ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ДАНИЛА КРЫЛОВ

 

 

 

* * *

Страшно ночью в купе одному:

Не понятно откуда, куда

Мчатся через кромешную тьму

Эти фирменные поезда.

 

Как случилось, что в мире, где три

Триллиона галактик, ты вдруг

Сам себя обнаружил внутри

Комфортабельной капсулы? Люк

 

Или дверь герметично закрыв,

В одеяло уйдя с головой,

Ты летишь в бесконечный обрыв,

Беззащитный, ничтожный, живой.

 

Но у страха глаза велики.

Милосердна к нам черная даль.

Проезжая село Тростники,

Вспоминаю твой ужас, Паскаль.

 

На живущих твой ужас умножь.

Что же всех нас, ничтожных, роднит?

Эта жалость, бессмертная дрожь,

Протяженность пространств и орбит.

 

 

 

* * *

Чем пахнет роза? Розой. Синестет

Заметит, что словарь мой небогат:

Цвет — это запах, запах — это цвет.

Тогда я слышу красный аромат.

 

А если роза белая? Тогда

Глаза закрой. Что видишь? Темноту.

От розы не осталось и следа,

Но запах неотвязчивый, он тут!

 

Дух розы ускользнул от зорких глаз,

Не бел, как снег, не красен, словно кровь.

Как будто независимо от нас

Цветут на свете счастье и любовь.

 

Открой глаза: любви и счастья нет.

И ты один лишь в этом виноват.

Цвет — это запах, запах — это цвет.

Вдохни, пьянея, красный аромат.

 

 

 

* * *

Приятно думать, что Державин

Любил с гостями слушать Баха.

Пусть стих его отнюдь не плавен,

В нем много силы и размаха.

 

Ведь у поэта меньше власти

Над неподатливой породой:

Как можно фугу или «Страсти…»

Сравнить с его шершавой одой?

 

«Средь тучных туч, раздранных с треском».

Да, вычурно. Но разве плохо?

А что нет пушкинского блеска,

В том виноват язык, эпоха…

 

Мы восхищаемся изъяном,

Мы рады этому по-детски,

Ведь сам Гаврила с Себастьяном

Давно болтает по-немецки.

 

 

 

* * *

Ни маршалом, ни космонавтом не стал,

Ни магом в чалме, ни атлетом,

Ни телеведущим: я с детства мечтал

Стать тем безнадежным эстетом,

 

Что, даже ревόльвер приставив к виску,

Решив, что не может быть гаже,

Удачным пассажем смиряет тоску

И боль утоляет пейзажем.

 

И что же? Лелея надежду мою,

И тут потерпел неудачу:

Не грежу, над вымыслом слезы не лью,

Над тучкой жемчужной не плачу.

 

И, всласть настрадавшись, устав от мытарств,

Поблагодарив за подарок,

Я не принимаю подобных лекарств —

Духовных заплат и припарок.

 

Но все же расстаться с мечтой не могу

И в ряд с амфибрахием звонким

Любуюсь вороной на белом снегу

И девушкой с профилем тонким.

 

 

 

* * *

Как будто нужно тете Тане,

Чтоб мы полдня потели тут!

Но мы с тобой, как египтяне,

Беремся бережно за труд.

 

Ведь не в еде и не в лекарстве

Она нуждается… Жара.

Мы что, с тобою в Среднем царстве —

И нами правят Гор и Ра?

 

Ну вот, покрашена ограда,

Вокруг повырвана трава…

Я не любил ее… Не надо,

Чтобы она была жива…

 

Уже посажен синий ирис

И нам пора в обратный путь:

Теперь Анубис и Осирис

О ней заботятся… Забудь!

 

 

 

ТРОИЦЕ-СЕРГИЕВА ЛАВРА

Не монастырь — кулич или пирог

Творожный со свечой посередине.

Вот сцена в духе зрелого Феллини:

Старушка пыль и пот смывает с ног

 

Святой водой. Ее прощает Бог,

Хранящий честно местные святыни

От посягательств: белых стен твердыни

Поляк, как ни старался, взять не смог.

 

Здесь в клиросе поют здоровым басом,

Пекут хлеба, в жару торгуют квасом,

Твердят молитвы, служат, ладан жгут…

 

Сдержи упрек, хоть он вполне заслужен:

Им именно такой от жизни нужен

Наивный, бестолковый, но уют.

 

 

 

ПАВЛОВСК. ЛЕТЯЩИЙ МЕРКУРИЙ

Пройди, свернув налево, от Моста

Кентавров к дому Павла метров триста —

Увидишь бога: мысль его чиста,

По каске в нем узнаешь Трисмегиста.

 

Став на струю воздушную, уста

Приотворив, вещает голосисто

На чистом древнегреческом — пуста

Речь Эрмия для смертного туриста.

 

О, красноречье олимпийской плоти!

Немая весть, застывшая в полете,

Напрасно дразнит зрение и слух.

 

Глашатай, облаченный в шлем крылатый,

Что скажет он эпохе глуховатой?

Век бронзовый, как варвар, тугоух.

 

 

 

* * *

1

В том глухом пространстве, где наша речь

не умеет выразить боль, обиду,

где одной прямой суждено пересечь

параллельную ей вопреки Евклиду, —

там-то мы с тобой из упрямых двух,

обманув судьбу, сотворим десятку,

но не здесь, где музы терзают слух

и философ может призвать к порядку.

 

 

2

Вот у греков здо`рово: семь любвей.

По порядку: сторге — та к маме, к папе;

к другу — филия; мания — всех сильней,

потому что безудержней всех; агапе —

та влюбленных вверх к небесам влечет;

бурный эрос в сердце кипит, как магма,

а еще есть флирт, деловой расчет,

говоря по-гречески, людус, прагма.

 

 

3

Нет, никак не встретиться нам с тобой:

ты-то будешь с этими, а я с теми.

Потому любовь — невозможный сбой,

потому несносна любой системе,

потому не встретиться, не совпасть

в безнадежно плоском нелепом мире.

Одержимость — мания, эрос — страсть,

а любовь — любовь, дважды два — четыре.

 

 

 

МИДАС

Ни пить, ни есть, ни друга обнимать —

творить один металл холодноватый.

Иди к Нему, проси назад забрать

несчастное богатство, дар проклятый.

 

А если бы услышал и помог,

избавил, окунул, как в мифе, в реку,

отдал бы ты золотоносный слог

для милых благ, доступных человеку?

 

Отдал бы? Нет. Ведь жизнь того не стоит.

Пускай старатель жалкие присвоит

от мусора, от мутного песка

 

отмытые крупицы — в том нет чуда.

Коснись душой до косного — оттуда,

как смысл, блеснет нетленная тоска.

 

 

 

ЭКФРАСИС

 А. Г. Машевскому

Ассирийский царь поражает льва

(мне запомнился тот рельеф):

хорошо натянута тетива,

хорошо умирает лев.

 

Ну а царь как будто бы ни при чем,

не считает славных побед:

тот пронзен стрелой, тот сражен мечом,

у того перебит хребет…

 

Бог войны, доволен ли ты уже

и когда же твои храбрецы, скажи,

обретут оружие не для жертв,

власть двужильную не для лжи?

 

Беспрестанно подвигам их дивлюсь

здесь, в Ниневии на Неве.

Но о том рельефе забыть боюсь,

о царе, об убитом льве.