ЛЮДИ И СУДЬБЫ

ВАСИЛИЙ МОЛОДЯКОВ

Диоген с улицы Графтио

Леонид Константинович Долгополов (1928—1995) казался мне Диогеном, живущим в бочке. Ощущение пришло не сразу после знакомства, но после того как я впервые побывал у него дома на улице Графтио, что на Петроградской стороне. Половина барской квартиры, разгороженной в давние времена, выходила на черную лестницу и была весьма неухоженной, ибо хозяин давно жил один и о внешнем лоске на заботился. Она-то и вызвала у меня ассоциацию с бочкой Диогена. Но бочка сама по себе не привлекательна — привлекательной ее делает Диоген.

«Я нигде не чувствую себя дома, — говорил мне Леонид Константинович. — Родился во Владикавказе, вырос в Баку, окончил университет в Саратове, преподавал в провинции, перебрался из Сыктывкара в Ленинград, живу здесь тридцать с лишним лет, но все не могу привыкнуть — мерзну». В поздние годы он создавал ощущение безбытности, хотя аскетом не был. Карьеры в расхожем понимании — профессор, заведующий отделом, дача, машина — Долгополов не сделал, хотя был доктором филологических наук и членом Союза писателей СССР с 1980 года (одну из рекомендаций дал Д. С. Лихачев). Он очень ценил свою свободу, причем не только пресловутую «внутреннюю», запрятанную подальше от посторонних глаз, но свободу заниматься тем, чем он хочет — символистами, Блоком и Белым, — и писать об этом так, как он хочет. Долгополов диссидентом не был, как не был и конформистом. Поэтому уже в 1971 году ушел из Пушкинского Дома, где с 1955 года учился в аспирантуре, а с 1958-го работал младшим научным сотрудником. Ушел на вольные хлеба, в неопределенность, чреватую прежде всего бедностью и бытовой неустроенностью. Ушел и никогда не жалел об этом, потому что о бывшем месте службы отзывался очень нелестно (на мой взгляд, не всегда справедливо), а от имени В. Г. Базанова его до конца дней буквально трясло.

Леонид Константинович слыл неуживчивым и «трудным в общении» человеком, склонным к «излишней категоричности», что на деле означало принципиальность и бескомпромиссность. (От себя замечу, что мне с ним никогда не было «трудно», хотя во мнениях мы часто расходились, да и сам я по молодости был «склонен подчас к чрезмерно категоричным суждениям и оценкам», как написал о Долгополове в некрологе его друг В. А. Келдыш.) «По гамбургскому счету» в профессиональной среде Леонида Константиновича признавали… и не давали преподавать. Думаю, что в Москве, а затем и за границей, его ценили больше, чем в Ленинграде, хотя и здесь у него были верные друзья. Очень много для Долгополова, прежде всего для издания его книг, сделали Д. С. Лихачев и А. Е. Горелов, хотя и не афишировали этого.

«Вы один из очень немногих настоящих специалистов по символизму, и Ваше слово в этой области всегда интересно», — писал Леониду Константиновичу в 1970 году Д. Е. Максимов. Вклад Долгополова в изучение русского модернизма, прежде всего символизма, Блока и Белого, огромен и для моего поколения, как и для более старших, бесспорен… хотя младшие, кажется, склонны его недооценивать. Молодого ученого заметили уже по первой публикации — по статье «„Двенадцать“ Ал. Блока. (Идейная основа поэмы)», напечатанной в 1959 году в институтском сборнике «Вопросы советской литературы» (тираж 5000 экз.). Заметил ни много ни мало журнал «Крокодил» (тираж 1 млн 200 тыс. экз.), посвятивший ему издевательский фельетон «Посмертное и насильственное пострижение Александра Блока», что в условиях обострения антирелигиозной кампании не сулило не защитившемуся «мэнээсу» ничего хорошего. Обошлось: в защиту Долгополова с коллективным письмом выступили коллеги — от Г. П. Блока (думаю, его фамилия шла первой не только по алфавиту) до Б. М. Эйхенбаума (его фамилия была уже в траурной рамке). А учитель по Саратовскому университету Ю. Г. Оксман, приехав в Ленинград, по рассказу Леонида Константиновича, «прижимал [его] к своему толстому животу и, хохоча, говорил: „Леня, в Америке за такую рекламу платят большие деньги“».

Празднование 75-летия рождения Блока в 1955 году открыло новую эру в блоковедении — новые книги о нем, не говоря о статьях, выходили каждый год. В этом потоке статьи Долгополова не только не затерялись, но неизменно обращали на себя внимание — уже не только журнала «Крокодил». Итогом его блоковедческих исследований… нет, не столько исследований, сколько напряженных и глубоких размышлений над жизнью и творчеством поэта стала книга «Александр Блок. Личность и творчество», вышедшая при содействии Д. С. Лихачева тремя изданиями в популярной серии издательства «Наука» в 1976-м, 1980-м и 1984 году (читать надо последнее, наиболее полное). Лучшей книги о Блоке «как человеке и поэте» я не знаю, хотя прочитал их не один десяток. Из-за внушительного тиража ее до сих пор можно купить за несколько сотен рублей, но старые бумажные книги не привлекают молодежь… Очень хочется увидеть ее переизданной! И наконец опубликовать кандидатскую диссертацию Долгополова 1962 года о поэмах Блока, над которой, за исключением нескольких страниц «обязаловки», время совершенно не властно.

Вторым «вечным спутником» Леонида Константиновича был Андрей Белый. Внушительный труд по изданию обеих редакций «Петербурга» — «сиринской» в серии «Литературные памятники» в 1981 году (подготовка заняла целых четырнадцать лет, в основном по «неакадемическим» причинам) и «берлинской» в «Художественной литературе» в 1978 году — Долгополов осуществил единолично, вернув великий роман в широкий научный и неширокий читательский обиход. Обе книги свободно продавались только в «Березке» и на черном рынке, причем за внушительные деньги (я сам там их покупал). Монография Долгополова «Андрей Белый и его роман „Петербург“», вышедшая в 1988 году, уже в иной общественной ситуации, стала событием для всех, кто в бурлении перестроечных страстей продолжал интересоваться литературой. В судьбе автора этих строк она сыграла определяющее значение: прочитав ее по возвращении с армейской службы, двадцатилетний студент окончательно выбрал науку своей профессиональной стезей, хотя до того определенные колебания были.

В советское время Долгополов также писал о Горьком, Бунине и Ахматовой; в перестроечные годы — о Волошине, Замятине и Пастернаке; в конце жизни — о Маяковском, который оказался его «последней любовью». Размышлял над проблемами «рубежа веков — рубежа литературных эпох», автора и героя, эволюции мировоззрения писателей. Основную сферу его интересов я бы определил как философию литературы — по аналогии с философией истории. Содержание интересовало Долгополова гораздо больше, чем форма в широком смысле, но не как отражение социально-политических процессов, не как соотношение «надстройки» и «базиса», но как мировоззрение и мировосприятие художника, происхождение и эволюцию которых он стремился понять и объяснить. Чуждый и «формальному», и «социологическому» методу, он избежал ловушек «импрессионизма», стремясь к максимальной доказательности, но не боясь высказывать личное мнение («от первого лица»), что казалось отступлением от академической строгости в сторону «литературы». Полагаю, можно считать несомненным влияние на его метод и со стороны «творческой критики» Блока.

В советское время публиковать такие работы без обязательной «карлы-марлы» было почти невозможно, но Долгополову удавалось. Сборник его статей «На рубеже веков» (1977; 1985) и сегодня читается с большим интересом, без малейшей скидки на «обстоятельства места, времени и образа действия». Даря второе издание своему другу Б. Л. Бессонову, автор «для истории» написал на форзаце: «Издание 2-е, не исправленное и не дополненное, поскольку категорически было запрещено. Да здравствуют трýсы — они дают нам гонорар, хотя сдирают при этом шкуру» (книга в моем собрании). В перестройку цензурные и идеологические преграды рухнули. Долгополов подготовил новый сборник статей «Литература — реальность — история», но он так и не увидел свет. Потому что вслед за «препонами и рогатками» рухнули прежние организованные формы научной и литературной жизни, включая издание книг и журналов.

Я познакомился с Леонидом Константиновичем осенью 1990 года, когда уже прочитал большинство его работ и сам начал публиковаться в научных журналах. Произошло это в московском Центральном доме литераторов на вечере, посвященном 125-летию со дня рождения Д. С. Мережковского. Ораторы произносили исключительно здравицы, поэтому первые же слова почетного гостя из Ленинграда вызвали «веселое оживление в зале», как писали в старых стенограммах. «Мережковский был плохой поэт, — сказал Долгополов как бы себе под нос. — Я убедился в этом, когда мы с Ликой Николаевой готовили том для „Библиотеки поэта“ («Поэты 1880—1890-х годов». — В. М.), и я перерыл весь его архив, чтобы хоть что-то найти». После вечера я подошел к нему представиться, поднес оттиски первых публикаций, получил номер домашнего телефона и приглашение «встретиться, когда будете в Ленинграде». Так началось знакомство, переросшее в дружбу, которой, к сожалению, судьба отвела менее пяти лет. Трудных для Долгополова, который так описал свое состояние в письме ко мне 19 сентября 1993 года:

«Я веду образ жизни Робинзона Крузо — занимаюсь бытом и самим собой. На письменный стол посматриваю с опаской. И хочется, и не хочется. Что-то в жизни очень круто изменилось, возникла новая ситуация, в которой я уже не вижу своего места. Всё надо пересматривать заново — я к этому не готов; пусть останутся те крупицы сегодняшнего, которые имеются в моих — вчерашних и позавчерашних — книгах. Вовремя надобно не только прийти, но и уйти. Классические примеры — Пушкин, Маяковский. Чувство времени у них у обоих поразительно <…>. А я вот тяну лямку седьмой десяток (подумать только!), хотя понимаю, что впереди — ничего, все осталось позади».

Я считаю Долгополова своим Учителем, хотя он ничему меня не учил. Я учился, учил себя на примере не только его статей и книг, но и самой личности — творческой, яркой, бескомпромиссной и удивительно свободной. Он не оставил «школы», поэтому его забывают. После смерти Леонида Константиновича я купил у дочери его архив и библиотеку, подготовил и опубликовал сборник «Прогулки с Блоком. Неизданное и несобранное» (2019), затем подарил архив Рукописному отделу Пушкинского Дома, книги — Музею-квартире Андрея Белого на Арбате. Себе кроме нашей личной переписки я оставил лишь несколько изданий из библиотеки Учителя — не только в память о нем, но и для работы. А проходя по улице Графтио, обязательно захожу во двор и смотрю на окна, за которыми жил мой добрый и любимый Диоген.