ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Андрей Лещинский. Три старинные английские повести о вампирах. — СПб.: Издательский дом «Коло», 2005.

Книжечка петербургская сугубо. Верней — ленинградская. Точней: вообразить ее, почувствовать, что ее недостает, захотеть, чтобы она была, — нельзя было ни в какой другой точке пространства-времени, кроме как:

на тротуаре Литейного проспекта напротив Мариинской (тогда Куйбышевской) больницы;

либо в одной из двух-трех имеющихся там подворотен;

либо, наконец, в саду, куда можно из этих подворотен попасть; в славном саду за спиной «Подписных изданий»;

причем исключительно в эпоху, называемую Застой.

Говорят, в те годы вышеограниченная территория представляла собою как бы островок. На котором что ни вечер воссоздавалась, еженощно погибая, торговая республика, наподобие микро-Венеции. На ее микростогнах толклись, вкрадчиво охотясь друг на друга, книжники и фарисеи. Суетливые фарисеи, таинственные книжники. Фарисеи алкали плодов письменности. У книжников имелись таковые плоды.

Говорят, там можно было купить хоть Канта, хоть Солженицына с такой же легкостью, как сейчас на рынке пистолет.

Только там и только тогда, в сумеречном приступе тогдашней тоски по памятникам мировой литературы (была такая специальная серия в издательстве «Наука»), должна была возникнуть идея подобной книжки.

Которую осуществить стоило лишь в наши дни. Ради ностальгической насмешки над той тоской.

Мистификация, насколько я понимаю. Розыгрыш.

Два текста — малоизвестных — действительно переведены с англий­ского, третий — сочинен и выдан за перевод. Прибавлен рассказ — очень правдоподобный — о том, как рукопись третьего текста попала к Андрею Лещинскому.

Мариинская больница списала свою научную библиотеку в макулатуру, ее тут же у вторсырья купил антиквариат, А. Л. заинтересовался двумя томами «Записок Лондонского медицинского общества», в один из томов «была вплетена шестнадцатистраничная тетрадка, исписанная очень мелким и очень аккуратным почерком», и т. д.

Рассказ этот незаметно переходит в довольно серьезную статью, которая и разъясняет авторскую сверхзадачу.

Потому что все это не просто баловство, а разгадка некоего ребуса. Оригинальная теория происхождения
европейских литературных вампиров. Автор приметил, что первые сочинения об этих существах возникли в Англии почти одновременно — и сходились во многих подробностях, словно под разными именами описан с натуры один и тот же, причем реальный, человек, — и авторами этих сочинений были люди, так или иначе связанные с Байроном и Шелли.

А тот и другой были морфинисты!

То есть отчего бы не предположить, что тот и другой, будучи любознательными богачами, заинтересовались опытами доктора Сертурнера, выделившего морфин из опиума еще в 1803-м или в 1805 году, и овладели этой новой, тогда секретной, технологией? Отчего бы, далее, не предположить, что они изучили и постоянно практиковали на себе метод внутривенных инъекций?

Для торжества такой гипотезе недоставало самой малости — какого-нибудь свидетельства, принадлежащего перу осведомленного современника. Чтобы, значит, он как-нибудь случайно попал в «избранный круг» — а потом как-нибудь случайно спасся — и на старости лет, в назидание потомству и чтобы облегчить память, рассказал о дьявольских экспериментах,
которые когда-то доставили ему столько преступных наслаждений.

Рассказал бы, как человек, доживший до прозы Диккенса, — без затей, без романтических метафор: пусть зашифрует лорда Байрона и его гениального друга какими угодно псевдонимами, но не называет укусом — укол!

Такого очевидца — трезвого и откровенного — пока не нашли. Андрею Лещинскому пришлось его выдумать. Зато теперь — порядок. «Английский Аноним объясняет все или почти все». Технику забора крови как сырья для физрастворов.

Вот что, выходит, скрывалось под Гарольдовым плащом — «предмет, более всего похожий на миниатюрную стеклянную воздушную помпу»! Шприц!

А Пушкин-то с Лермонтовым какие были простаки — сотворили себе титана. Из наркомана.

Впрочем, это их проблема. Лещинский же Андрей не виноват. Его дерзкая затея исполнена очень хорошо. Текст его Анонима по качеству не уступает настоящим старинным вещам, с которыми сопоставлен. Отчего ино­гда и не пошутить?

Я. С. Лурье. В краю непуганых идиотов. Книга об Ильфе и Петрове. —
3-е изд., испр. и доп. — СПб. : Изд-во Европ. ун-та в С.-Петербурге, 2005.

Как почти всем теперь известно, Яков Лурье был великий ученый. В совершенстве понимал древнерусскую литературу — на что, нося свою фамилию, не имел, конечно, никакого права.

Впрочем, в его время (не знаю, как сейчас) в углу гуманитарных дисциплин официальный успех всегда бывал обратно пропорционален заслуге. Каковой закон природы конкретизировал как надо и биографию Я. С., так что ни познания (обширные фантастически), ни ум (подобный колесику стеклореза), ни литературный талант, ни, наконец, историческая интуиция (провидче­ская) не дали ему никого затмить.

А ему не больно-то и хотелось за­тмевать. А зато все время хотелось думать. Осознать смысл человеческой истории, подлинный сюжет. Разглядеть его, например, отраженным в осколках сюжетов других, помельче. Скажем — в историко-литературных, и чем глубже они затоптаны в грязь лжи — тем лучше: выроем, ототрем, — для чего же и текстология?

А Ильф и Петров, действительно, извращены и оболганы донельзя. Гос. филология всю дорогу шила им 58-ю статью (иногда принимая во внимание смягчающие обстоятельства). Дилетант­ская публицистика, наоборот, как только ей дозволили, с удовольствием кинулась и заплевала.

Этих ухарей, этих штукарей, этих приспособленцев. Ради красного словца не пожалевших самого дорогого. Посягнувших на святое. На героиче­ский нимб над головой русского интеллигента. Осмеявших трагедию Васисуалия Лоханкина.

У гос. филологии в конце концов получился диагноз такой: пытались было сделаться писателями советскими, но соц. (подразумевалось — кое-кому и нац.) происхождение подкачало, помешали предрассудки, пережитки; в общем, не о чем говорить.

У дилетантов: Ильф и Петров были самые что ни на есть отъявленные советские писатели — то есть подлецы. То ли дело — Булгаков, Ахматова, Зощенко, Пастернак, Мандельштам, Платонов.

Которые, значит, были антисоветские, в крайнем случае — не.

Ну вот. Яков же Лурье чрезвычайно любил т. н. истину. Ее блеск, иногда поразительно многозначительный.

Как в данном случае. Когда m-me История словно нарочно создала Ильфа и Петрова, и сделала их соавторами вот именно этих двух смешных книг, и приказала умереть одному весной 1937 года, другому — летом 1942-го.

Словно специально для того, чтобы когда-нибудь настоящий мыслитель собрал все биографические факты, обдумал каждую из смешных (и не смешных) страниц — и установил:

что до определенного (очень строго определенного) момента даже советского писателя не принуждали быть непременно подлецом, и если он все-таки шел в подлецы, то исключительно по призванию;

и что Ильфу и Петрову (отчасти в отличие от Петрова) посчастливилось: они до этого момента не дожили. До даты, до той черты. До рокового росчерка пера.

Чуть ли не только они из всех заметных не подписали ни одного вопля с требованием казней. Только они мало что не воспевали великого вождя, но даже ни разу не шаркнули ножкой. Только они — из всех приглашенных — не восславили Беломорканал.

Не разоблачали кулаков. Попов. Вредителей. Литераторов-отщепенцев. И вообще — практически совсем не врали, пока работали вдвоем.

Потому что и в обитаемой ими реальности до какого-то момента сохранялось (хотя и стремительно убывая) этическое содержание. Потому что в революциях 1917 года была некая справедливая надежда — из Февральской перешла в Октябрьскую, а из нее — в советский уклад. И только лет через семь пропала с концами. И вместе со свободой.

Последними печатными проявлениями которой были остроты Остапа Бендера.

«Странным образом критики, обидевшиеся за Лоханкина и не заметившие Кая Юлия Старохамского, не увидели, что в „Золотом теленке” действительно есть интересовавший их герой — интеллигент-одиночка и индивидуалист, критически относящийся к окружающему его миру. Это Остап Ибрагимович Бендер, главный герой романа».

Это абсолютно верно — прямо до очевидности, — как и все, что когда-либо написал Я. С. Лурье. Но как-то никому до него не приходило в голову. Поскольку, во-первых, внешность у Бендера не та — типичный безбородый космополит; во-вторых, фиг его выпорешь — не дастся; в-третьих, если все-таки толпой навалятся и одолеют, он унижение не посчитает, знаете ли, батенька, за победу; это не говоря о том, что, в-четвертых, не забудет и свет в уборной за собою погасить.

В силу всех этих и разных других причин Бендера нигде не ждут, кроме ГУЛАГа (измена родине, выразившаяся в попытке нелегального пересечения границы, — не важно, что такой статьи в 1933 году еще не было). Перед Лоханкиным же открыты все пути. Лично я полагаю, что он сделался сотрудником Пушкинского Дома. Либо классиком патриотической прозы.

«Упоминание „сермяжной правды” свидетельствует как будто о „почвенных” корнях его мировоззрения, характерных более для Леонова, но сочетание полнейшей пассивности с мазохизмом и самобичеванием заставляет вспомнить об Олеше. «Мы, писатели-интеллигенты, должны писать о самих себе, должны разоблачать себя, свою „интеллигентность”, — писал Юрий Олеша в 1930 году».

Вообще — фон эпохи дан так полно, в таких выразительных деталях, что эту небольшую книжку можно считать учебником. Который, однако же, читается, — как и следует учебнику, — как роман. Хотя речь идет о вещах поважней, чем история т. н. советской литературы.

«Интеллигенция никогда (даже если бы она была едина) не могла сама по себе переменить ход истории в ту или иную сторону. Но каждый интеллигент может выбрать свой путь в обществе. Он может быть с „подлецами” или против них, он может быть порядочным человеком или же «помогать злодеям в их деле». «…Таких эпох, когда люди не могут хотя бы уйти от соучастия в смертельных преступлениях, нет», — писал Аркадий Белинков. Интеллигент может, наконец, думать самостоятельно, а не быть «непуганым идиотом» и не усматривать «великую сермяжную правду» во всем, что происходит вокруг него или что говорят и думают окружающие».

Это в первый раз напечатано
почти двадцать лет назад — за границей, под псевдонимом, но все равно
С. Я. Лурье отчаянно рисковал.

Но как-то — к сожалению, — не устарело.

Вероятно, это самая разумная книжка из всех, что вышли в Петербурге за год. И с моей стороны было бы неприлично — не интеллигентно — не назвать людей, которых благодарит издатель: А. И. Ильф, И. Е. Ганелину,
Н. М. Ботвинник.

А набрал и сверстал Е. Н. Грузов, а предисловие — превосходное — написал профессор Омри Ронен.

Короче, все прекрасно, кроме тиража. Который по крайней мере в сто раз меньше, чем необходимо.

Вниз по вертикали: Первая четырехлетка Путина глазами либералов. /Ред.-сост.: А. Р. Курилкин, А. В. Трапкова. — М.: «КоЛибри», 2005.

Статейки, главным образом из га­-зет — из нескольких московских бумажных, из двух-трех сетевых. Несжатые, так сказать, полоски свободного слова.

Отчаянные заголовки:

«Убийственная вертикаль власти» — «Военно-мемориальный капитализм» — «Государство взаимной лжи» — «Девальвация выборов» — «Полный контроль ведет к полному хаосу» — «Абсурд возвращается» — «Вперед, к средневековому Китаю!»

Все это по поводам, уже забытым, а давно ли сенсационным, хотя  одно­образным — от провокации против
Бабицкого до ареста Ходорковского,
от «Курска» до «Норд-Оста».

Как, значит, они отзывались в лучших умах страны. Как пульсировала политическая совесть. Покинутая словесностью изящной, да и вообще вышедшая из моды, как все равно при Николае I — латынь. На что надеялась, чего боялась, за что боролась с 2000 года по 2004-й.

Боялась, представьте, — торможения: как бы, дескать, оно не привело к застою.

«При системе безальтернативной власти нет особых стимулов к развитию… Любая система, не способная к развитию, к конкуренции с динамичными системами, временна. Ясно понимая, что демократический процесс — общепринятая норма, но не ощущая в себе сил жить в соответствии с этой нормой, мы создали систему самообмана. Но до конца себя все равно не обманешь…» (Дмитрий Фурман, ноябрь 2000).

«Может ли такое государство, живущее без правил и скрепленное волей одного человека, быть эффективным экономически? Может ли оно гарантировать благосостояние своих граждан и стабильность? Однозначно — нет. Оно не может быть даже предсказуемым, ибо оно может существовать только при отсутствии четких обязательств по отношению к своим гражданам…  Нам гарантирован бег по замкнутому кругу, и он должен создать видимость движения» (Лидия Шевцова, февраль 2004).

Надеялись же почти все эти авторы — не поверите — на XXI век. Дескать, время в окружающем мире идет с такой скоростью, что кто затормо-
зит — отстанет и впоследствии вспотеет догонять (а все одно, мол, придется):

«…Власть делает ставку на коррумпированную бюрократию и превращение бизнеса в ее подручного — за­висимого и послушно играющего по предписанным ему «понятиям». Государство таким образом можно на время укрепить. Но развитие страны без партнерства с обществом в XXI веке обеспечить нельзя…» (Игорь Клямкин, ноябрь 2004).

Вот чем вздумали пугать! Не правда ли, забавно? Причем это прямо-таки главный аргумент: дескать, не станем сотрясать воздух словесами о добродетели, а также о счастье народа; но, граждане начальники, все это не может ни продолжаться бесконечно, ни окончиться добром.

«…Это жандармско-бюрократиче­ский капитализм с отцом нации во главе. Это замена ельцинского поколения олигархов на новых так называемых патриотически ориентированных выходцев из спецслужб и главным образом на громадного коллективного олигарха — бюрократию и ее вооруженные отряды — силовые структуры. Мало того, что эта идеологема и порожденная ею модель поражают своим эстетическим и интеллектуальным убожеством. С этим можно было бы и примириться. Беда в том, что она абсолютно неэффективна…

Такая модель не способна обеспечить ни устойчивых темпов роста, ни преодоления громадного социального расслоения, ни прорыва в постинду­стриальное общество. Эта модель периферийного капитализма обрекает Россию на экономическую деградацию, маргинализацию и, в конечном счете, распад. Она не сможет просуществовать десятилетия, как сталинская или брежневская модели. Хотя, может быть, именно в этом путинском закоулке России и суждено будет потерять свой последний ресурс исторического Времени» (Андрей Пионтковский, декабрь 2003).

Но тем, кого они пугают, — не страшно. Кого щекочет чужое — историческое, фу ты — ну ты, время? Празд­ничное же мгновение приятно и приостановить.

«Это — не рынок и не социализм. Это — средневековый Китай. Застывшее общество, где господствующим сословием является чиновник, а не богач, и где каждого богача называют вором. Где постоянно апеллируют к чувству народной ненависти к богачам — только затем, чтобы брать с этого богача больше взяток.

И в этом обществе есть свой способ, коим государь узнает мнение народа.

Он узнает его не посредством выборов и даже не посредством доносов. Он узнает его, когда народ радостно ликует при виде государя, совершающего жертвы Земле и Небу. Или при виде государя, лично отвечающего народу на вопрос о щенках любимой суки» (Юлия Латынина, декабрь 2003).

Вот именно. Будущее наступило. Не стоило и предсказывать его. Лучше, Кассандра, ответь: молилась ли ты на ночь? 

С. Гедройц