ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Евгений Сливкин

ПАРК ПОБЕДЫ

Грунт и снег под ногой вперемешку,

словно здесь разорвался снаряд.

Как обрубки живых на тележках,        

бюсты мертвых на тумбах стоят.

С честью сгинули. И не жалей их —

разошелся давно уже дым!

На заляпанных грязью аллеях

хватит места и многим другим.

Парк Победы — концлагерь природы —

знаменит был сопливой шпаной.

И не раз в пионерские годы

проходил я помятым сквозь строй.

А еще, индевея в морозы,

будто прорубь узрела во льду,

тут пловчиха из цинковой бронзы

наклоняется грудью к пруду.

Ей, бывало, по «же» хорошенько

стукнешь палкой — послышится гул…

В этой луже приятель мой Женька  

по дороге домой утонул.

Здесь теперь освятили церквушку

и взялись за работу всерьез:

парк Победы закрыт на просушку

от смешавшихся крови и слез.

ИГРОКИ

Там, где рассветы и закаты

в окне мелькали, как века,

бог весть за что сражались в карты

два безымянных игрока.

Не колыхались их одежды

с фигурной прорезью для крыл —

один без слов зашел с надежды, 

другой отчаяньем покрыл.

Разреженную атмосферу   

хранил неосвещенный зал:

один некстати вбросил веру,

другой — ее сомненьем взял.

Один привержен был условью

не плутовать и потому

в сердцах рискнул пойти любовью —

и карту выложил во тьму.

А тот, другой, и глазом козьим

на ход партнера не повел:

взмахнул рукой — и страшный козырь   

из рукава метнул на стол.

* * *

Не знаю, как я удосужился

пройти почти весь путь земной,

не замечая птицы ужаса,

парящей прямо надо мной.

Она горланила неистово,

в меня нацеливала клюв,

а я мелодию насвистывал,

глаза от неба отвернув.

Но вот все ниже, ниже кружится

над жизнью, прожитой в тепле…

Да встрепенется птица мужества —

не век ей прятаться в дупле!

СИЗЫЙ СЕЛЕЗЕНЬ С УТОЧКОЙ СЕРОЙ

Там, где между надеждой и верой

тихо зыбился водораздел,

сизый селезень с уточкой серой

в камышах неподвижно сидел.

Посреди мирового кошмара,

прибывавшего день ото дня,

эта неперелетная пара

от него отвлекала меня.

Колыхались клювастой химерой

на ветру в водоеме гнилом

сизый селезень с уточкой серой,

разве что не обнявшись крылом.

И казалось, живою приметой

мертвой осени — зимней на треть —

обе птицы скончание света

удосужатся пересидеть.

Дорожа сокровенною связкой,

вместе кормятся, рядом плывут…

И чернел затонувшею ряской

замерзающий медленно пруд.

ДОМАШНЕЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

Разгибались согнутые пальцы,

словно приготавливались шить —

принимались скачущие зайцы

для детей ушами шевелить.

Скрещивались пальцы и запястья,

под лучом отбрасывая тень,

задыхались зрители от счастья, —

на экран выпрыгивал олень.

Издавая блеющие звуки,

бородою двигала коза…

Эти чудодейственные руки

что угодно могут показать!

Промелькнут рога, хвосты и лапы,

как в зоологическом саду,

и увидят дети в свете лампы

Эвридику бедную в аду.

* * *

Пока дошли мы до угла,

к поребрику приткнулось столько

автомобилей, что их стекла

встречали взгляд как зеркала.

И, проходя со мною здесь,

смотрелась ты непроизвольно

то в серебристо-серый вольво,

то в темно-синий мерседес.

Но вдруг на краткое мгновенье,

как будто из далеких дней,

твое мелькнуло отраженье

в окне проезжих жигулей.

АМБРОЗ БИРС

Жизнь прошла, и не выпало бинго,

но в последний раз пусть повезет!

Viva Mexico! Старого гринго

паровоз к Рио-Гранде везет.

В драке стиснулись демос и кратос;

скачут лошади — ржанье и храп…

Кто услышит — лишь пальма и кактус! —

беззаконный винтовочный залп?

Но недаром, страницы марая

в полевом дневнике, от и до

самый истинный путь самурая

набросал он в своем бусидо.

Позабыт. От него нам осталась

стопка книг и завет-не завет:

оправдание трусости — старость,

оправдания старости нет.