ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

АЛЕКСАНДРА СВИРИДОВА

Руська

Рассказ

Румяная, белолицая, светловолосая, с высокой грудью и округлыми бедрами, Руська задиристо зазывала прохожих, нахваливая овощи у себя на лотке. Торговать ей было позволено только на улице подле магазина. Внутрь пускали в уборную да зимой погреться. Репутация воровки во втором поколении преследовала ее: мать — некогда директор гастронома у метро «Белорусская» — проходила по громкому делу и хоть никого не сдала, в торговлю уже не вернулась. Дочку взяли на работу, но директор магазина «Диета» на Песчаной сам отмерял ей длину, на которой позволено ставить лоток у входа. Руська кивала, соглашалась, мерзла в холод, потела в жару и мокла в дождь, хоть и нахваливала свою надежную куртку. Свекровь Маша — она называла ее «мамой» — купила эту куртку Игорю на свадьбу. Руськина родная мать ей ни нитки не подарила и ненавидела Руську люто. Когда та проворовалась и сидела в Бутырке, Руська продала все, что было в доме, — и хрусталь, и стеклянный комодик из-под хрусталя, и выкупила ее. Мать вышла и прямо в воротах Бутырки обложила ее матюками, а уж как увидела в доме голые стены, едва не убила.

— Я ж тебя вытащить хотела, — растерялась Руська.

— Да кто ж тебя, …, просил? У нас компашка в камере подобралась — за деньги не купишь! Амнистию ждали на Восьмое марта, а ты!.. Дурища! — Мать плюнула Руське под ноги.

Воровать Руська не воровала, но свое с лотка имела.

— Даже если ничего не делать, просто у весов стоять, как ни крути, а чирик к вечеру все равно налипнет. — Она показывала соседке по коммуналке чистую розовую ладонь, чтобы та удостоверилась, что клеем там не намазано.

На налипший чирик Руська покупала себе чекушку, прихватывала на закуску из ящиков помидор-огурец, иногда апельсинку, и брела в темноте на окраину у Речного вокзала. Принимала стакашку на грудь (зимой для сугреву, летом — чтоб расслабиться) и засыпала, разметавшись на старом диване. Обычно одна, так как полуторагодовалый сын был в саду на пятидневке, а мужа Игоря убили в драке на Калининском. Не поздно было, и что он там с кем не поделил, так и не выяснили. Только дали Игорю бутылкой по голове. Не сильно — так, что он сам еще шел по Калине, и многие его видели, а черепушка расколота была. «Бутылка, поди, тоже разбилась», — думала Руська, напиваясь. Игорь дошел от «Метелицы» до аптеки на пересечении Калины с Садовым, попросил помочь и только там рухнул. Как уж они помогали, Руська не знала и Игоря уже не увидела — только куртку разглядела, когда менты привезли в морг на опознание. Свекровь Маша ее в Новороссийске с рук брала у моряков.

— Куртку отдайте, — наказала ментам Руська.

Менты отдали куртку, часы Игоревы и пустой бумажник. Маша на похороны прилетела из Новороссийска, побилась о гроб, а про куртку не забыла.

— Сыночку оставь. Ей сносу не будет, — сказала Маша.

Иногда за Руськой увязывался грузчик. Хороший парень, кандидат каких-то наук. Отсидел за какую-то книжку, которую перевел и спечатал, и теперь его никуда не брали. В доме он к ночи заваривал крепкий чай, в койке пялился в потолок и читал стихи, а она пыталась угадать, на какой строке он ее завалит, да так и засыпала под его бормотание. Утром, когда он неуверенно предлагал ей заняться делом, надо было спешить на работу и было не до того. Соседка подглядывала за ними. Он был уверен, что она из КГБ.

— Да кому ты на хер сдался? — отмахивалась Руська, но гнала соседку. Та запирала свою дверь, но билась о нее изнутри, пытаясь выйти. Так однажды Руська и нашла ее дверь проломленной посредине, а соседку на полу в кровище: прошла насквозь. Скорая увезла ее, сунув в белую рубаху с такими длинными рукавами, что они завязывались на спине, и больше Руська ее не видела. Она принялась обивать пороги — ходила в ЖЭК, в исполком — просила отдать ей вторую комнату.

«Был бы ваш муж жив, — говорили ей, — квартира была бы ваша, а так…»

«Был бы муж, много чего было б мое», — думала Руська.

Можно было выйти за этого придурка, что читал стихи, но кто-то его звал в Париж, и он был уверен, что уедет. Однажды раздался звонок. Звонили из райисполкома, просили быть дома — придет человек для подселения. Руська на работу не пошла. Ждала, медленно распаляясь, что вот сейчас снова какую-то сумасшедшую подселят, но пришла длинноногая девка, чуть постарше ее, с пацаном в кулечке, чуток помладше Женяшки.

— Дай хоть подержать, — попросила Руська.

— Извини, но до пяти месяцев ребенок должен знать одни руки, — отказала девка.

— И что ж, отцу тоже нельзя давать? — подколола Руська.

— Нет отца, — сказала девка.

— А был бы?

— Не знаю, — равнодушно пожала плечом та.

Оглядела Руську, как мебель, прошла по квартире, попросила ключи и сказала, что сначала тут сделают ремонт, а потом она переедет.

— Да уж, конечно, разбежались они ремонт делать. Тут сумасшедшая жила, дверь менять надо.

— Поменяем, — кивнула девка и уехала на той же машине, что приехала.

Ремонт мужики из ЖЭКа делали сами. Удивлялись, что хозяйка ни разу не пришла. Даже обои не выбирала; по телефону сказала — что посветлей, то и клеить, лишь бы чисто. Так тяп-ляп и закончили. Она позвонила, спросила, подсохла ли краска, и появилась. На той же легковушке с немолодым мужиком, который перетаскал десяток картонных коробок, коляску, ванночку и уехал. Руська неуверенно толкнула новую дверь, заглянула.

— Слышь, а мебель когда будешь перевозить?

— Нет у меня мебели, — ответила та, натягивая веревочку вдоль окна, как для шторы. Но вместо шторы повесила пеленки.

— А где ж ты спать будешь?

— Сейчас выйду — куплю, — пожала та плечом. — Мы мебельный проезжали. Я от мужа ушла в чем стояла.

— Что так? — прищурилась Руська.

— Застукала с бабой.

Девка ловко перепеленала мальца на составленных одна к одной коробках, уложила в коляску и поперлась одна с ней на лестницу.

— Ты чего? — осадила ее Руська. — Ты ребеночка оставь, коляску снеси сперва, а то не дай бог…

— Спасибо, — сказала соседка и последовала совету: дотащила коляску до двери, обернулась на мальца, и стало видно, что она не может от него оторваться.

— Ты чего, мамашка? Иди давай, никуда он не денется, я присмотрю.

Соседка и вправду купила кресло-кровать, детскую кроватку, стеллаж для книг и начала жить. Рано вставала, рано ложилась. Шуршала книгами или бумагой. Столик соорудила из распакованных картонных коробок. Вытащила оттуда гору папок. «Чтоб не обоссал», — кивнула на младенца. Расставила их на полке, а больше ничего у нее не было. Закатав рукава, соседка вымыла от пола до потолка стены в ванной. Вылизала до перламутрового отлива старую ванну, повесила веселые полотенца на змеевик с горячей водой и принялась купать младенца в пахучих мыльных пузырях. Малец повизгивал и плавал, как рыбка.

— И что ж это, ты его каждый день мыть собираешься? — прищурилась Руська.

— А как иначе? — не поняла соседка. — Он полгода во мне плавал, привык. А ты своего как моешь?

— Баня раз в неделю, — строго ответила Руська. — Стирка-глажка, чтоб на пятидневку сменки хватило, и хорош.

Соседка — звали ее Анна — работала на киностудии напротив дома. Немного обжилась, отдышалась, помирилась с мужем, и он повадился приходить — помогать по хозяйству — где какой гвоздь вбить. Розетки попрятал, чтоб пацан ненароком палец туда не сунул, когда ползать начнет, наладил телефон — чтобы не будил, а мигал лампочкой, но остаться ему Анна не дала ни разу. Она предложила Руське тоже сделать ремонт за ее счет, купить новый диван, новое на окна…

— А ты мне потом постепенно отдашь.

Руська подивилась, но согласие дала и спорить не спорила, когда Анна встречала ее с работы в день зарплаты и отбирала все деньги. На чекушку выпросить у нее было нельзя, да Руська и сама хотела, но не знала, как бросить это дело. Женёчка Анна рассмотрела придирчиво, когда Руська привела его с пятидневки. Сказала, что у него «гланды-аденоиды», и вызвалась отвезти к врачу.

— Да ты святая, — недоверчиво сказала Руська, получив Женька полеченного и несопливого.

— Не преувеличивай, — осадила ее Анна. — У меня корысти много в том, чтоб твой пацан здоров был.

— Это ж какая корысть тебе с его здоровья? — не поняла Руська.

— Чтоб моего не заразил, — ответила Анна. — И ты, как пить завяжешь, на киностудию пойдешь. Кассиршей. Чтоб на лотке не простужаться и не перхать тут по квартире.

Руська забожилась, что больше в рот не возьмет, и Анна не соврала: прикупила Руське шмотья, приодела ее и отвела на студию. Руську взяли, потому как Анну уважали. Жизнь пошла другая, будто стрелку кто перевел на железке: по другим рельсам, с другим пейзажем за окнами. Пацаны росли вместе, ссорились, но не дрались. Женёк дразнил Мелкого, но Руська быстро отвешивала ему подзатыльник, и он шел мириться. Тырил у Мелкого игрушки, потому что Анне из Америки красоту привозили отъехавшие друзья, но Мелкий не жадничал, не ябедничал, и куражу не было. Да и Анна учила того и другого играть вместе и жить в мире. В доме собирались приятели с киностудии, и вскоре один положил глаз на Руську. Руська завиляла хвостом, пустилась в роман, а там уж не на шутку влюбилась. Сашка все дольше засиживался на новом диване после работы, пока наконец не заночевал. Утром Руська толкнула соседскую дверь и в ужасе сказала, что вон под окном…

— Машина, видишь? Братан Сашкиной жены приехал…

— Ну и чего? — спокойно спросила Анна.

— Убивать его, — прошептала Руська.

— Не ссы, может, не его, а тебя, — утешила Анна. — Хотите, чтоб я с вами вышла? Или ты не мужик? — спросила она Сашку, который трясся в коридоре.

Тот метнул в нее бешеный взгляд и вышел, хлопнув дверью. Анна с Руськой видели в окно, как мужики у машины поговорили, — только белый парок отлетал от губ на морозе.

Руська хотела замуж за Санька.

— Все просто, — сказала Анна. — Делаешь так, так и так, и он твой. Но смотри, чтоб потом не пожалела. Сашка-муж совсем не то, что любовник.

Руська ничего не слышала: хотела мужа.

— Чтоб не делить его ни с кем, — повторяла она как заведенная.

Она сделала все, что Анна советовала, и Сашка развелся. Они расписались, отгуляли и поселились под одной крышей. Тут-то Руська и узнала, что он запойный.

Пацаны подросли, пошли в школу. Первым Женёк, через год подтянулся Мелкий. А когда Мелкому исполнилось десять, Анна уехала с ним, как всегда, на лето. Только не к морю, как обычно, а в Америку. И к сентябрю не вернулась.

— Ключи возьми, — сказала она Руське по телефону. — Пусть Женёк там спит, чтоб вам с Сашкой не мешать. Книги только мои пусть не уродует.

— Да я ему приплачу, если он хоть одну откроет! — откликнулась Руська.

Женёк подрос, девок стал водить в эту комнату, потом женился, собачку завел, а там и ребеночка родил — дочку Леночку. Носил ее по Анькиной комнате, как та носила Мелкого. Учился он через пень-колоду, лишь бы от армии откосить, а по ночам подрабатывал барменом. И так хорошо у него получалось, что к нему управляющий стал посылать новичков: чтоб Женёк их натаскивал, как собак.

— Смотри, даже если ничего не делать, — говорил Женёк, — стольник к вечеру сам налипает. — И показывал чистую ладонь новеньким.

Скоро к Женьку выстроилась очередь: с его рекомендацией работу давали в любом кабаке. А потом пришел к нему парень, что первым решил раскинуть сеть кабаков пошире — выйти за Кольцевую, за Москву, до дальних городов добраться. И попросил народ в провинции поучить.

— Я на недельку, — говорил Женёк и отваливал на месячишко. Налаживал где-то бар, натаскивал барменов и возвращался. В Барнаул вообще летел на открытие: учиться теперь все сами ездили к нему в Москву.

— Какая погода? — спросил он кого-то в трубку маленького телефона, стоя на пороге. — Дождь? Черт, а я плащ на работе оставил. Мам, дай-ка старую куртку! — крикнул он с лестницы.

Руська подала ему куртку Игоря, в которой Женёк только с собакой выходил в темноте.

Привезли его обратно прямиком в Боткинскую: мужики его кабацкие самолет оплатили. Уверены были, что с их бабками врачи соберут его из кусков. Он в Барнауле въехал на полной скорости в столб. Руську одели-обули, важно величали Верой Михалной, привезли в больницу, под белы руки довели до палаты. Как она голосила, Руська не помнила, но клялась, что Женёк услышал ее, несмотря на все трубки, что были в него понатыканы. Глаза приоткрыл и руку ей пожал.

— Вот так, — сжала она Анькину руку, когда они свиделись. — Сесть, понимаешь, как бы хотел, приподнялся так маленько и упал назад на подушку.

Ей только куртку при выходе и отдали.

— Компьютер дома оставил, но там какое-то слово знать надо было, а без него не открыть. Мать Игорева, представь, на похороны даже не приехала. Я так разозлилась, что сама к ней полетела. Приехала, а она — растение: ничего не соображает. Я ей фото Женька сую, а она говорит: «Какой красивый мальчик!» Я говорю: «Мама, внук это твой, понимаешь? Внук родной! Помер он, разбился на машине!» А она улыбается: «Красивый!»

Как хоронили, Руська не рассказывала, а Анна не спрашивала.

Она прилетела на годовщину. Женяшкиной Леночке куклу привезла. В растерянности оглядела комнату, в которой ничего, кроме книг, не было.

— А Сашка где? — спросила Анна.

— В дурдоме. Спился. Я его дочек прописала, всех на очередь поставила, как про снос говорить стали. А они, су´чки, хоть бы навестили его когда.

Руська вызвала Анну приехать получить квартиру.

— Пятиэтажки-то все под снос, — сказала Руська. — Машину заказывать надо для перевозки мебели, но тебе-то чего? — мебели у тебя нет.

— А куда она делась? — спросила Анна.

— Женёк выкинул. К рождению Ленки ремонт делал и всё повыкидал. А книги я не дала. Эта его шалава книг отродясь не видела, все кричала «Выкинь!», так я ей сказала, что убью, …, если тронет.

Машина из ЖЭКа пришла утром. Мужики вынесли коробки с книгами.

— А мебель, хозяйка? — спросил один у Анны.

— Нет ее у меня. Вот креслице возьми и тумбочку.

Анна домывала окно в новой квартире неподалеку от своей пятиэтажки, когда колотушка ухнула со всего маху и разнесла стену старой хрущевки. Пыль поднялась столбом, кто-то орал что-то крановщику. Огромный экскаватор вгрызался в землю там, где вчера стоял первый подъезд, рыл котлован для нового дома. Черная дыра, похожая на могилу, становилась все глубже: новый дом закладывали с подземным гаражом.