ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

МИХАИЛ ОКУНЬ

К НОВОМУ ГОДУ

Он явится червонцем новым

И компанейским мужичком,

И нам позволит, пусть хреново,

Тесниться у стола бочком.

А голос наш с годами глуше,

И счастья нет, как ни крути;

И старых елочных игрушек

На антресолях не найти…

* * *

Влезает осень в наши дни.

Ее попробуй-ка турни!

Скрипит сустав, пустеет лес,

Поживы алчет местный бес.

Хладеет чудный водоем,

Где вечерами пиво пьем.

И где торопит нас с небес

То ли Господь, то ли собес.

* * *

На правый бок перевернись,

Когда тебе не спится.

Еще успеешь кончить жизнь

В немецкой психбольнице.

...Я поднимусь на свой этаж

С усильем, но беззвучно.

Ну как тут, мама, город наш,

Одной не слишком скучно?..

* * *

Из сна вынырнуть, чтобы воздуха набрать, — вот забота,

Вот непосильный труд...

Скоро уйдут все, кто понимал что-то,

Еще лет десять — и умрут.

Им уже не дашь телеграммы,

Экономя на союзах и запятых:

«У меня всё порядке мама» —

Что у тебя «в порядке», кроме слов пустых?..

* * *

Нас достанет еще пионерское лето

С фотографии блеклой в альбоме простом.

Вот бы там оказаться! Однако при этом

Не очнуться в безмолвном пространстве пустом.

Чтобы мы, той почившей страны ротозеи,

Прогулялись все вместе в саду городском;

Чтобы бюст пионера Марата Казея

На посту оставался в раскладе таком.

* * *

Тащусь домой. Бреду, хромая...

Цветение, куда ни плюнь!

Мы пережили буйство мая,

Глядишь, переживем июнь.

Я чувствую себя неловко

В июньском ликованье дня.

И чья-то хитрая головка

Глядит с балкона на меня.

* * *

Можно ль стать в этой жизни счастливей,

От себя убежав налегке?

Сотка с килькой в знакомом разливе,

Подогретое пиво в ларьке.

Это восьмидесятые… Вышел,

Побродил, а вернуться куда?

Под ногою еловые шишки,

На путях запасных поезда.

Неприметно лет сорок промчалось,

Пролетело, прошло, проползло…

Но один наивняк всё сначала

Очень хочет, но чтобы везло.

* * *

Вспоминать со слезой, с молодыми порывами

Газировку с сиропом, заветный пломбир...

На карельских озерах мы были счастливыми,

И напрасно манил закордонный тот мир,

Предлагая свои буржуазные прелести, —

Нам внушали с трибун, что они не годны.

И при слове «челюскинцы» видятся челюсти

Той огромной и заиндевелой страны.

* * *

Я не приеду, не требуй,

Летней не надо красы.

Хочется черного неба,

Желтой — вдали — полосы.

Стука листа жестяного,

Пусть в похоронном венке;

Выхода «в люди» ночного,

Тусклого света в ларьке.

Только ноябрь мне поможет,

Способ известен ему.

В спину толкнет, и  — о боже! —

В тапках выходишь во тьму...

СОВЕТСКИЕ КАРАНДАШИ

Привез с собой. Стоят, наточены,

Те ломкие карандаши.

К чему там были приурочены

Мои усилия в тиши?

2М «Аврора», «Светокопия»,

«Хоккей», «Конструктор» и «Дельфин»...

Который год сижу в Европе я,

Простой советский сукин сын!

* * *

Тот давний Ленинград навечно въелся в поры.

Из круга моего — и это знает всяк —

Хожу я в кабаки нижайшего разбора,

Как, например, один, с названием «Маяк».

Здесь обретешь на час… нет, не подобье рая —

Убогий интерьер, где ангел ни при чем.

За стойкою стоит, как идол, тетя Рая,

И взгляд ее сравним с рентгеновским лучом.

Здесь угостят меня кривой сосиской в тесте,

Графинчик подадут, потом еще, еще…

Здесь наконец себя почувствуешь на месте,

И слезы в винегрет закапают со щек.

* * *

Мне снилось наводненье в Ленинграде…

Нам выслан был не катер и не ял,

А некий челн, в котором при параде

Прямой и грозный военмор стоял.

И мы поплыли черною водою

Среди обломков, утвари, картин

И фотографий в рамках… Пред собою

Я видел окна у´мерших квартир.

И понял: это смыло жизнь другую —

Ту, давнюю, которою я жил.

И челн, преодолев волну тугую,

По улицам затопленным кружил.