугались, предвидя гнев Евсея Евсеевича, но произошло обратное: сам Моисеенко похвалил за честность и правду московского гостя. Валера стал звездой вечера.
Художник Леонид Каминский[6] позвал его и увязавшуюся вслед за ним группу к себе в мастерскую рисовать в альбоме автопортреты. Что все и сделали. В мастерской на стенах разглядывали неожиданные плакаты и рисунки не только самого хозяина, но и его друзей и товарищей. Все это запивалось грузинским вином и сопровождалось рассказами анекдотов.
Валера же считал, что Каминский пригласил их всех, чтобы увести его красивую девушку, с которой он приехал из Москвы.
Лейбович[7]
Позвонил Лейбович, пригласил в гости. Я сразу сообразил: раз приглашает, значит, день рождения. Надо бутылку водки купить и «картину» подарить. Благо недавно, весной, к изумлению Феликса, четыре его портрета «намазал».
Взял портрет «Лейбович в шапке», бутылку и направился в назначенный час в его мастерскую. Подхожу к дому на Среднем, захожу во двор, ищу квартиру 25 — не нахожу. Гуляю по двору с картиной. В арке, как в театре, появляется Заславский[8] и компания, то есть Борщ[9], Ирочка и т. д. Заславский спрашивает меня, что я делаю во дворе, вход ведь с улицы. Хотя десять лет назад я ему объяснял, когда он не мог попасть к Лейбовичу, где вход.
Лифт не работает, но лестница на седьмой этаж нормальная (у меня — не нормальная). Поднимаемся всей командой.
Раздеваемся, надеваем тапочки. Пахнет праздником. Вся квартира (мастерская) — музей Лейбовича: плакаты, мини-выставки, фарфор, этикетки. Много посвящено Саше Задорину, Заславскому. Стол накрыт. Радостная Таня — жена Феликса.
За столом вдруг выясняется, что это не день рождения, а празднуем статью о Лейбовиче в журнале «Декоративное искусство». И каждый за столом должен речь держать! Поручили Роберту Лотошу[10] быть тамадой, он дает слово Заславскому, который писал статью под диктовку самого Лейбовича. Затем выступил Лотош, «придворный художник», как охарактеризовал его Лейбович, потому что мастерская Лотоша была во дворе. Потом выступил Владимир Цивин.[11] Лотош стал мне моргать и подавать знаки, что пора выступать. Что я и сделал.
Слово дается Александру Григорьеву.[12] Он, собственно, являлся неким проводником наших художников, через Свету Гусарову, в журнал «Декоративное искусство». Григорьев бросил несколько резких фраз в адрес Иры, затем почему-то стал разбирать Цивина, который спокойно ответил, что извиняется, но помочь ничем не может. Саша Григорьев высказал мнение, что ранние работы Цивина были более заметные и интересные, хотя художники, рядом сидевшие, понимали, что это не так: Цивин продолжал развиваться, когда интерес к скульптурной керамике ослабел.
Вкусно поев, все начали смотреть в окна, из которых открывался чудесный вид на крыши и дома Васильевского острова, и хотелось немедленно написать увиденное.
Вернисаж
Открытие выставки благополучно закончилось. Народ, выпив по рюмке вина, медленно и неохотно расходился.
Валера Лукка, участник вернисажа, лукаво взглянув на меня, предложил в ближайшем кафе продолжить торжество. Я согласился. Подходя к дверям, увидел, что наша компания разрослась до пяти человек: Румянцев, Доктор Коган, Юля Линцбах, Валера Лукка и я. Выдвинулись, прошли улицу, вернулись назад, повернули за угол, стали размышлять, где бы лучше провести вечер. Пошли к метро. Вдруг Валера объявил, что имеет при себе крепкий напиток в коробке. Доктор потребовал предъявить. Видно, подарок от хорошего человека — коньяк! Все оживились. Тут же увидели бар, зашли. Там два грустных посетителя и две официантки. Бар в китчевом духе, с огромным количеством портретов Пресли, и лампочки мигают как на елке. Коган пошел к официанткам договариваться. Цены были очень серьезные. Решили брать по минимуму — минеральную воду. Румянцев сказал, что можно немножко и красного вина. Подошла официантка, приняла заказ. Но тут Коган потребовал пустые бокалы. Официантка что-то заподозрила. Затем Коган стал хвастаться, что «у нас такой коньяк, что вам и не снилось». Тогда официантка заявила, что мы должны заказать обед не менее чем на триста рублей с носа! Это уже было слишком. Народ оделся и, ругаясь, двинулся на улицу. Коган сказал, что все прекрасно и он знает лучшее место. Пошли. Национальные блюда в бистро. Я увидел горячую солянку и заказал. Народ разделся. Все тот же Коган стал наводить справки по поводу стаканов. Официант сразу предупредил, что у них не выпивают. Народ оделся. Идем дальше. Лукка грустно высказал предложение к Волосенкову на Рылеева, но там собака. Увидели еще едальню. Общество зашло и разделось. Никакой рекламы о коньяке. Темно, кальян. Заказали, откупорили под столом. Разлили. Выпили. Тосты за искусство. Радость, что нашли место, где нас не выгнали. Вечер удался!
Прощание с Завеном Аршакуни[13]
Осень. Холодно. Закончилась панихида и похороны Завена Аршакуни. Художники, помянув, уходили группами с кладбища. Стоит большой автобус, который направляется в Союз художников. Залезаю. Он полупустой. Приезжаем в СХ на Большую Морскую, 38. Нам объявляют, что рано прибыли. Ждем. Приглашают в Голубую гостиную. Нина взяла инициативу в свои руки, объяснив всем, что столы стоят накрытые. Рассаживаемся по указанию Нины.
Начинаются речи. Владимир Прошкин[14], Марк Борнштейн[15] и другие вспоминает про СХШ.
На середину между столами выходит председатель секции живописи. С пафосом читает доклад. Его резко прерывает Андрей Чернов, поэт и друг семьи Аршакуни. Заявляет, что это поминки, а не отчетное собрание, и докладчик, загрустив, садится за стол. Там, где расположилось правление Союза, народ, выпив, переходит к решению злободневных вопросов. Поднимается Нина и требует, чтобы все осознали, где и по какой причине все собрались.
Андрей читает стихи. Читает очень хорошо. Аплодисменты. Коля Благодатов, который мне шепнул, что на кладбище «перебрал», подмигивает мне. Я его понимаю — надо на другую выставку ехать.
Он встает и рассказывает о том, что Завен в СХШ учился вместе с художниками Шагиным, Арефьевым, Глазуновым… Пока он говорил, половина собравшихся (то есть художники СХ) ушла.
Мастерская МДПИ, где я работал 7 лет
Мастерская монументального декоративно-прикладного искусства при Главленинградстрое находилась в живописном месте, позади монастырского парка на берегу реки Монастырки и являлась частью архитектурного ансамбля Александро-Невской лавры. Небольшое одноэтажное строение выполняло когда-то роль прачечной. Я проработал там семь счастливых, как сейчас понимаю, лет. Начальником мастерской был бывший полковник КГБ Федор Григорьевич Матущенко. Художники повысили его в звании и называли между собой «генералом». Он об этом знал и, возможно, радовался.
К искусству он не имел никакого отношения, но после увольнения из органов ему предложили это тихое место. С прошлой работы он перенес на новую те же методы, формулировки и слова, к которым привык на прежней, иногда разбавляя их матом. Запомнились такие фразы: «Ни минуты простоя»; «Раз вы меня не понимаете, я буду принимать репрессивные меры»; «Каждое опоздание на работу фиксировать»; «Хочешь жить — работай»; «Не можешь — поможем, не хочешь — заставим». У него была своя большая приемная, в которой он безостановочно лузгал семечки, сплевывая шелуху в урну не глядя.
Он организовал постройку двухметрового забора вокруг здания мастерской, поставил охрану и приобрел сторожевую собаку. Однажды собака
заболела, и он стал подозревать нас в ее отравлении. После смерти собаки он потребовал провести экспертизу; его сомнения не подтвердились.
Поездка и выставка в Нью-Йорке
Пригласили нас, художников, на пати. В Америке, как нам объяснили, работы лучше продаются за беседой и за рюмкой. Поехали в район Ричмонда, довольно далеко. Красивый дом, по моим понятиям — дворец. Перед этим я поругался с художницей Д. Она привезла огромные тяжелые рамы, на которых был батик. Их надо было таскать, и она давала четкие указания.
Гости собирались медленно, но в большом количестве. Все расхаживали между работами, а потом подходили к художникам и торговались.
Ко мне тоже подошли и стали «снижать денежную планку». Я уступал, так как не хотелось везти работы назад домой.
Люди подходили, совали мне доллары и радостно отходили. Гости явно проявляли интерес к моей особе.
На другой стороне зала группа сердитых художников обсуждала мое положение. Я чувствовал взгляды коллег и пытался отвести гостей в другое помещение для переговоров, но они почему-то это плохо понимали и еще веселее набивали мне карманы долларами.
Вечером художник З. вкрадчиво стал выяснять, чего от меня хотели гости.
Я объяснил, что они говорили со мной о политике и о жизни в России. Тогда художник З. очень обрадовался и закричал художнику Борщу: «Борщ, Борщ! Они о политике говорили!»
Выставка в Эрмитаже
Должна была открываться моя выставка в Эрмитаже. Зная, что никто, кроме меня, не будет ею заниматься, а тем более приглашать гостей, я начал обзванивать художников. Звонил и, чтобы заинтриговать, специально выделял слово «государственный». После приглашения я записывал первые восклицания:
— Да-да-да… Неужели?
— Как ты туда попал?
— Это тот Эрмитаж или не тот?
— Это галерея такая?
— А вход свободный?
— С ума сойти!
— А где там вход?
— Я не ослышался?
Я спросил у администрации, можно ли приглашать много народу. Ответ был положительный.
Уже подойдя к дверям Главного штаба (место выставки), я понял, что не все хорошо. Толпа зловещей змеей вилась по лестнице до «красной ленточки», через которую боялась переступить. На меня мрачно смотрела куратор выставки С. Кудрявцева. Она бегала по верхнему этажу, не зная, куда стать, чтобы произнести речь. Наконец она решилась — произнесла, но никто не слушал. Я тоже что-то сказал.
«Обрезание» ленточке сделали, и толпа по коридорам, следуя развешенным мною стрелкам, втянулась в три небольших зала. Они мгновенно заполнились, и дышать сразу же стало тяжело.
В кармане у меня раздался звонок: мой приятель Саша Ф. просил меня спуститься к выходу, чтобы образумить охранника, который «перекрыл кислород». Я спустился вниз и стал убеждать охранника, что так делать нельзя — народ приехал издалека. Он согласился впустить несколько человек.
В течение всего открытия я бегал и «вызволял» приглашенных…
Фонд Слонимского
Позвонила Анна! Очень долго пыталась объяснить, почему она создала Фонд. Затем стала извиняться, что никто ее не понял. В Фонд можно картины не сдавать, но они пригодятся и, может быть, кому-то и понравятся. Фонд нужен, и даже Сергей Михайлович заинтересовался. Сергею Михайловичу нужен директор. Директора Сергей Михайлович Слонимский боится, потому что он его обманет. Конечно, хорошо если бы евреи купили эту большую квартиру и помещение, но оказались не те евреи. Может быть, ты найдешь тех евреев, которые могут купить это помещение? Ты меня неправильно понял. Тебе не нужна реклама? Миша Шемякин тоже обещал помочь. Все будет хорошо. Ты тоже приглашен на презентацию Фонда. Я понимаю, каждому художнику дорога его картина. Это помещение в центре города, из него виден Русский музей, Этнографический музей. Можно сделать отель, выставочный зал, концертный зал. Надо привлечь надежный Фонд, все должны работать вместе.
Нина Усатова
11 декабря 2012
Позвонил актрисе Нине Усатовой. Услышав мой голос, она, как это уже не раз случалось, спросила, не от Миши ли я Ерыша. Я подтвердил. Затем пошли извинения по поводу того, что не сможет мне позировать из-за отсутствия у нее времени.
Она посетовала, что до тридцатого декабря будет мучиться с нелюбимой ролью, которая ей с первого прочтения не понравилась, но ее уговорили, а сейчас съемки, и она страдает…
Я ее пригласил на презентацию книги Александра Введенского с моими рисунками. Она сразу вспомнила Олега Басилашвили, который на презентации своей книги «Неужели это я?! Господи…» так долго подписывал экземпляры, что уходил совершенно бледный и седой. Затем она сказала много хорошего об актере Басилашвили, что было для меня непривычно. Говорила о его чистоте и таланте.
Собиралась поехать с сыном за город, где она отдыхала от скоротечности времени и набиралась сил. И вообще — надо жить на природе, с птицами, с утренним солнцем.
Рассказала, что сейчас собирает шесть посылок с конфетами, чтобы порадовать подарками издалека.
Вспомнили о Новом годе, елке, воплощенном для нее празднике. Я предложил ей и впредь держать елку, чтобы праздник не кончался. Она вспомнила семью, которая всегда имела елку, — елку они обновляли, и праздничная радость длилась целый год.
Валерий Лукка[16]
Валера Лукка был офицером Советской армии. И вот, прослужив восемь лет и занимаясь на досуге искусством, так увлекся, что решил уехать из Башкирии, где он служил и где встретил свою будущую жену.
Он пришел к своему командиру и объявил, что хочет уйти в отставку. Командир согласился — с условием, что Валера принесет справку из Российской академии художеств, что он художник.
Валера приехал в Москву и представил проходящему в это время пленуму академии свои работы. По коридору сновали люди, и некоторые с удивлением рассматривали военного, который развернул там небольшую экспозицию. Он получил одобрение от Крылова, художника группы «Кукрыниксы». Затем и пленум вынес положительное решение.
Когда Валера приехал в часть, все были удивлены, а командир огорчен, так как Валера понизил процент отличной воспитательной работы, покидая часть.
Вольф Бенетович Симберг
Мой преподаватель по рисунку в Мухинском училище В. Б. Симберг был плотно скроенным человеком с копной седых волос. Глядя на мои рисунки, он задавал вопросы, как бы зондируя: «Где вы учились? Кто ваша мама? Папа? Кто они? А вы хотите прославиться???»
…Отставит работу, затем приложит ладонь к глазу. Закроет глаз… Постоит… «Забирайте!.. Нет, еще раз покажите. Эх…» — и раздосадовано махнет рукой, уходя.
О себе он рассказывал: «Я двадцать пять лет преподавал. Думал, уйду на пенсию, а уж потом буду писать. А я на курсе был лучше, чем Моисеенко. Студенты с других курсов приходили на мою живопись посмотреть. А сейчас Моисеенко — народный. А я…»
К выставке портретов в отеле «Рахманинов»
Портрет — классический жанр во многих видах искусства. Но в отличие от откликов на натюрморт и пейзаж художник-портретист чаще слышит и чувствует ответную реакцию на свое произведение.
Мне нравится беседовать с «портретируемым» во время сеанса, что дает возможность глубже почувствовать человека, которого ты изображаешь. И очень мне интересен момент, когда «портретируемый» впервые видит себя на холсте, все эти восклицания: «А здорово!», «Нет, это не я», «Это не я, но по цвету красиво», «Да-а-а-а…», «Чудо!», «Неужели у меня такой нос?», «Неужели у меня такие уши?», «Все плохо, кроме ушей», «Круто!», «Я здесь похож на свою бабушку!»
Саша Коковкин
В 1982 году у меня состоялась неожиданная выставка в Молодежном объединении Союза художников.
Ее предложила сделать Елена Куковицкая, искусствовед и секретарь Молодежной секции. Помещение было вполне приличное, и его надо было осваивать. Я спросил, нужно ли мне предварительно представлять работы на совет, на что Куковицкая отвечала, что это помещение не выставочное, а рабочее и экспериментальное.
Я отдал работы на окантовку. Через два дня гуаши на серой бумаге под стеклом и в рамах были развешены на стенах. Я их в первый раз выставлял, да и художник Анатолий Заславский считал, что их надо где-то показать. Мне и самому понравилось, как они выглядели.
Еще через неделю раздался звонок из бюро секции графики Союза художников. Меня попросили прийти на ближайшее заседание для беседы.
Я прихожу и вижу — все бюро в сборе: 25 человек художников во главе с председателем Вячеславом Загонеком[17] (огромная фигура наверху заканчивается красным от гнева лицом). Все в ярости. Предлагают мне сесть на «электрический» стул в середине помещения. Все выступают и осуждают. Борис Ракитский[18], главный «идеолог», предлагает ехать на БАМ и порисовать коммунистических ударников. Все хотят мне помочь…
И мне кажется, все хотят меня убить…
Вдруг встает молодой человек и начинает говорить все наоборот. И ему нравятся мои работы… Я с уважением и благодарностью слушаю его. Бюро тоже затихло.
Это был художник Александр Коковкин[19], как позже я узнал.
Моя первая мастерская
Моя первая мастерская была на Васильевском (Гаванская, 35), и она неожиданно пошла на ремонт. Дом до этого вроде и покрасили, да и подъезд привели в порядок. Но квартиры на глазах расселялись. В доме остались только я и моя соседка этажом ниже. Она мне сказала, что в другой район не поедет, что жила здесь в блокаду и знает, что продержаться можно долго, только если купить рукомойничек.
Осень. Холодно. Я с ужасом ждал, что станет с моими картинами и офортным станком. Дом был отключен от электричества, отопления и воды. Погрузились в темноту. Я жил при свечах и ночью укрывался всем, что у меня было.
Однажды раздается громкий стук в дверь. Три часа ночи. Бегу полуголый к дверям. На пороге два милиционера. От них разит водочным перегаром. «Сержант Иванов! Вперед! Я слышал, что тут пробежало двадцать человек! Я слышал!!!» Иванов быстро прошел по мастерской и сообщил: «Никого». Увидев офортный станок, старшина заорал: «Что это? А, станок! Листовки печатаете? Документы! Кто такой? Паспорт! Мы за вашими окнами давно наблюдаем!» «А это что за холодное оружие? — вдруг оживился старшина, увидев самодельный нож на столе. — Чтоб вас здесь не было в течение недели. Два года тюрьмы за хранение холодного оружия!»
Я объяснил ему, что сам сделал для работы.
1. Альберт Соломонович Розин (псевдоним Соломон Россин; род. в 1937) — петербургский художник.
2. Михаил Матвеевич Шварцман (1932—1997) — московский художник, автор художественно-философской системы «иератизм».
3. Николай Иннокентьевич Благодатов (род. в 1937) — искусствовед, знаток и собиратель ленинградского неофициального искусства второй половины ХХ века, член Санкт-Петербургского отделения АИС.
4. Николай Васильевич Жуков (род. в 1952) — новосибирский художник-график.
5. Валерий Григорьевич Светлицкий (1938—2018) — московский, близкий к экспрессионизму художник.
6. Леонид Давидович Каминский (1931—2005) — прозаик, художник, журналист, театральный деятель, главный художник детского журнала «Баламут».
7. Феликс Ильич Лейбович (1939—2017) — петербургский художник, преподаватель.
8. Анатолий Савельевич Заславский (род. в 1939) — петербургский художник, входит в группу «Безнадежные живописцы».
9. Борис Михайлович Борщ (род. в 1948) — петербургский художник, входит в группу «Безнадежные живописцы».
10. Роберт Абрамович Лотош (род. в 1953) — петербургский скульптор.
11. Владимир Александрович Цивин (род. в 1949) — петербургский скульптор-керамист, график.
12. Александр Георгиевич Григорьев (1946 — 2014) — искусствовед, художник, входил в группу «Безнадежные живописцы».
13. Завен Петросович Аршакуни (1932—2012) — петербургский живописец, график.
14. Владимир Викторович Прошкин (1931—2021) — петербургский художник-график.
15. Марк Иосифович Борнштейн (род. в 1943) — петербургский театральный художник, режиссер.
16. Валерий Николаевич Лукка (род. в 1945) — художник, член СХ России и Академии современного искусства Санкт-Петербурга.
17. Вячеслав Францевич Загонек (1919—1994) — петербургский художник, член АХ СССР.
18. Борис Романович Ракитский (1937—1998) — петербургский график, иллюстратор книг.
19. Александр Викторович Коковкин (1942—2005) — петербургский художник.