СУДЬБЫ ИМПЕРИИ
ДМИТРИЙ ГУЗЕВИЧ, ИРИНА ГУЗЕВИЧ
Гибель царевича Алексея Петровича
24—30 июня 1718 года
Версии, споры, реалии
Главы из книги
Часть II
РЕКОНСТРУКЦИЯ СОБЫТИЙ
За итог всего описанного в части I можно принять две фразы. Первая — П. Я. Канна: «Подлинные обстоятельства смерти Алексея до сих пор не известны. Имеется около десяти свидетельств современников, утверждающих совершенно взаимоисключающие обстоятельства».[1] И вторая — П. Бушковича: «…единственное объективное заключение, которое можно сделать, состоит в том, что нам неизвестно, как и почему царевич Алексей умер. Слишком много ложных следов».[2]
Фактически это признание профессионального бессилия. Нет даже попытки провести комплексный анализ всех имеющихся свидетельств.
Мы придерживаемся не совсем классической позиции, гласящей, что история — наука точная. Но это значит, что внутри нее должны существовать методы, позволяющие из потока информации, каким бы массированным он ни был и сколь бы противоречивыми ни были содержащиеся в нем сведения, вычленить ту, которая действительно описывает реалии. В исторической науке эти методы объединены в дисциплину под названием «критика источника», но, к сожалению, далеко не всегда используются. А некоторые там даже и не учитываются. Для достижения результата они требуют жесткой логики, а также иерархии действий. Ну, например, при обилии информации нельзя логически выстраивать какое-либо решение, а затем бросить все сделанное и принять его на основе экспертной оценки, ибо последняя применяется
при недостатке информации, о чем мы уже говорили. Или применение методологического принципа, известного под названием «бритва Оккама», которому уже 700 лет, но который никто не отменял. О нем просто забывают как о наследии средневековой схоластики и католицизма (Оккам был монахом-францисканцем): «Не множьте сущностей без крайней необходимости». Автор, пренебрегающий этим принципом, может создать новую наукообразную сущность, которая окажется чистым умозрительным конструктом и никак не будет отражать реалии. В клинических случаях это приводит к ситуациям спекулятивного отрицания всего, как в «новой хронологии» Фоменко — Носовского. Ну а в легких, локальных — к таким воздушным замкам, как в диссертации С. В. Ефимова при поиске автора «письма Румянцева». Дело в том, что князь Кавкасидзев подробно рассказал, как к нему попали бумаги. Все увязывается в единую, внутренне непротиворечивую схему. Не доверять показаниям князя у нас нет ни одной причины. Поэтому выстраивание Ефимовым здания именно на основании недоверия (ничем не обоснованного) является действием спекулятивного характера.
Итак, приступим. Все интересующие нас свидетельства и рассказы описывают одно и то же событие: уход из жизни царевича Алексея Петровича. А значит, имеют единый исток — Петропавловскую крепость: каземат Трубецкого бастиона, к тому времени уже выстроенный в камне, застенок, Главную аптеку, дом Хармана ван Болеса, «губернаторский дом, что в гварнизоне» (он же — деревянные хоромы, «близь комендантскаго двора»). Сюда можно еще добавить Троицкую церковь на Троицкой площади, напротив крепости, через Иоанновский мост, где три дня стоял гроб с телом. Но это не только географическая точка — там были люди, а значит, свидетели. Там происходили события. Каждая из версий, прежде чем быть зафиксированной на бумаге, прошла определенный путь из уст в уста и претерпела некоторые трансформации — легкие либо сильные.
Давайте подумаем: как могла бы просочиться реальная информация о тайном убийстве (казни), ежели таковое состоялось? Ведь его должны были обставить с максимальной секретностью и, разумеется, без посторонних свидетелей. А их вокруг было очень много. Только внутри помещения, если не считать внешний караул и приходивших к царевичу лиц (в том числе и высших сановников), — караульный офицер, а то и его денщик, часовые, стоявшие на карауле у камеры-спальни, несколько слуг (в том числе повар), лекари. Лишний свидетель мог оказаться даже сидевшим наверху внутри стропил, как показывает рассказ «плотника» (ван Болеса). Отсюда первый вывод: тайная казнь, ежели она имела место, должна была свершиться ночью, когда около царевича находилось минимальное количество лишних свидетелей и их можно было убрать под каким-либо предлогом. Вывод второй: свидетелями могли являться только прямые участники казни. Вероятность того, что тайное убийство видели случайные люди, стремится к нулю, а потому любые сообщения о казни должны проверяться на предмет: а видел ли ее информатор лично? Впрочем, какие-то действия, происходившие на территории крепости и лишь косвенно связанные с убийством, могли быть отмечены и зафиксированы посторонними наблюдателями, не придававшими им того значения, которое они имели как элемент общей картины. Вывод третий: участники убийства, прямые или косвенные, должны были молчать, если хотели жить. Во всяком случае, их свидетельства должны были появиться много позже событий, когда им уже ничего не угрожало, а то и посмертно, из обнародования оставленных ими записок (вариант: текстов, записанных с их слов). Вывод четвертый: среди тех, кому Петр поручил исполнение тайной казни, не должно было быть несдержанных, неуравновешенных и вспыльчивых людей, способных проболтаться, например, при вспышке гнева (а Петр знал характеры своих сотрудников). Вывод пятый: при малейшем намеке на опасность раскрытия тайны (и уж тем более на опасность шантажа) свидетель-участник должен был исчезнуть. И наконец, шестое: убийство следовало осуществить так, чтобы оно не оставляло следов на теле даже при близком рассмотрении. Петру надо было уверить не только жителей Петербурга, которые пришли прощаться с телом и целовали руку, но и свое ближайшее окружение (ну, за исключением самих палачей), что царевич умер «естественной» смертью. И надо сказать, что сделано все это было безукоризненно, ибо, хотя слухи сразу с неизбежностью пошли, о сути происшедшего спорят до сих пор. Не забудем, что значительная часть этого самого петровского окружения сочувствовала царевичу, на свободе осталась почти что случайно (слишком многих надо было бы арестовывать), а смертный приговор подписала вынужденно, из страха.
Мы сейчас выстроили чисто логическую схему, при создании которой не использовали какие-либо конкретные факты. Ну а теперь попробуем отрешиться от идеологии, то есть перестанем отбрасывать имеющиеся свидетельства как недостоверные и сыграем в следующую игру, которая, впрочем, напрашивается:
1) разделим все версии кончины на четыре группы: а) официальные, б) основанные на слухах, в) основанные на прямых свидетельствах, г) являющиеся признанием невозможности установить истину;
2) выведем последнюю группу из рассмотрения как не дающую новой информации;
3) признаем имеющиеся прямые свидетельства верными, а не фантазиями;
4) выясним происхождение слухов, на которых основана часть версий;
5) объясним причины официальной версии и укажем на возможные корректировки документов под нее.
В конечном счете мы предлагаем сделать то, что, вообще-то, положено делать при простейшей критике источников — разделить их по происхождению: свидетельские показания — отдельно, слухи — отдельно, официальные документы — отдельно. И далее анализировать каждую группу порознь.
Подчеркиваем: мы не собираемся строить цепочки гипотез (уже третье звено таковых выводит гипотезу за научные границы). У нас в построении будут гипотезы, но они не будут обусловливать друг друга. Однако мы попытаемся непротиворечиво увязать имеющиеся свидетельства воедино и понять истоки слухов, ибо у последних есть одна особенность: их можно анализировать, как и любой другой источник. Как правило, они описывают факты, отраженные в кривом зеркале молвы, но не дают сколько-нибудь верной количественной информации.
То, что мы предлагаем, с определенной точки зрения можно сформулировать так: «А давайте поверим всем свидетельствам (если они, конечно, свидетельства), хотя это и не принято в историографии гибели царевича». Поверим свидетельствам и свидетелям, но не авторам. А это значит следующее: пока свидетель рассказывает о том, что видел своими очами (то есть был очевидцем) и в чем сам участвовал — мы ему в целом верим. Но как только начинается рассказ о событиях, при описании которых автор не подчеркивает, что видел их сам (а значит, пересказывает других или приводит собственные выводы, но не собственные наблюдения), ставим эту часть повествования под сомнение и выводим за рамки построения.[3] Другими словами, подвергнем их критике: по происхождению текстов; по тому, что свидетель мог видеть, а что нет; по увязке с установленными фактами (что отчасти уже сделано выше).
И вот если они сложатся в единый пазл — временной и территориальный, в одну внутренне непротиворечивую и аргументированную схему, то это будет серьезным аргументом в пользу ее реальности. Ну а если окажется, что они не только не мешают, но еще и подтверждают друг друга хотя бы в отношении отдельных фактов, то перед нами будут не только косвенные, но и прямые доказательства адекватности построения. А вот серьезной гарантией этой адекватности станет совпадение сложившегося пазла с построенной нами выше чисто логической схемой. Но даже если все это произойдет, мы не будем утверждать, что получившаяся картина в точности воспроизводит события, особенно в деталях. Однако на сегодня она окажется наиболее вероятным их воспроизводством. Просто отмахнуться от нее не получится, ибо такой подход будет свидетельствовать об отсутствии у оппонента аргументации и о его неспособности выстроить другую обоснованную версию. Критиковать же получившееся построение можно будет только при выявлении неувязок и/или обнаружении новых документов и свидетельств, ей противоречащих либо ее уточняющих.
Важна фраза Е. В. Анисимова, с которой нельзя не согласиться: «…можно утверждать, что смерть Алексея произошла в самый <…> нужный для Петра I момент».[4] Другими словами, царь был заинтересован в тихом уходе царевича из жизни.
Просим прощения за повторное цитирование некоторых пассажей, но это облегчит читателю понимание ситуации. И приступим.
Исходные позиции (даем по двум стилям, ибо записки иностранцев ориентируются на григорианский календарь):
1) 24 июня (5 июля) — царевичу был вынесен смертный приговор;
2) 25 июня (6 июля) — опрос царевича Скорняковым-Писаревым; скорее всего, в этот день царевичу в каземате был зачитан приговор;
3) 26 июня (7 июля) — утром «был застенок», и в этот же день царевича не стало;
4) 27 июня (8 июля) — гроб с его телом был выставлен на всеобщее обозрение в деревянных хоромах Петропавловской крепости «близь комендантскаго двора» (он же — губернаторский дом, «что в гварнизоне»), возможно, с доступом желающих проститься с царевичем;
5) 28—30 июня (9—11 июля) — гроб с телом при почетном карауле находился в Троицкой церкви со свободным доступом к телу;
6) 30 июня (11 июля) около 7 часов вечера — торжественная церемония и захоронение останков в Петропавловском соборе.
Существуют пять личных свидетельств и одно, записанное в административном документе. Из них четыре мы привели выше:
— П. Г. Брюса, записанное им самим через 30 лет после событий;
— А. И. Румянцева, записанное с его слов его секретарем;
— плотника, записанное О. Плейером;
— запись в «Гварнизонном журнале» от 26 июня 1718 года.
Два, которые приведем ниже:
— Петра I, высказанное в рескрипте министрам на следующий день после смерти царевича;
— высказанное на допросе в первой половине июля 1718 года повивальной бабкой Марией-Гендрихс фон-Гуссе и ее дочерью Элизабет Гелдорп.
Прежде чем начать их разбор, несколько слов об официальных документах — как репрезентативных (в том числе законодательных), так и делопроизводственных (рабочих). Ни те, ни другие не являются свидетельскими. Информация в репрезентативных документах будет отражать не реальные факты, но созданный на их основе конструкт, который предполагалось представить публике. Делопроизводственные вроде бы надежнее. Они должны отмечать нюансы и быть ближе к истине. Но именно «должны». Если есть кто-то с неограниченной властью, желающий скрыть реалии, рабочие документы будут либо отражать ситуацию в самых общих чертах, скрывающих детали, либо ее искажать. Ну а те, которые случайно выпали из этой схемы, просто исчезнут, как лист «Гварнизонного журнала» за 25 июня 1718 года.
Именно поэтому от утверждения С. В. Ефимова: «Официальные документы позволяют нам с точностью до часа определить время смерти Алексея»[5] — веет какой-то наивностью. Эти документы будут отражать то время, которое демиург — Петр — определил как время смерти сына в организуемом им спектакле. Работал он тщательно, и какие-то колебания в часе смерти могут отражать факт его собственных колебаний: какой час будет удобнее назначить.
Идем дальше.
С точки зрения престижа Петр в принципе не мог допустить публичной казни царевича — публичного позора для династии. Н. И. Павленко: «Начнем с того, что казнь сына — а она, по обычаю того времени, могла быть только публичной — была крайне невыгодна для репутации отца: в глазах современников он выглядел бы детоубийцей».[6] Хотя мы бы не стали утверждать, что царь загнал себя в угол смертным приговором сыну. Именно так оценивает ситуацию Е. В. Анисимов, если исходить из контекста: «…тайная казнь царевича оставалась для Петра единственным выходом из крайне затруднительного положения, в котором оказался царь, сгоряча устроивший „законный суд“ над сыном и добившийся вынесения ему смертного приговора».[7] Думаем, что сгоряча ничего не делалось и принципиальное решение у него сложилось достаточно давно (во всяком случае, после шокового для него «петергофского» допроса и откровений Евфросиньи — см. об этом ниже, в IV части книги): царевич не должен был выйти живым из заключения.
Причины, по которым он не мог оставить Алексея в живых, разобраны Е. В. Анисимовым, а Я. А. Гординым даже обоснованы. О том же писал Р. С. Уортман: «Алексею Петровичу не было места в царствующем мифе».[8] Еще современники прекрасно понимали, что, останься Алексей Петрович в живых, преградить ему путь на престол после смерти отца было бы невозможно. Де Би во время допроса, устроенного ему бароном Шафировым 2 (13) июля 1718 года: «…я всегда боялся, чтобы Царевич, хотя он и отрекся от своих прав на престол, не пренебрег бы своею клятвою в случае, если он переживет царя, и не стал бы искать средств к вступлению на престол; что если бы эта преступная попытка удалась, то я думал, что ее величество царица…» должна была бы искать убежище.[9] Вопрос был лишь в способе казни и в официальной версии неожиданной «естественной» кончины. Для этого на открытых частях тела царевича не должно было быть следов, противоречащих этой версии. Сам факт доступа к телу носил принципиальный характер: люди должны были убедиться в естественном характере смерти.
24 июня, после вынесения смертного приговора, для Петра наступает момент истины: как казнить? Решение принимается простейшее — в пользу яда. И таковой заказывается через генерала Вейде в этот же вечер аптекарю Беру, жившему в самой крепости, по всей видимости, в доме недалеко от аптеки у Меншикова бастиона. А для официальной версии принимается идея апоплексического удара при чтении обвиняемому приговора.
Вряд ли приговор зачитывался царевичу до того, как его 25 июня опросил Г. Г. Скорняков-Писарев. Однако этот допрос ни в документах, ни в историографии не привязан ко времени. В «Гварнизонном журнале» визиты особ столь низкого чина (майор, даже гвардейский), как Скорняков-Писарев, не указывались. Да и весь лист с записями за это число исчез. Скорее всего, допрос проходил с утра или в первой половине дня. Значит, приговор объявлялся позднее. Вопрос: где?
Брюс: 25 июня «царевич приведен был пред суд, и, по прочтении ему приговора, снова отправлен в крепость».[10] При этом автор считает, что и вынесение приговора, и его зачтение царевичу происходили в один и тот же день, 25 июня. Явное смешение дат. Да и сам Брюс не подчеркивает, что видел это своими глазами, а значит, ему кто-то сообщил. Сомневаемся в том, что запись отражает реалии, хотя есть работы, где указывается, что 25 июня царевича доставили «в Сенатскую залу», где ему и был зачитан приговор. В других случаях говорится более неопределенно: 25 июня царевичу зачитали приговор (где — не уточняется), и «после сего прочтения Царевич отведен был в свое место». Такая неопределенность свидетельствует об отсутствии точной информации.
Впрочем, встречаются и более конкретные сообщения: «26 числа, приговор был прочтен Царевичу <…> он, вскоре по выходе из Сената, лишился чувств…» Это утверждение В. Бергмана (данное без ссылок на источники) противоречит всем существующим документам. Другой вариант: «25 июня царевич под караулом четырех гвардейских унтер-офицеров был доставлен из Петропавловской крепости в Сенат, где выслушал смертный приговор». Автор последнего текста О. Ф. Козлов никаких ссылок на источники не дает. Происхождение информации раскрывает К. Задлер: «Мы должны довольствоваться свидетельствами Вебера, потому что у г. Устрялова <…> не сказано в какой день был прочитан приговор Алексею».[11] Он был вынужден обратиться к работе Вебера, где есть следующий пассаж: «…рано утром 6-го Июля (н. ст., то есть 25 июня по ст. ст. — Д. Г., И. Г.) собрался снова Уголовный Суд, и царевич, приведенный из крепости 4-мя унтер-офицерами и поставленный пред судом, должен был еще раз признаться перед ним в своем преступлении и выслушать подписанный светскими судьями смертный свой приговор, после чего его снова отвели в темницу».
По всей видимости, Брюс опирался на это же описание. Меж тем последнее очень сомнительно и, похоже, является фиксацией слуха, а не свидетельством очевидца. Во-первых, Вебер нигде не пишет, что видел это сам. Во-вторых, где-либо отсутствует информация, что суд собирался еще раз, уже после вынесения приговора. А действо-то серьезное. Также вызывает сомнение указание на «раннее утро». Как мы только что говорили, утром у царевича был допрос (вполне вегетарианский), который вел Г. Г. Скорняков-Писарев по поводу выписок «из книги Барониуша».
Итог: нет ни одного официального документа, подтверждающего, что царевича привели в Сенат и там зачитывали приговор, и нет ни одного прямого свидетельства этого: ни один человек не заявлял, что он сие действо видел сам. Но зато есть свидетельство, говорящее о том, что Петр готовил публичное оглашение приговора на территории крепости (а значит, визит на Троицкую площадь в Сенат для его заслушивания даже не предполагался). «Реляция» де Би при письме из Петербурга от 4 июля (н. ст.) 1718 года: «Говорят, что приговор будет скоро объявлен, и по этому случаю на стенах крепости воздвигли эстраду, обтянутую красным сукном, со столом и скамьями». Это перевод (французский оригинал нам неизвестен), и не совсем ясно: слово «говорят» относится только к объявлению приговора, а скамьи де Би видел сам, или вся фраза является отражением слухов. И веет от этого описания, особенно от «красного сукна», чем-то революционным. Напоминаем, что 4 июля по григорианскому календарю соответствовало тогда 23 июня
по юлианскому. Поэтому, если фраза из реляции де Би хоть насколько-то отражает реалии, скамьи устанавливались в тот же день или максимум на день раньше, 22—23 июня. Приговор еще не был вынесен. Однако подобное публичное действо явно не соответствовало будущей официальной легенде, что царевич умер от апоплексического удара, выслушав приговор. Последнее предполагало, что все действия будут келейными. Но тогда отказ от публичного оглашения должен был произойти как следствие принятия Петром окончательного решения, какова будет официальная версия смерти царевича, то есть 24 или максимум утром 25 июня.
Брюс: «В следующий день после вынесения приговора царь с „сенаторами и епископами“ явились в крепость, в каземат, где содержался царевич». Прервемся. Имеется очевидная неопределенность. «День вынесения приговора», как мы показали выше, по Брюсу, — это 25 июня, хотя в действительности событие происходило 24-го. Но тогда датировка последующих событий у Брюса «плавает» — то ли 25, то ли 26 июня. Для фиксации потребуются еще какие-либо факты. Впрочем, с точки зрения точности памяти «на следующий день» всегда точнее, чем конкретная дата, только если она не записана.
Однако продолжим по Брюсу: «Вскоре оттуда вышел Вейде и приказал Брюсу сходить к аптекарю Беру, жившему вблизи, объявить, чтобы заказанное питье было крепко, потому что царевич очень болен». Брюс же должен был лишь уточнить для аптекаря ситуацию. Идти надо было от Трубецкого бастиона, где содержался царевич, пересечь крепостной канал по одному из мостиков (а их имелось от 7 до 15) и подойти к Меншикову бастиону, около которого находилась аптека и проживал Бер. Аптекарь оказался в шоке. Через некоторое время пришел сам Вейде, получил от Бера закрытый серебряный стакан и понес его к каземату, причем шел так, как будто сам находился в шоковом состоянии. Через полчаса после их возвращения от царевича вышел царь «со всеми провожавшими его особами», лица у которых «были очень печальны», и удалился, а Вейде (согласно переводу Н. Г. Устрялова) приказал Брюсу «быть в комнате царевича» и сообщить в случае какой-либо перемены. Очевидно, что, если судить по этому переводу, Брюс не выполнил указания Вейде, во всяком случае в том виде, в котором его записал. Вместо того чтобы находиться в комнате царевича, он «обедал за столом, приготовленным для царевича» вместе с двумя лекарями, двумя врачами и караульным офицером.[12] А это явно другая, соседняя комната, откуда царевич даже не был виден, ибо довольно быстро врачи были «позваны к царевичу», то есть в другое, пусть и соседнее, помещение. Врачи, а не Брюс. И далее идут указания на конвульсии, жестокие страдания и кончину царевича около пяти часов пополудни. Но Брюс нигде не говорит, что и он сам зашел к Алексею, сам видел эти конвульсии и присутствовал при кончине. Между ним и царевичем были врачи, лекари и как минимум одна стена. Это мы совершаем индукцию по принципу: раз был рядом, конечно же, зашел; раз зашел, то, конечно же, видел (другой вариант: раз ему приказали быть в комнате царевича, то, конечно же, там и был). С этой точки зрения текст Брюса составлен мастерски: с одной стороны, автор не подтверждает, что лично видел конвульсии и кончину Алексея Петровича, а с другой — читатели в этом уверены.
В отношении Брюса это касается не только того, был ли отравлен царевич и видел ли это отравление мемуарист, но и служебных функций Брюса. Так, читаем у одного из глубоких знатоков британской мемуаристики о Петре I, Е. Е. Дмитриева: в России «Брюсу пришлось, кроме различных царских поручений, также выполнять роль тюремщика Алексея Петровича»[13] — и ссылается при этом на другую свою статью, где вовсе не говорит, что Брюс выполнял эту роль. В записках Брюса нет ни слова о том, что он охранял в тюрьме царевича. Да он и не мог этого делать, ибо охраной занимались наряды из гарнизона крепости во главе с караульными офицерами. Иногда гарнизонным командам помогали таковые же из служащих Преображенского и Семеновского гвардейских полков, особенно при перемещении заключенных вне крепости, но не только. С одним из караульных офицеров (по всей видимости, из гарнизона крепости) и еще с четырьмя медиками Брюс обедал вечером 25 июня в казематном помещении, соседнем от того, где находился царевич. Но не охранял последнего, а по разовому указанию генерала Адама Вейде ожидал изменений в состоянии заключенного, чтобы тут же донести «маршалу», что он и сделал при первой же возможности, даже не увидев царевича. Но тогда утверждения, что Брюс был его тюремщиком, не более чем внешняя интерполяция современных исследователей: раз какое-то время находился в тюрьме рядом с камерой (даром что только обедал) — значит, тюремщик.
Едва ли не единственным современным исследователем, который ясно говорит, что «показания Питера Генри Брюса <…> прямо об отравлении <…> не свидетельствуют, и, каким образом умер царевич Алексей, его тюремщик достоверно не знал», оказался Е. Е. Дмитриев. Если не придираться к тому, что Брюс никогда не был тюремщиком царевича, с остальным нельзя не согласиться.
Однако пойдем дальше. Брюс представляет себя человеком, до последнего момента не понимавшим, что он участвует в казни царевича, и придает себе роль, которая в принципе неподсудна: да, послали к аптекарю сообщить о лекарстве; да, видел, как несли непонятно что в серебряном стакане; ну а потом всего лишь обедал недалеко. Отчасти, возможно, так оно и было (особенно вначале), а отчасти это самозащита. Читатель же уверен, что автор — участник и свидетель убийства. Но это опять-таки интерполяция самого читателя. И этого нет напрямую в тексте.
Я. А. Гордин: «Брюсу выпала обязанность <…>, по его утверждению, присутствовать при смерти царевича».[14] С. М. Соловьев: «До нас дошли два <…> подробных <…> (описания кончины. — Д. Г., И. Г.): одно иностранное, которое говорит, что царевич был отравлен; другое русское, утверждающее, что он был задушен подушками; в обоих авторы рассказа присутствовали при событии!»[15] Да не присутствовал Брюс при смерти от отравления! И не говорит об этом. Кушал недалеко. И затем помчался к Вейде рассказать, что в состоянии царевича произошли «перемены». А они, судя по всему, действительно произошли.
Еще вариант. Б. С. Макаров: Питер Генрих Брюс «…(<…> не родственник знаменитых братьев Брюс). Он якобы был свидетелем того, как <…> Адам Вейде собственноручно принес из крепостной аптеки „крепкое питье“ для Алексея Петровича. Сын Петра I выпил его и скончался „в страшных конвульсиях“».[16]
Ну не говорит Брюс нигде про «крепкое питье», что царевич «выпил его». Это личная интерполяция Макарова с припиской своего мнения Брюсу. Да и с определением родства Брюсов у него явные проблемы. П. Г. Брюс, по его собственному утверждению, принадлежал к ветви баронов де Клакманан (Clakmannan). Но к этой же ветви Брюсов принадлежали знаменитые «московские» Брюсы: Вилим (Гвиллем), покинувший Англию в 1647 году, и его сыновья Роман и Яков. Так что они — родственники, вопреки утверждению Макарова. Очевидно, что П. Г. Брюс был младше Я. В. Брюса на поколение, то есть являлся его N-юродным племянником (скорее всего, троюродным или четвероюродным). Однако сказать точнее сложно. П. Г. Брюс рассказывает, что два кузена, Джеймс и Джон Брюсы, во время «смуты Оливера Кромвеля» (то есть приблизительно в то же время, что и Вилим Брюс, — во второй половине 1640-х годов) решили вместе покинуть родину, но по ошибке сели на два разных одноименных корабля. Один (Джеймс; этому имени соответствует русская форма Яков) оказался в России, а другой (Джон) — в Пруссии. Джон был дедом Питера Генриха. Надо сказать, что Джеймс Брюс, действительно, объявился в Архангельске, где, как предполагает Д. Г. Федосов, занялся коммерческой деятельностью. В 1693—1698 годах он неоднократно упоминается в дневнике Патрика Гордона, который вел с ним дела и отдавал после его смерти какие-то деньги его матери и сестрам. Джеймс умер в лагере под Азовом в ночь на 21 июля 1695 года. Это лишнее подтверждение объективности записок П. Г. Брюса.
Возвращаемся к ним и делаем вывод: до момента вызова врачей к царевичу П. Г. Брюс описывает то, что видел сам и в чем участвовал. Верим этому и отмечаем, что сам он принесенного из аптеки яда Алексею Петровичу не подносил и не видел, чтобы подносил кто-либо, — все осталось за стеной. А после того как врачей позвали к царевичу, его рассказ не дает нам оснований утверждать, что текст, касающийся состояния царевича, писал очевидец. Выносим информацию за скобки.
А вот дальше опять верим, ибо это действия самого Брюса, описанные им: он пошел и сообщил Вейде. По контексту записок можно понять, что о кончине заключенного. Но ведь Вейде просил сообщить ему «в случае какой-либо перемены» в состоянии последнего. Вопрос кончины озвучен не был, а что при этом думал каждый из участников разговора, мы не знаем, лишь додумываем за них.
Ну что ж, для того чтобы Брюс пошел к Вейде, надо было, чтобы произошла эта самая перемена (скажем, царевичу стало хуже), и ждать кончины наш шотландец был отнюдь не обязан. Так он и не ждал (думаем, что тяготился своей ролью и с радостью покинул помещение). Информацию же о смерти получил позже, очевидно, что не ранее следующего дня. Скорее всего, «около 5 часов по полудни», как и писал. Об удушении тоже не знал и приписал все это отравлению.
Очень важно замечание об обеде шестерых человек «за столом, приготовленном для царевича». Напоминаем, что «стол» в данном контексте, это не только элемент мебели, но и приготовленные блюда. Замечание Брюса дает возможность выйти из указанной выше неопределенности в датах и остановиться не на 26, а на 25 июня. Читаем показания Элизабет Гелдорп, дочери повивальной бабки голландского резидента Якова де Би, данные 3 (14) июля графу Головкину и барону Шафирову: «Принцевы повара у нее в доме 13 дней кушанье готовили <…>. У нея в доме в четверг, в обед и в вечеру, есть готовили и выносили; но кто ел, она не знает; мать ея, видя, что кушанья назад принесены, спросила: „Что за ествы?“ Она отвечала: „С стола принца принесены“. Было около полутора часа по-полудни». Итак, 26 числа шесть человек обедать «за столом, приготовленном для царевича», ну никак не могли, ибо в этот день еда нетронутой вернулась обратно в начале второго дня (то есть между 13:00 и 13:30). А сам факт обеда и даже кто были сотрапезники, Брюс явно хорошо запомнил. После того как еду поглощали шесть человек, обратно вернуться могли лишь грязные тарелки. Но тогда трапезничали 25 июня. Другой вопрос, что за давностью времени у Брюса на сутки сместилась дата событий и объединились в один день вынесение приговора и извещение о нем царевича. Мог этому поспособствовать и титульный лист «Объявления розыскного дела и суда <…> на царевича Алексея Петровича», где стоит дата «25 июня» (правда, внутри, на с. 56, есть и «24 июня», но то искать надо). Сама брошюра, изданная большим тиражом, у Брюса должна была быть. Однако это уже не суть важно.
Параллельно тому, что описывает Брюс, происходили события, рассказанные А. Румянцевым. Если в рассказе Брюса довольно легко отделить текст его как очевидца и участника от его же текста, фиксирующего иную информацию (переданную позднее врачами или возникшую в результате собственных умозаключений), то в случае с письмом Румянцева это сделать много сложнее. Причина в том, что между Румянцевым и листом бумаги находился еще один человек — Андрей Гри…, который и создал связный текст. Отчасти на основании воспоминаний Румянцева, отчасти на основании опубликованных и рукописных документов. По счастью, непростую работу по разделению письма на блоки по их происхождению, как мы уже говорили, выполнил специалист по фальсификациям документов, В. П. Козлов. Правда, с совершенно иной целью — доказать подложность документа. Напоминаем, что он разделил письмо на пять частей. И вот третья часть, в которой содержится совершенно новая информация о смерти, как раз и является искомой.
Итак, после вынесения приговора: «А как Царевич в те поры недомагал, то его к суду для объявки приговора не высылали, а поехали к нему в крепость» кн. А. С. Меншиков, гр. Г. И. Головкин, т. с. П. А. Толстой и сам А. И. Румянцев. Учитывая, что последний описывает собственные действия, верим ему (в отличие от Брюса, который не указывал на собственное участие в конвоировании царевича на суд и обратно).
В руках у них был смертный приговор, подписанный 126 членами суда и «подверженный» «в самодержавную власть, волю, и милосердие <…> его Царского Величества», но так и не конфирмованный последним. Тому, что Петр не конфирмовал приговор и дал сыну прощение, И. И. Голиков посвятил целых две страницы. Петр оставлял себе лазейку (мол, члены суда приговорили, а он сам в приговоре не виноват), которой воспользовался в тот же вечер.
Далее: «Едва же Царевич о смертной казни услышал, то зело побледнел и пошатался, так что мы с Толстым едва успели под руки схватить и тем от падения долу избавить. Уложив Царевича на кровать <…>, мы отъехали к Его Царскому Величеству с рапортом, что Царевич приговор свой выслушал». Обратим внимание на слово «отъехали» (очевидно, на лодке через Неву). Скорее всего, Петр уже покинул крепость и вернулся к себе. В противном случае «отъезжать» никуда было бы не надо.
Румянцев не указывает даты, но по последующему описанию очевидно, что речь идет о 25 июня. Однако под этой датой записей в «Записной книге С.- Петербургской гварнизонной канцелярии» нет совсем. И, думаем, не случайно. Слишком важный день, и слишком многое надо скрыть. А «гварнизонная книга» — это следы. Поэтому или было запрещено что-либо писать, или лист оригинала позднее выдрали (что скорее). Но оригинал до нас не дошел, и мы пользуемся лишь копией с журнала, которая «довольно неисправная». < … >
Реконструкция событий. Первое продолжение
Отсутствие записи в «Гварнизонном журнале» под 25 июня — очевидная лакуна, показывают «Повседневные записки делам князя А. Д. Меншикова». Визиты в крепость («город») в этот день, который там расписан подробно, были очень серьезные. Если произвести временны`е подсчеты, то окажется, что Меншиков из Сената вернулся домой около 5 часов вечера, тут же поехал в Адмиралтейство, оттуда к генерал-адмиралу гр. Апраксину, которого забрал с собой, и они «купно отъехали в город, где и его царское величество быть изволил. И быв у розыску до 10 часу, розъехались». Отсюда следует, что Меншиков приехал в крепость («город») в начале седьмого часа вечера и находился там три с половиной часа или чуть более. Был там и Петр.
Предоставим слово ему самому как главному свидетелю и опять-таки обратим внимание лишь на то, в чем он сам участвовал. Из рескрипта заграничным министрам от 26—27 июня (в том числе послам в Польше и во Франции Г. Ф. Долгорукову и Г. Х. Шлейницу соответственно): «…всемогущий Бог <…> пресек вчерашнего дня <…> его, сына нашего Алексея, живот по приключившейся ему по объявлении оной сентенции (смертного приговора. — Д. Г., И. Г.) <…> жестокой болезни, которая вначале была подобна апоплексии. Но хотя потом он и паки в чистую память пришел <…> и нас к себе просил, к которому мы, презрев все досады его, со всеми нашими зде сущими министры и сенаторы пришли, и он чистое исповедание и признание всех тех своих преступлений против нас со многими покаятельными слезами и раскаянием нам принес и от нас в том прощение просил, которое мы ему по христианской и родительской должности и дали…» Сие было вполне возможно, ибо смертный приговор, как мы уже говорили, не был конфирмован Петром.
Этот текст вполне совмещается со свидетельствами и Румянцева и Брюса, увязывая их воедино. От Румянцева и К° Петру неожиданно пришла информация, что Алексею действительно стало плохо. Послужила ли она толчком к идее об апоплексическом ударе или просто укрепила ее, мы сказать не можем. Напоминаем, что микроинсульт у царевича уже был в 1714 году. Но в любом случае это очень серьезный повод для того, чтобы Петр захотел сам оценить состояние сына для принятия дальнейших решений. А так как ухудшение здоровья царевича носило «естественный» характер, то надо было сделать этот факт публичным. К тому же Алексей просил отца о встрече. Поэтому царь вернулся в крепость, собрав всех «министров и сенаторов», кто были «зде сущими», то есть под рукой. Начиная с Меншикова, который продолжал оставаться в крепости. Сенат же хотя в это время уже и выехал из крепости, но располагался напротив нее, через Иоанновский мост, на Троицкой площади. То есть недалеко. В здании еще могли находиться люди, и их было легко призвать в крепость.
Расшифровку слова «министры» дает С. Князьков, описывая Тайную канцелярию при переезде ее в Петербург в марте 1718 года: «…к прежним ее заправилам (П. А. Толстому, А. И. Ушакову, Г. Г. Скорнякову-Писареву. — Д. Г., И. Г.), или „министрам“, как они именовались, был присоединен еще генерал И. И. Бутурлин».[]17 То же — у В. И. Веретенникова, Н. И. Павленко, Д. О. Серова и А. В. Федорова. Александр Румянцев не относился ни к сенаторам, ни к министрам и в этом визите не участвовал. Ну так он его и не описывает.
Именно эта группа находилась у царевича, пока Брюс, а затем и Вейде ходили за ядом, и покинула помещение с грустными лицами через полчаса после их возвращения. Брюс ее зафиксировал и указал еще на «епископов». Одного из них можно назвать с высокой степенью вероятности — архиепископ Феодосий. Все совпадает, а это указание является дополнительным прямым элементом совпадения, подтверждающим адекватность нашего построения.
О групповом визите к царевичу говорится в нескольких текстах, современных событиям или написанных вскоре после них (Лави, Вебером, уже упоминавшимся Плейером, по-видимому, Вестфаленом), а также к ним восходящих. Описания визита царя носят, как правило, сентиментально-растроганный характер (или, наоборот, скептический), не являются прямыми описаниями очевидцев и участников и в историографии особым уважением не пользуются. И все же, по нашему мнению, они отражают реальные события, хотя и расцвеченные молвой. Что касается царевича, то во время визита Петра он плачет, раскаивается, получает отеческое прощение, надеется на сохранение жизни. И все это перед достаточно большой и очень представительной аудиторией.
Наши соображения о том, почему Петр отказался от отравления, изложим ниже. А пока возвращаемся к воспоминаниям Румянцева. Как и приказано, он приехал во дворец в начале первого ночи. Там уже были: Петр, Екатерина, царский духовник троицкий архимандрит архиепископ Феодосий (вот и всплывает имя одного из архиереев, посетивших царевича несколько часов назад), Толстой, Ушаков, и вскоре подъехал Бутурлин. Чтобы не «поругать царскую кровь всенародною казнию», Петр предложил им свершить «сей предел тихо и не слышно, якобы ему умерети от естества предназначеннаго смертию».
Еще раз подчеркнем: тип казни Петр должен был выбрать сам. В рассказе Румянцева нет на это прямого указания. И получается, что, как убивать, решили сами палачи, что в принципе нереально. В столь важном судьбоносном спектакле Петр не мог оставить решение ключевой мизансцены на волю исполнителей, пусть даже умных и преданных. Познаний Петра в анатомии и физиологии было достаточно, чтобы выбрать удушение подушками как способ, оставляющий наименьшие следы и непроверяемый в ту эпоху в ходе вскрытия. Впрочем, как и менее мучительный.
Несмотря на внутренний шок, Румянцев вместе с тремя подельниками выполнили этот приказ, задушив приговоренного подушками (описание см. выше).
Когда это произошло? Раз все собрались в царском дворце (Петр 30 мая перебрался из Зимнего дворца в Летний) в начале первого ночи, то, получив указания, должны были прибыть в крепость в час — начале второго. От гаванца перед Летним дворцом надо было плыть на лодке к Петровским воротам. Таким образом, казнь свершилась около двух часов ночи 26 июня.[18] Царевич оказал сопротивление убийцам — все то, на которое был способен. Его поведение коррелирует с тем, что написал Петр. После визита последнего с сановниками Алексей считал, что прощен отцом (думаем, и сановники так считали — спектакль был поставлен не столько для Алексея, сколько для них), а значит, наказание будет менее жестоким: постриг или ссылка. Ведь смертный приговор еще не конфирмован. Наши выкладки подтверждает резюме, которое сделал П. Бушкович на основании донесения Вебера (или его секретаря) из Петербурга от 8 июля (н. ст.) 1718 года, хранящегося в Бодлеанской библиотеке в Лондоне (ссылка: Bodleian French, d. 35, ff. 138—138v): «…смерть Алексея, царевич был совершенно спокоен и ожидал смягчения приговора».[19]
После казни Бутурлин с Толстым поехали к царю сообщить о кончине царевича. Вскоре в крепость приехала «от Двора Гжа. Крамер» с запиской от Толстого. Если все делалось достаточно оперативно, то она должна была появиться между тремя и четырьмя часами утра. Далее оставшиеся в крепости Румянцев и Ушаков вместе с Крамер приготовили тело царевича к погребению, переодев его «в светлыя царския одежды». Часам к шести утра они должны были точно управиться. И в восьмом часу, когда в крепость опять начали собираться вельможи, все уже выглядело пристойно.
В июне 1718 года Тайная канцелярия состояла из П. А. Толстого, А. И. Ушакова, И. И. Бутурлина и Г. Г. Скорнякова-Писарева. Любопытно, что поручение тайно казнить царевича было дано трем первым плюс А. И. Румянцеву, который членом Канцелярии не являлся. Дело надлежало держать в глубочайшей тайне, и допускаем, что вздорный и несдержанный на язык Скорников-Писарев (за что, отчасти, и погорел позднее) для таковой роли не годился: мог в гневе проболтаться.
Интересные строки находим у Н. П. Павлова-Сильванского о П. А. Толстом: «Молва возвела на Т<олсто>го тяжкое обвинение в смерти царевича. Говорили, что Т<олстой> вместе с Бутурлиным и Румянцевым задушили его подушками в каземате крепости».[20] Павлов-Сильванский писал эти строки в 1915—1916 годах, когда письмо Румянцева было известно уже более полувека и вполне могло стать частью молвы. Но вот далее он рассказывает, как в 1726 году племянник Петра Андреевича, Петр Михайлович Толстой, получил подметное письмо: «…царевичева смерть вам с дядею и со всем родом отомстится». А значит, какой-то слух мог гулять еще при жизни Петра Андреевича. Князь М. М. Щербатов о возведении на престол Петра II: «…Толстой, боясь мщения от сына царевича Алексея Петровича, законного наследника, за привезение и за смерть отца его…»[21] С этим текстом уже не поспоришь — он написан в 1786—1787 годах, даром что впервые издан в 1858 году.
П. П. Черкасов: «…именно Петр Андреевич Толстой во многом расчистил путь к престолу для Екатерины I <…>. С. Н. Толстой вспоминал, что уже много лет спустя после революции 1917 года графиня Анна Ильинична Толстая на вопрос, почему тверские Толстые не имеют графского титула, ответила: „Очень просто: их предок не совершил одной гнусности, которую сделал наш, оттого они и не стали графами…“ Сами потомки Ивана Толстого, брата Петра Андреевича, всегда гордились тем, что не имели графского титула, полученного за столь сомнительное деяние».
О том же пишут и другие историки начала XX века. В. И. Веретенников, специалист по истории Тайного приказа, в 1910 году: «…народная молва полагала именно его (П. А. Толстого. — Д. Г., И. Г.) виновником преждевременной смерти царевича Алексея…»[22] К. В. Сивков в 1912 году: «Тогдашняя народная молва прямо обвиняла его (Толстого. — Д. Г., И. Г.) даже в убийстве царевича Алексея, однако это обвинение не доказано до настоящего времени».[23] Допускаем, что в данном случае речь идет не о прямом участии в убийстве, а о косвенном: Толстой привез царевича из Неаполя на смерть и был одним из тех, кто вел следствие. И все же…
Впрочем, в наше время пишут конкретнее. Современный собиратель петербургских слухов и легенд Наум Синдаловский: «В семейных преданиях старейшего петербургского рода Толстых этого ближайшего сподвижника Петра иначе, как „Иудой Толстым“, не называют. <…> Алексей по прибытии в Петербург был заточен в Петропавловскую крепость, подвергнут допросам с пристрастием, в результате чего скончался. По некоторым преданиям, он был либо задушен подушкой, либо отравлен ядом. Говорят, что именно Толстой стал фактическим исполнителем убийства. Умирая, Алексей будто бы проклял обманувшего его Петра Андреевича Толстого и весь род его до двадцать второго колена».[24]
Остановимся пока и ответим на ряд накопившихся по ходу дела вопросов. Они все связаны с медициной.
Начнем с воспоминания Румянцева: после прочтения приговора, когда царевичу стало плохо, они с Толстым его поддержали. «Уложив Царевича на кровать и наказав охранение его слугам, да лекарю, мы отъехали к Его Царскому Величеству».
У Алексея был либо обморок (резкое понижение давления), либо действительно микроинсульт (связан с его резким повышением). Пускание крови тогда было универсальным методом лечения. Можно не сомневаться, что лекарь, на которого был оставлен царевич (или, точнее, который у него дежурил), обнаружив своего подопечного без чувств на кровати, именно это и сделал. В первом случае его состояние явно не улучшилось, а во втором средство могло помочь.
Также понятно, что четыре медика (два лекаря, два врача), с которыми ужинал вечером того же 25 июня Брюс, были при царевиче. Однако, почему их оказалось четверо? Не потому ли, что в районе 7—7:30 вечера от дежурного лекаря пришла информация о том, что царевичу плохо, и через некоторое время там собрался целый консилиум? Одним из членов этого консилиума 25 июня теоретически мог быть Ж. Гови, о котором мы уже говорили. Он о плане отравления не должен был ничего знать, как и об удушении ночью, вечером покинул живого и заснувшего царевича, а на следующий день узнал о том, что тот мертв. Причем на следующий день он находился дома, ибо болел. В принципе, мог заболеть и ранее и не иметь в этом случае вообще никакого отношения к последним дням Алексея Петровича. И для него версия смерти от апоплексического удара оказалась естественной, о чем он и говорил де Би. С другой стороны, а действительно ли он был болен 26 июня? Или, как мы уже писали, симулировал болезнь, чтобы не принимать участия в театральном действе «Гибель царевича»? Если последнее, то ведь не помогло. Стал героем слухов.
В целом же присутствие лекарей (хирургов) и врачей понятно: они должны были дежурить около царевича постоянно, ибо, если Петр хотел, чтобы тот в продолжении всего следствия не скончался раньше времени и отвечал на вопросы, ему в перерывах между допросами должны были оказывать медицинскую помощь.
После визита Петра с сенаторами да с «министры» и прощением, данным царевичу, нервное напряжение, в котором тот находился, должно было ослабнуть. И здесь как раз опять могли случиться обмороки как реакция на пережитое, часовые должны были вызвать к нему врачей из-за обеденного стола, а Брюс помчаться докладывать Вейде об изменении состояния заключенного, как тот и приказал. Дальнейших деталей они все не знали. Наутро же выяснилось, что царевич скончался. Для Брюса — от яда, ибо об удушении он ничего знать не мог. Так, скорее всего, родился костяк свидетельства Брюса об отравлении как причине смерти, который позднее был несколько дополнен. Ну а слуги (которые тоже ничего не видели, ибо их перед удушением отослали) через какое-то время вернулись, были рядом, а их хозяина уже не было в живых. Чудесная обстановка для производства слухов. Как призналась на допросе Элизабет Гелдорп, «О смерти его ни от кого не слыхала, кроме поваров, солдат и денщиков офицерских». Так что и здесь реалии могут накладываться на возникший слух, в котором последствия действий медиков были просто преувеличены.
Надо сказать, что врачам удалось стабилизировать состояние Алексея Петровича, и тот заснул, пусть и сном беспокойным: «…нашли мы Царевича спяща, разметавша одежды, яко бы от некоего соннаго и страшнаго видения, да еще по временам и стонуща…»
Здесь вспоминается версия смерти Алексея, выдвинутая Якобом де Би:
«…кронпринц умер в четверг вечером от растворения жил…» Напоминаем, что информация о самом факте смерти царевича (и, скорее всего, о том, каким способом его убили) пришла к де Би через Марию-Гендрихс фон Гуссе — повивальную бабку его жены, то есть через медика. По всей видимости, версия о вскрытии вен как средстве умерщвления родилась в медицинской среде.
Кажущаяся на первый взгляд дикой, в газетах эпохи она выглядит весьма логичной и вполне сочетающейся с официальной версией. Читаем в харлемском издании «Oprechte Haerlemse Courant» («OHC»): «Гамбург, 2 августа. <…> Рассказывали, что когда по объявлении Царевичу смертнаго приговора, он был поражен апоплексическим ударом, и по совету врачей приказано было нужным открыть ему кровь, было слишком много выпущено крови, и что таким образом он скончался в тюрьме, в сильнейшем страдании». Вообще-то, надо сказать, что от слишком большой потери крови смерть, как правило, спокойная, без судорог и страданий.
В двух предыдущих номерах по сообщениям из Гамбурга от 26 и 29 июля, царевич умер «от апоплексического удара, поразившего его по объявлении ему приговора». Это была информация о естественной реакции в Петербурге на известие об апоплексическом ударе (инсульте): раз такое произошло, то должны были пустить кровь — обычная медицинская практика той эпохи. Этот слух через агентов дошел до Гамбурга. Сами реляции де Би могли сыграть в распространении данной информации лишь косвенную роль. К публикациям «OHC» они не имели отношения, ибо первая реляция была задержана, а вторая, написанная в Петербурге 25 июля (н. ст.), получена в Гааге лишь 26 августа. Однако она могла сыграть свою роль в дальнейшем распространении версии.
Если подвести итог, то версия о «растворении жил» — не только о способе казни, но и о попытке оказать медицинскую помощь человеку, у которого случился инсульт (апоплексический удар), и о медицинской же ошибке. С другой стороны, это производное от официального сообщения, порождение его. Попала она и в художественно-документальную литературу, причем в форме перепечатки перевода голландской статьи из материалов, собранных Г. В. Есиповым.
Однако вернемся в крепость. Запись в «Гварнизонном журнале» за 26 июня: «По полуночи в 8 часу начали сбираться в гварнизон его величество (Петр I. — Д. Г., И. Г.), светлейший князь (А. Д. Меншиков. — Д. Г., И. Г.), Яков Федорович (кн. Долгоруков. — Д. Г., И. Г.), Гаврило Иванович (Головкин. — Д. Г., И. Г.), Федор Матвеевич (Апраксин. — Д. Г., И. Г.), Иван Алексеевич (Мусин-Пушкин. — Д. Г., И. Г.), Тихон Никитич (Стрешнев. — Д. Г., И. Г.), Петр Андреевич (Толстой. — Д. Г., И. Г.), Петр Шафиров, генерал Бутурлин; и учинен застенок; и потом, быв в гварнизоне до 11 часа, розъехались».
На отсутствие документов, подтверждающих, что в застенке был именно Алексей Петрович, а если и был, то, что его пытали, мы указали выше. И уже в силу этого ВСЕ указания на третью пытку царевича утром 26 июня являются не более чем интерполяциями, основанными на словах «учинен застенок» и расцвеченными фантазиями авторов.
Нельзя не согласиться с А. Кузнецовым, который пишет: «Историки по сей день спорят, чего добивался Петр всем этим действом. <…> Однако, четкая версия не выстраивается, каждый раз что-то мешает, выбивается из логики. Например, чего еще пытались добиться от Алексея допросами под пыткой в присутствии царя уже после вынесения приговора? Какой „след“ искали?»[25]
Обратим внимание: гипотеза допроса утром 26 июня противоречит всем сколько-нибудь реальным версиям гибели, как, впрочем, и свидетельству самого Петра, что он с сенаторами да с «министры» посетил царевича и простил его. Как можно без полной потери своей репутации (а она Петра интересовала) публично забить кнутом человека, которого накануне публично же простил? Или хотя бы допрашивать с кнутобойством? Публика при этом — одна и та же. И никто никогда не кинул Петру или его памяти (после кончины монарха) этот упрек. Только слухи, ни к чему не обязывающие. Прощения в другое время, чем вечер 25 июня, быть не могло, так как массового приезда в крепость не зафиксировано. 25 же июня все могло иметь место, в «Гварнизонном журнале» запись вообще отсутствуют — наверняка из оригинала лист выдрали (до нас журнал дошел в копии), и мы знаем события по другим источникам (по «Повседневным запискам А. Д. Меншикова», по прямым свидетельствам Петра, Брюса и Румянцева). А зафиксированный приезд утром 26-го относится не к этому событию. Ибо что в застенке-то делали? Прощали и растроганные плакали все явно не в этом помещении и не в это время.
Теперь более конкретно о несоответствии пытки утром 26 июня известным версиям смерти.
Официальная версия: у царевича при сообщении ему смертного приговора (24 или 25 июня, но никак не позднее утра 26-го) случился апоплексический удар. Если это так, то как могли вести допрос человека, у которого только что или накануне случился инсульт? Тем более если допрос был с пристрастием?
Если царевича отравили (по версии, интерполируемой с описания ситуации Брюсом), то это должно было произойти, как мы показали, вечером 25 июня. Сюда же примыкает фантасмагорический анекдот Г. фон Гельбига («травили –> недотравили –> отрубили голову»), а значит, и опирающиеся на него рассказы П. Долгорукова и И. Василевского. Если же (по версии А. Румянцева) задушили подушками, то произошло это в районе двух-трех часов ночи 26 июня. Во всех перечисленных случаях с 8 утра того же дня могли допрашивать только труп.
Стоп! А так ли уж мы далеки от истины? Допрос трупа, в том числе и в застенке, мог тогда вестись только путем вскрытия. Это сейчас возможны различные анализы.
Вспомним утверждение Г. Брюса: «По царскому повелению, внутренности из трупа были вынуты; после того тело положено в гроб, обитый черным бархатом…» Мимо него все проходят (за исключением С. Д. Шереметева, который просто процитировал Брюса без комментариев, и С. В. Ефимова), по-видимому, считая невероятным замечанием. А ведь речь идет о бальзамировании, применение которого уже было широко известно в царской семье.
И здесь на память приходит неожиданное вскрытие тела жены царевича Алексея, кронпринцессы Шарлотты, скончавшейся 22. 10 (2. 11). 1715. Сама принцесса, по утверждению Вебера, просила не бальзамировать ее тело. Формально Петр выполнил ее просьбу: тело не бальзамировали, но вскрывали. Так, 23 октября в «Путевом журнале» за 1715 год есть запись: «…смотрел анатомию Крон-Принцессы». Подробнее об этом доносит О. Плейер в двух письмах к Карлу VI. От 4 ноября (н. ст.) 1715 года: «Вчера же в 3-м часу тело быстро стало пухнуть, оно было удалено, и царь распорядился произвести вскрытие (Castum doloris)». Через четыре дня, 8 ноября (н. ст.): «…хотя царь и распорядился подготовить помещение для прощания кронпринцессы, однако, когда после вскрытия тела он увидел кровяные спазмы, неожиданно приказал ничего не вынимать, все опять зашить и распорядился насчет погребения».
Как видим, первоначально Петр не предполагал никаких манипуляций с телом кронпринцессы. Однако уже на второй день после кончины Шарлотты ее тело начало быстро пухнуть (а время было отнюдь не жаркое). Это не давало возможности организовать длительное торжественное прощание с выставлением тела покойной (поэтому оно и «было удалено») без бальзамирования, которое Петр, хорошо относившийся к невестке и выполняя ее просьбу, не собирался делать. Однако царя заинтересовали причины смерти и, как предполагает исследовавший «анатомические интересы» Петра А. В. Морохин, тот хотел выяснить, не отравил ли Алексей (сам или при помощи кого-то из приближенных) нелюбимую жену. Близкая ситуация с телом доктора Р. К. Арескина. Он умер в декабре 1718 года при поездке на Марциальные воды, и, по утверждению Ефимова, Петр приказывал сохранить его труп — хотел принять участие в анатомировании, ибо подозревал, что Арескин — активный сторонник якобитов — мог быть отравлен сторонниками Ганноверской династии. Автор дает семь строк библиографических описаний источников по вопросу о вскрытиях и анатомических уроках, где мы не нашли ничего об опасениях Петра в связи с возможным отравлением Арескина. А вот информация о его связях с якобитами имеется. Тем не менее опасения у Петра такие были (диссертант, по всей видимости, просто забыл, где это видел, и приписал Петру желание анатомировать самому). 25 ноября 1718 года де Геннин писал генерал-адмиралу Ф. Апраксину, что 23 ноября на Петровские заводы прибыл Арескин и находится в очень тяжелом состоянии. А потому, если он «волею Божиiею здѣсь умрет, и тѣло его здѣсь при Люторской Кирхѣ погребсти ли, и внутренняя осмотрѣть ли, или отправить его в С.П.б.». То есть вопрос о вскрытии был совершенно нормален. Просто запрашивалось указание. 2 декабря 1718 года Петр отвечал: если доктор Р. Арескин «уже кончаетца, о котором мы зело сожалеем, и ежели (от чего Боже сохрани) жизнь ево уже прекратилась, то объяви доктору [Григорию] Поликалу, дабы ево распорол и смотрил внутренние члены, какою болезнию был болен и не дано ль ему какой отравы, но смотря, к нам пишите. А потом и тело ево отправьте сюды в Санкт-Питербурх». История с телом Арескина еще раз подтверждает: Петр считал, что при анатомировании можно обнаружить следы отравления.
Вернемся к кронпринцессе. Если прав Я. А. Гордин, считавший, что Петр уже в 1715 году затеял игру по отстранению Алексея Петровича от наследования (если не по уничтожению его самого физически), то выявление факта отравления жены давало бы ему удивительные козыри. И соображения А. В. Морохина получают дополнительные подтверждения. Однако, как можно понять из текста Плейера, при вскрытии стали очевидны естественные причины смерти. В этой ситуации «приказание ничего не вынимать» оказалось неожиданным лишь для хирургов и окружения, по всей видимости, считавших, что будет бальзамирование (вопреки желанию самой принцессы). Петр же, решив задачи криминалистического характера, выполнил ее предсмертную волю. Но это потребовало быстрых похорон, и вместо организации прощания царь «распорядился насчет погребения». Все логично.
Однако если Петр предполагал, что в ходе вскрытия тела Шарлотты по изменениям внутренних органов можно определить, было отравление или нет, то же самое относится и к Алексею. А значит, «узко-публичное» вскрытие — это способ доказать своему окружению, что кончина царевича носила «естественный» характер. Другими словами, если остальных проверяли на возможность насильственной смерти, то в случае царевича доказывали ее отсутствие. Вот мы автоматически и пришли к причине, по которой Петр решил отказаться от отравления царевича и заменить на непроверяемое в ту эпоху удушение подушками.
Но вот когда у Петра возникла сама идея полупубличного вскрытия? Думаем, что в ходе оценки визита к царевичу вечером 25 июня в сопровождении всех «министров и сенаторов». Они видели раскаяние Алексея Петровича, видели его прощение, данное отцом, понимали, что царь не конфирмовал приговор, прослезились. И вдруг утром — труп? А значит, Петру перед ними же надо доказывать, что смерть Алексея — естественна. И сделать это можно только путем вскрытия. Но тогда отравление, оставляющее следы, — недопустимо. Причем неважно, действительно ли отравление оставляло следы, выявляемые в ходе «анатомирования» в ту эпоху, главное, что такую возможность допускал Петр. Итак, решение в пользу пуховиков как орудия казни и последующего вскрытия было принято около 10 часов вечера или несколько позже 25 июня (но до полуночи).
Ну а при вскрытии заодно и забальзамировали, ибо прощание предстояло долгое, всем желающим предполагалось предоставить доступ к телу. И не будь этой процедуры — весь спектакль мог бы рухнуть. А погода в середине лета стояла все дни солнечная и безветренная (для Петербурга это значит — влажная, душная и жаркая, тем более в ту эпоху, когда болота были в центре города). Это кронпринцесса скончалась глубокой осенью, и то были проблемы, прощание не удалось организовать. 1 мая 1718 года, то есть за восемь недель до кончины царевича, в Москве ушла из жизни единокровная сестра царя Екатерина Алексеевна. Из-за того, что тело не было вскрыто и внутренности вынуты, тело быстро начало разлагаться, и сохранить его до торжественных похорон не удалось (подробнее см. ниже), а переписка продолжалась весь май. Другими словами, только что имел место пример, повторение которого в организуемом спектакле было недопустимо. А значит, бальзамирование оказывалось гарантией последующих действий.
Отметим уже возникшую традицию. Петр впервые ввел в России посмертное вскрытие. В результате «по законам того времени, все найденные трупы должны были „анатомироваться“ с целью определения причины смерти — насильственная она или нет». С середины 1710-х годов вскрывали всех умерших членов царской фамилии. Так, подверглось вскрытию тело сестры царя, царевны Натальи Алексеевны (скончалась 18. 6. 1716).
Сам Петр при этом не присутствовал лишь потому, что находился в Дании. А вот на вскрытии 6 января 1716 года тела своей невестки, вдовствующей царицы Марфы Матвеевны (скончалась 31. 12. 1715), не только присутствовал,
но и участвовал, убедившись, что она скончалась девственницей, что разрешило для него загадку отсутствия детей от второго брака у его брата Федора. Выше мы уже говорили о кончине царевны Екатерины Алексеевны. И. П. Измайлов, московский обер-комендант, боялся предпринимать какие-либо шаги вообще: и «погребать без указу, ниже внутреннего вынять», чем вызвал неудовольствие Петра, который признал, что погребать «без указу делать вам нельзя, а другое не умно зделали, ибо о том, чтоб внутренне вынять, советовать было не для чего, понеже, когда погребать не смели, то, конечно, сие было надлежало учинить, ибо в описках время пройдет и тело так повредитца, а особливо так больное и толстое, что продолжать погребение и для оного до времени тело соблюсть будет не возможно. Аднакож з дохтором Быдлою поговори, ежели возможно, чтоб сие учинить, дабы до будущей зимы соблюсть было возможно. <…> Буде же нельзя <…>, то только, чтоб посмотрели, от какой болезни такая внезапная кончина случилась». В конечном счете Измайлов, призвав доктора Бидлоо, 20 мая открыл в Смоленском соборе Новодевичьего монастыря гробницу. Доктор осматривал тело, сказал, что сохранить его в спирте до приезда Петра невозможно — оно уже начало портиться. Сам провозился несколько дней. Надо понимать, вскрывал, но «о прилучившейся скорой кончине знать невозможно, понеже тело гораздо повредилось». И лишь 24 мая Измайлов смог сообщить, что тело с честью вновь похоронили. В январе 1717 года было вскрыто и забальзамировано тельце прожившего меньше суток Павла Петровича. Он родился в Везеле 2 (13) января в полдень и скончался между 7 и 8 часами вечера. 25 января (ст. ст.) забальзамированное тело отправили в Петербург. Вскрывалось и тело другого царского сына, 4-летнего Петра Петровича, умершего в апреле 1719 года. «Анатомировали» и единокровную сестру Петра Марию Алексеевну, скончавшуюся 9 марта (н. ст.) 1723 года, о чем в письме 23 марта (н. ст.) кардиналу Дюбуа сообщал французский консул Лави.
Другими словами, посмертное вскрытие для членов царской семьи к 1718 году de facto стало обязательным и продолжилось позднее, в 1719 и 1723 годах. Но тогда почему надо считать, что Петр не указал вскрывать тело своего старшего сына?
Вскрытие должно было преследовать еще одну цель: показать, что при допросе не были повреждены жизненно важные органы, и, соответственно, подтвердить «естественность» кончины. Не исключаем, что сама идея родилась изначально именно с этой целью (Петр любил все делать «по науке»). А вот понимание того, что при вскрытии может выявиться отравление, пришло позже. На эту показательную процедуру было необходимо собрать определенный круг вельмож, однако ее не стоило особо афишировать. В такой ситуации наиболее удобным местом оказывался застенок — там же, где и пытали. Вообще, события 25—26 июня происходили стремительно. И единственная возможность вскрытия при свидетелях, когда в крепости собрались царь и как минимум девять вельмож, как раз та, которая в «Гварнизонном журнале» описана как «учинен застенок».
Напоминаем, кто собрался в «гварнизоне» в 8-м часу утра 26 июня: сам Петр I, А. Д. Меншиков, Я. Ф. Долгоруков, Г. И. Головкин, Ф. М. Апраксин, И. А. Мусин-Пушкин, Т. Н. Стрешнев, П. А. Толстой, П. П. Шафиров, И. И. Бутурлин. Все они — из ближайшего окружения Петра. Из 10 человек только трое знали об истинной причине смерти: Петр, Толстой и Бутурлин. Если наша версия верна, то устраиваемый спектакль был рассчитан на семь остальных персон. Ну а для Толстого с Бутурлиным это был показатель хорошо выполненной работы. Впрочем, могли быть также и лица более низких рангов, визит которых не фиксировался в «Гварнизонном журнале», а еще обязательно лекари и врачи. По логике Петру требовалось, чтобы в естественности смерти были уверены и хирурги, делавшие вскрытие, и врачи, если они присутствовали при этой процедуре. Лишь тогда демонстрация оказывалась совершенно естественной для зрителей. Но для этого не должно было быть ничего, что медиков могло бы насторожить.
Здесь разгадка приведенной выше странной записи в «Повседневных записках А. Д. Меншикова: «…были у царевича Алексея Петровича, которой весьма болен…» В пассаже может быть спрятан сарказм, но никак не указание на пытку.
Сравним версию пытки с версией вскрытия. В обоих случаях используется интерполяция: в одном случае — предыдущих «застенков», то есть интерполяция внешняя; в другом — как предыдущих, так и последующих вскрытий, то есть интерполяция внутренняя, которая, пожалуй, надежнее внешней. Официальных документов нет ни об одном действе, ни о другом. Однако версия пытки противоречит трем основным версиям смерти (инсульту, отравлению, удушению), в то время как вскрытие с ними всеми согласуется. Более того, подтверждается современником и участником событий, хотя и не присутствовавшим при процедуре. То есть свидетельство есть, но оно не прямое. Учитывая, что информация зафиксирована только Брюсом, слухи о вскрытии не циркулировали. Но тогда Брюс мог узнать об этом лишь от кого-то из непосредственных участников. Выходит, перед нами не слух, а непрямое свидетельство (кто-то проговорился). О целях пытки после приговора мы можем только гадать; цели вскрытия в присутствии не менее 10 человек очевидны: подтверждение официальной версии смерти. И наконец, гипотеза вскрытия обладает эвристической особенностью, объясняя, почему произошел отказ от идеи отравления. Как бы ни была экзотична на первый взгляд эта патологоанатомическая идея, отказаться от нее можно будет лишь при появлении новых документов, принципиально в нее не укладывающихся. Ну, например, протокола допроса живого царевича утром 26 июня. А пока такого документа нет, то от индуктивно-фантазийной схемы, согласно которой царевича тяжело пытали утром 26 июня, придется отказаться.
Думаем, что для смены способа казни — с отравления на удушение подушками — была еще одна причина. В действо под названием «Отравление» были вовлечены три человека: мирный аптекарь, боевой генерал и боевой же офицер, которого генерал привлек к делу. Никто из них сыскными делами не занимался и тем более палаческих функций не исполнял. А вот в действо под именем «Удушение» были вовлечены люди, по долгу службы и так «всегда в кровях омывавшиеся», — министры Тайной канцелярии. Среди четверки только один к «благородному делу сыска» имел лишь косвенное отношение — Румянцев. Ну так он и оказался самым слабым звеном. Поэтому, если Петр хотел сохранить тайну, вторая группа значительно лучше подходила для исполнения приказа, чем первая.
Движемся дальше. Из письма Румянцева: «А стала смерть Царевича гласна около полудня того дня, сие есть 26 Июня, якобы от кровянаго пострела». Так это же не что иное, как медицинское заключение в результате вскрытия в присутствии целой комиссии — царя и девяти сановников, не считая хирургов, врачей и, быть может, более мелких чинов, чей визит в крепость не фиксировался в журнале: следов отравления нет; при пытках органы не повреждены; известно, что накануне, после чтения приговора, царевичу стало плохо (это видели все те, кто вечером же пришел с Петром в каземат и был свидетелем прощения). Значит, воля Божия: апоплексический удар. Куда уж дальше идти в доказательствах. Спектакль был поставлен блестяще: отец-христианин — простил, Господь — наказал. Ну а царь — не конфирмовал.
Сам сценарий Петр задним числом прописал в рескрипте послу в Польше Г. Ф. Долгорукову 26—27 июня 1718 года: «…светцкие судьи, которых числом сто дватцать человек было <…> изрекли словесно и письменно сентенцию, что он, сын Наш <…> достоин смерти, предая о, впрочем, в Нашу самодержавную власть и милосердое разсмотрение, которая сентенция ему по указу Нашему и объявлена. И хотя Мы <…> не могли еще взять <…> своей резолюции, но всемогущий Бог, восхотев чрез собственную волю и праведным своим судом по милости своей Нас от такого сумнения <…> свободити, пресек вчерашняго дня его, сына Нашего Алексея, живот по приключившейся ему по объявлении той сентенции <…> жестокой болезни, которая в начале была подобна апоплексии, но хотя потом он и паки в чистую память пришел, <…> исповедался и причастился святых тайн, и Нас к себе просил, х которому Мы <…> со всеми Нашими зде сущими министры и сенаторы пришли. И он чистое исповедание и признание тех всех своих преступленей против Нас <…> Нам принес и от Нас в том прощения просил, которое Мы ему по христианской и родительской должности и дали, и тако он сего июня 26 дня около 6 часов пополудни жизнь свою христиански скончил».
Мы до сих пор находимся в пространстве этого прекрасно срежиссированного спектакля, где скрыты все истинные мотивы. Очевидно, что зрители в своей массе одни и те же, зафиксировавшие в своих головах прощение — вечером и кончину без следов насильственной смерти — утром следующего дня. В документах, близких к событиям, время соответствует тому, что указано в письме Румянцева. «Гварнизонный журнал»: «…быв в гварнизоне до 11 часа, розъехались». Ну а в двенадцатом часу «стала смерть <…> гласна». Пока еще узкому кругу лиц. Время сменится на 6 часов вечера чуть позже. Здесь везде двойная бухгалтерия: театрализованное представление, которое мы видим, с одной стороны, и реальные мотивы — с другой. А соединяют их тайные действия, плотно скрытые пеленой слухов. Впрочем, как резонно заметили авторы книги «Петр I в кругу семьи», «в народной молве его (Петра. — Д. Г., И. Г.) образ все равно был окутан ореолом сыноубийцы».[26]
Указание Румянцева на полдень является одним из независимых доказательств адекватности сведений, содержащихся в его письме, ибо, как следует из документов следственного дела, 26 июня район Трубецкого раската был оцеплен именно с полудня.
Показание, данное 3 июня повивальной бабкой Марией-Гендрихс фон Гуссе о разговоре, который у нее был 29 июня с женой голландского резидента де Би: «…чаю, он (царевич. — Д. Г., И. Г.) прошедшаго четверга был болен, потому что никому мимо ходить позволено не было». Показание ее дочери, проживавшей в крепости, недалеко от Трубецкого бастиона: «Мать ея прошедшаго четверга, а имянно 26 июня, у нея была; в тот день был караул пред казармою по-полудни и никого мимо не пропускали <…>. Караул стоял против ея дверей близь застенка». То есть они жили в непосредственной близости от места событий.
Ну а караул должен был быть поставлен после «застенка» и появления первой полуофициальной информации о смерти царевича как раз в двенадцатом часу. Составитель письма прочесть об этом не мог нигде, но только услышать от самого А. И. Румянцева.
А вот дальше начинается разнобой со временем, подтверждающий: речь идет не о реальной фиксации кончины царевича, а о выборе в несколько этапов наиболее удобного момента, закрепленного в качестве официального, и о фиксации этих этапов в текстах современников:
А. Лави: в 3 часа по полудни. Это же время указано в черновых записях к «Гистории Свейской войны».
Г. Брюс: «около 5 часов по полудни».
«Гварнизонный журнал»: «по-полудни в 6 часу». У этой записи нет приоритета по отношению к другим с точки зрения достоверности, ибо ее могли просто продиктовать писарю сверху. Однако она оказалась ключевой для историографии, где этот час повторяется как наиболее вероятный, а то и основной, не вызывающий сомнений.
В официальной «Записке о преставлении и погребении царевича Алексея Петровича»: «в 7 часу по-полудни».
О. Плейер в первом письме называет раннее утро 27 июня, а во втором поправляется: «около 8 часов вечера» 26 июня.
О времени смерти с утра не знали даже повара, ибо готовили еду, которая была обратно принесена около полвторого дня, что вполне коррелирует с указанием Румянцева: в это время царевича уже не было в живых.
Впрочем, по всем существующим версиям он скончался 26 июня. Разница лишь во времени: от середины ночи (Румянцев) до 8 часов вечера (Плейер). Поэтому Петр, указывая в рескрипте заграничным министрам от 27 июня, что «всемогущий Бог <…> пресек вчерашнего дня <…> его, сына нашего Алексея, живот», никак не кривил душою.
Однако пойдем дальше. После вскрытия тело надо было вновь приводить в порядок: труды г-жи Крамер, Румянцева и Ушакова не то чтобы пошли насмарку, но оказались нужны только для высокопоставленной комиссии. А вот подготовкой тела к прощанию занимались 26 июня во второй половине дня и вечером.
И здесь вспоминается свидетельство ван Болеса (из письма Плейера) о 26 июня: «…вечером видел сверху в пыточном казамате головы каких-то людей <…>. Труп кронпринца положен в простой гроб из плохих досок; голова его была несколько прикрыта, а шея обвязана платком со кладками, как бы для бритья».
К. Переладов использовал последние пассажи для доказательства того, что утром 26 июня царевича забили насмерть кнутом, в том числе били и по голове, раз были прикрыты она и шея, правда, перепутал место, где находилось само тело (ср. выделенные части текста): «Во время пыточных процедур удары ни в коем случае не должны были наноситься по голове и бокам, поскольку это приводило к смерти колодника. В случае с царевичем, вероятно, эти части тела повредили. По свидетельству голландского плотника, <…> тело Алексея Петровича было вынесено из застенка и положено в гроб, причем голова была частично прикрыта, а шея перевязана!»[27]
Утверждение ван Болеса логично и увязывается с письмом Румянцева, где нет ни слова о том, что они с Крамер тело для обряжания перетаскивали в пыточную. А вот если и когда решили вскрывать, то тогда и перетащили. Но это уже не Румянцев. Ну а после тело так и осталось в застенке, где и продолжались все дальнейшие манипуляции. В результате на одно гипотетическое звено меньше. Конечно, если царевича убили в пыточной, как утверждает К. Переладов, оно должно было остаться именно там. Но, как мы показали, его сценарий является нереальным.
Другие авторы используют пассажи из письма Плейера для доказательства того, что голова была отрублена и пришита к телу, а платок закрывал шов. И почему-то никто не обращает внимания на пассаж: «…как бы для бритья».
Да брили его, брили, чтобы на следующий день красиво выглядел в гробу. За 13 дней заключения у царевича отрасти щетина должна. Отец ну никак не должен был примириться с тем, что его сын будет похоронен с бородой. Это в допетровскую эпоху безбородый не мог «войти в Царствие Небесное, бритый покойник даже лишался христианского обряда захоронения». А при Петре — другое дело. Если с бородой, то только при наличии бородового знака. А если серьезно, то в застенке цирюльник над телом царевича работал. Может, еще и подстригал. А мокрые волосы подравнивать легче, тем более у тела, лежащего без движения. Но волосы лежащего тела просто так намочить сложно. Вот тряпку, наверняка мокрую, на голову и положили. Прихорашивали перед последним парадом. Не забудем, что это были первые мужские церемониальные похороны представителя царского семейства в XVIII веке.
Допускаем, что единственным, кто обратил внимание на этот пассаж, был Н. И. Павленко. И вышел из положения, предложив новый перевод, где не только не было речи о бритье, но даже возможность таковая исключалась, ибо нельзя брить закрытый подбородок: «…шея и подбородок словно под моду были обмотаны тканью со складками».[28]
Мы обратились за помощью к Эммануэлю Вагемансу с вопросом: «Есть ли в немецком тексте указание „как бы для бритья“?» Ответ: «Да, в немецком тексте это есть: аls zum Balbiren = как будто для бритья (тут устаревшая форма слова Barbieren)».[29] Так что верен старый перевод Устрялова, а не новый — Павленко.
Пока одни приводили тело в порядок (вечер 26 июня) и обряжали его, другие закупали материи, сооружали и драпировали гроб, который, как можно понять, был установлен в «караульной палате». В целом на эти приготовления и работы ушли целые сутки начиная со второй половины дня 26 июня.
Утром следующего дня, 27 июня (это была пятница), в поварне Элизабет Гелдорп «пекли у нея в доме пироги, и сказал ей хлебник, что пироги печены для поминания: „Принц умер“».
Днем 27 июня обряженное и приведенное в порядок тело было перенесено из пыточной камеры в караульную палату, где положено в подготовленный гроб и задрапировано.
О дальнейших событиях повествуют две записи. «Записная книга С.- Петербургской гварнизонной канцелярии»: «27 июня, по-полудни в 9 часу, тело царевича Алексея Петровича из Трубецкаго роскату из караульной палаты вынесено в губернаторский дом, что в гварнизоне; провожал соборный священник Федор Тимофеев; несли гроб на одре от лейб-гвардии солдаты 4 человека; наперед несена д[о]ска, под черным бархатом, и гробница была покрыта парчевою золотою белою; наперед того шли по сторонам со свечами». «Записка о преставлении и погребении царевича…»: «И июня ж в 27, тело царевича положено, по обыкновению, в уготованный гроб, который обит был кругом черным бархатом, и поставлено в оном гробе в С-Питербурхской крепости в деревянных хоромах, которыя, въехав в крепость в С.-Питербурхския ворота, у соборной церкви на правой стороне, близь комендантскаго двора, и читали на оным соборные священники попеременно псалтырь». Отсюда также очевидно, что хоромы, о которых говорится, являлись деревянным губернаторским домом.
Отступление. «Губернаторский дом, что в гварнизоне»
Этому сооружению впору посвящать отдельное эссе. О нем нет ни слова ни в книге Калязиных[30], ни в обстоятельной статье Е. А. Андреевой «Петербургские дома А. Д. Меншикова»[31], хотя именование «губернаторский» должно увязываться с его именем. В октябре 1702 года Меншиков становится губернатором только что завоеванных Ингерманландских земель. С 1710 года это Санкт-Петербургская губерния. С 1712 года титул Меншикова разрастается, и он впервые упоминается как генерал-губернатор (то есть военный губернатор) Санкт-Петербургской губернии (окончательно титул закрепляется в августе 1718 года). Находился на этой должности Александр Данилович по 1727 год (с перерывом на несколько месяцев в 1724—1725 годах).
Сотрудники музея города, с которыми удалось пообщаться авторам, уверены, что такого здания не существовало и что речь идет о комендантском доме. С другой стороны, утверждение Е. В. Анисимова: «Согласно „Записке о преставлении и погребении царевича Алексея Петровича“ дом обер-коменданта, куда перенесли тело царевича, был на том же месте, где стоит это здание и сейчас»[32] — ошибочно, ибо, с одной стороны, «двор» это и есть «дом» с пространством около него. Значит, «деревянные хоромы» «близь комендантскаго двора» — это другое здание, и в «Записке о преставлении и погребении царевича…» отнюдь не говорится, что тело перенесли в дом обер-коменданта. А с другой стороны, оба эти здания должны были находиться справа от собора, если входить через «С.-Питербурхския», то есть Петровские, ворота. Более того, фраза в «Записке о преставлении и погребении царевича…» полностью подтверждает и дополняет запись в «Гварнизонном журнале». Далее Е. В. Анисимов пишет: «Если здесь нет ошибки, то речь идет о какой-то резиденции А. Д. Меншикова в крепости, хотя на сохранившихся планах примерно того же времени такого дома не видно». Ошибки нет и быть не может, ибо два официальных документа независимо друг от друга неоднократно подтверждают на лето 1718 года наличие такого деревянного дома.
В «Записной книге С.- Петербургской гварнизонной канцелярии» (она же — «Гварнизонный журнал») есть любопытнейшая фраза от 5 июня 1718 года, то есть за три недели до смерти царевича: «Съехались в гварнизон по полуночи в 10 часу в губернаторский дом, где учреждена канцелярия государственных тайных дел, господа сенаторы и министры <…>; и быв, в 12 часу в исходе разъехались. Его величество быть того числа не изволил». Отсюда однозначно: Тайная канцелярия была учреждена в этом самом губернаторском, а не в комендантском доме. Читаем у С. В. Ефимова — специалиста, изучавшего это учреждение и его размещение: «„Записная книга Санкт-Петербургской крепости“ свидетельствует, что весьма часто „господа сенаторы и министры“ рассматривали выписки из дел Тайной канцелярии в комендантском доме крепости».[33] Интересно, в какую записную книжку он смотрел?
Другую ошибку делает Е. В. Анисимов, путая разные хоромы: «В 1712 году в деревянных хоромах, которые стояли „по каналу“, разместился переведенный из Москвы Правительствующий Сенат. В 1718 году Сенат перебрался на Троицкую площадь, а его место заняла Тайная канцелярия».[34] Отнюдь нет: деревянные хоромы, которые заняла Тайная канцелярия, являлись губернаторским домом.
Из фразы в «Записке о преставлении и погребении царевича…» очевидно, что дом был построен незадолго до событий. Иначе никак не объяснить приведенное нами выше столь подробное описание его местоположения. Это было нужно лишь в случае, когда по причине новизны хором о них не все еще знали.
Резюмируем вышесказанное:
1. Деревянный «губернаторский дом, что в гварнизоне» находился с северной стороны собора, быть может, чуть впереди него, а значит, у канала.
2. Там же рядом находился Комендантский дом.
3. Губернаторский дом был построен незадолго до событий июня 1718 года, скорее всего, в конце зимы — начале весны этого же года.
4. Тайная канцелярия обосновалась именно в этом доме, а не в комендантском.
5. Учитывая уважительное название этого здания в документах — «хоромы» (а не, скажем, «хоромцы»), а также то, что оно строилось для петербургского губернатора, светлейшего князя А. Д. Меншикова, оно должно было быть достаточно большим и красивым.
6. Принимая во внимание, что об этом доме позднее в документах не встречается информации, он довольно быстро должен был либо сменить функции, а значит, и название, либо исчезнуть.
Было такое здание на территории крепости? Было!
Обратимся к книге и статье С. Д. Степанова — самым основательным работам о гражданских постройках в Петропавловской крепости. Позволим себе обширную цитату: «На участке, где ныне стоит Ботный дом (то есть впереди и чуть севернее собора. — Д. Г., И. Г.), первоначально <…> „<…> между прочим деревянным строением находилось одно получше лежащее по каналу“ — гарнизонная канцелярия <…>. Рядом с главной канцелярией Сената в 1704 году „<…> деревянные хоромцы <…> построены были по каналу, напротив северных церковных дверей“. Их занимал комендант крепости Р. В. Брюс[35]. Одноэтажный Комендантский дом имел на южном фасаде пять осей: в центре — дверь и по ее сторонам — по два окна, и еще по два оконных проема с торцов. Его фасады были окрашены в розовый цвет. Над входом находился небольшой мезонин в три окна. Высокая крыша имела черепичное покрытие. По некоторым сведениям, это здание просуществовало до 1730-х годов. После постройки в 1718 году нового здания для коменданта вблизи Головкина бастиона прежнее использовалось под Тайную канцелярию. Второй деревянный Обер-комендантский дом (1718—1746)* (* План крепости. РГА ВМФ. Ф. 3/л. Оп. 34. Д. 2513. 1746 г.) имел на южном фасаде 15 осей проемов* (* Графическая реконструкция южного фасада (находится в экспозиции „История Санкт-Петербурга — Петрограда. 1703—1917“) второго Комендантского дома выполнена научным сотрудником ГМИ СПб Е. И. Лелиной) и два входа с северной стороны. Восточнее его на берегу канала стоял дом плац-майора, а севернее — дом священников Петропавловского собора. <…> Неизвестно точно, когда был снесен первый Комендантский дом. О судьбе же второго Комендантского дома можно узнать из протокола одного из заседаний фортификационной конторы за 1736 год: „<…> Комендантский деревянный дом строен в 1718 году и ныне оной совсем обвалился и так стал ветх, что жить в нем невозможно“* (* РГВИА. Ф. 3. Оп. 1. Д. 113. Кор. 21. 1736 г. Л. 53)».[36]
После этого Степанов рассказывает о проектировании и построении в 1743—1746 годах нового (третьего по счету и уже каменного) Комендантского дома, существующего и поныне с южной стороны от собора и известного как Обер-комендантский дом.
Мы ввели в цитату три ссылки С. Д. Степанова, показывающие, что один из источников — современная реконструкция, а два другие датируются 1736 и 1746 годами, что важно, ибо в них название здания дано таковым, каковым оно было на эти годы. Но из них абсолютно не следует, что оно строилось как Комендантский дом. Как мы и предполагали, «деревянные хоромы» — здание губернаторского дома, имевшее фасад в 15 осей, — было большим и роскошным. Очевидно, Меншиков строил под себя и не жалел средств. Своих или казенных — пока не понятно.
Обратим внимание, что реконструкция С. Д. Степанова входит в противоречие с утверждением в «Записной книге С.- Петербургской гварнизонной канцелярии» о местонахождении Тайной канцелярии.
Для полноты картины приведем цитату из книги Е. В. Анисимова: «По мнению С. Д. Степанова, это мрачное учреждение разместилось в бывшем Комендантском доме, хотя мне кажется, что присутственная часть Тайной канцелярии была не там, а в бывшей Гарнизонной канцелярии <…>. За 1721 г. сохранился указ о перевозе бочек извести для ремонта „к новой Тайной канцелярии“, иначе говоря, к этому времени была уже „старая“ Канцелярия* (* РГИА. Ф. 467. Оп. 2. Д. 27а. Л. 208)».[37]
Интересующий нас дом попал в беллетристику. Читаем у П. В. Полежаева: «…отнесли этот гроб (с телом царевича. — Д. Г., И. Г.) <…> в деревянные, так называемые тогда губернаторские хоромы, около соборного храма и комендантского двора…» Д. С. Мережковский: «В ту же ночь (с 27 на 28 июня 1718 года. — Д. Г., И. Г.) тело царевича положено в гроб и перенесено из тюремного каземата в пустые деревянные хоромы близ комендантского дома в крепости».[38] Остается лишь добавить, что хоромы не были пустыми — в них размещалась Тайная канцелярия.
Наша реконструкция на основании всего вышеизложенного.
К весне 1718 года в Петропавловкой крепости был завершен строительством обширный деревянный дом А. Д. Меншикова как губернатора, в принципе, ему функционально не очень и нужный. В начале этого же года его судьба висела на волоске из-за обнаруженных Петром казнокрадства и взяточничества. Дело царевича в определенном смысле его спасло. Но чем-то пришлось и пожертвовать. И вот свой губернаторский дом он передает под нужды следствия. В нем в мае 1718 года размещается Тайная канцелярия. Не позже 1721 года Тайная канцелярия переезжает в другое здание. Причем не в новое, а в уже существовавшее, ибо речь в цитате, приведенной Анисимовым, идет не о строительстве, а о ремонте. Ну а комендант крепости переехал в бывший губернаторский дом. Таким образом, Тайная канцелярия в 1718 году находилась не в бывшем, а в будущем комендантском доме. Это не дает никакого права утверждать, что она в 1718—1721 годах размещалась в Комендантском доме или что гроб с телом царевича был перенесен вечером 27 июня 1718 года в Комендантский дом, — это здание еще было губернаторским домом, а Комендантским в эти годы — другое. С логической точки зрения это анахронизм такого же типа, как в утверждении, что Петр в 1717 году из Европы приехал в Ленинград, только более локального характера. А с эвристической — скрывает факт строительства для кн. Меншикова еще одного дома. Ложное именование небезобидно. После переезда (скорее всего, в 1721 году) коменданта в губернаторский дом первоначальное назначение последнего все забыли, и уж тем более оно стерлось из памяти к 1736 и 1746 годам. Что касается Тайной канцелярии, то, как описывает С. Д. Степанов, она еще дважды меняла место. В 1746 году для нее был выстроен новый одноэтажный деревянный дом «на северном берегу крепостного канала, почти на месте разобранного Плац-майорского дома». Однако «в силу запрета на деревянное строительство в крепости» постройка вскоре была снесена, тем более что «по соседству, на одной линии с ней, напротив правой оконечности Кронверкской куртины <…> в 1748 году появилась „вновь построенная тайная каменная канцелярия“».
Таким образом, Тайная канцелярия в крепости размещалась последовательно не в трех, а в четырех помещениях: в 1718—1721 годах — в губернаторском доме, «что в гварнизоне», он же будущий второй Комендантский; в 1721—1746 годах — в каком-то другом (скорее всего, в бывшем, первом деревянном Комендантском доме); в 1746—1748 годах — в специально построенном для нее деревянном доме на северном берегу крепостного канала; с 1748 года — в каменном доме.
Есть ли подтверждения нашей реконструкции из других источников, не использовавшихся при ее создании? Да, есть. Ономастико-топографические.
Читаем у знатока вопроса Е. А. Андреевой: «…нет полной уверенности в том, что к концу 1713 года губернаторский дом уже был перенесен на берег Финского залива и в Ямбург» и комментарий: «Так называли дом А. Д. Меншикова на Троицкой площади».[39] В подтверждение приводятся пассажи из письма Петра I Ф. М. Апраксину от 21 апреля 1708 года: «Пристани на Неве у двора губернаторского и у прежних наших хором, которые на той стороне близко двора губернаторского ж, изволь приказать не мешкав починить».
Речь идет о первом деревянном доме Меншикова на Троицкой площади, который в 1712—1713 годах был разобран и перенесен отчасти на западную оконечность Васильевского острова, в конец Большого проспекта, где сделали из этих бревен маяк, а отчасти — в Ямбург. А освободившееся место было использовано для строительства в 1714 году мазанкового здания коллегий. В него в 1718 году был переведен Сенат, с 1711 года располагавшийся в крепости, в гарнизонной канцелярии. Сам Меншиков жил в этом доме лишь в первые годы (1703—1704), а в 1705—1709 годах находился на театре военных действий. Меж тем с 7 июня 1704 года по октябрь 1710 года на Васильевском острове, подаренном Меншикову Петром, строился его второй, деревянный дворец, где светлейший и жил. Каменный дворец, который мы все знаем, начал строиться с августа 1710 года. Губернаторский же дом на Троицкой площади использовался как общественное здание. Там «царь принимал иностранных посланников, устраивал празднества с приближенными и размещал членов царской семьи и иностранных представителей».
Итак, в городе был широко известен «двор губернаторский», что на Троицкой площади, который перестал существовать в 1713 году. Но тогда очевидно название новых хором: «губернаторский дом, что в гварнизоне», чтобы отличать его от существовавшего ранее. Учитывая проблемы, которые возникли при редактуре текста с пониманием калейдоскопа комендантских и губернаторского домов, сводим все в единую схему:
1. Первый Комендантский дом, деревянный, на южном фасаде на пять осей (1704—1730-е годы); на северном берегу канала.
2. Второй (Обер-)комендантский дом, деревянный, на южном фасаде на 15 осей (1718—1746); на северном берегу канала.
3. Третий Обер-комендантский дом, каменный, существующий и поныне (с 1743/1746).
Так вот, второй дом строился не как комендантский, а как губернаторский, то есть кн. Меншикова. В мае 1718 года он был передан под Тайную канцелярию. Она съехала с него не позднее 1721 года. По нашему мнению, была произведена рокировка: комендант переехал в новый большой дом, а Канцелярия — в его старый, который был отремонтирован. С тех пор про губернаторский дом все забыли, что он строился как губернаторский, и он стал Комендантским.
Ну и когда все это было уже написано, мы обратили внимание еще на одну строчку в «Записной книге С.- Петербургской гварнизонной канцелярии»: «Того ж числа (20 февраля 1718 года. — Д. Г., И. Г.) привезен под караул Константин Баклановский и отдан он господину коменданту в доме светлейшаго князя». Интересно, что же это за дом светлейшего князя Меншикова находился в пределах? Не губернаторский ли, «что в гварнизоне»?
Реконструкция событий. Второе продолжение
Поздний перенос гроба с телом царевича из караульного помещения в губернаторский дом 27 июня можно объяснить двояко (видимо, имели место обе причины): работами по подготовке тела и гроба ко всеобщему обозрению и празднованием годовщины Полтавской баталии.
Были ли люди допущены к гробу в губернаторском доме и прощанию с царевичем вечером 27 июня или только на следующий день в Троицком соборе? С этой точки зрения интересна реляция де Би, приложенная при письме от 25 июля (н. ст.) 1718 года: «Конечно, было бы невозможно обращать внимание на все слухи и толки, которые ходят по городу; так, например, несколько детей и старух разсказывали различно о том, как выставлено было тело Царевича. Одни говорили, что прикладывались к его руке, другие это отрицали; одна старая повивальная бабка разсказывала моей жене, что были допущены к целованию руки, говоря, что заподлинно это знает, потому что дочь ея живет в крепости и в квартире ея готовилась пища Царевичу».
Отсюда вопрос: почему расходятся показания? Не потому ли, что речь идет о разных помещениях, где был выставлен гроб, и о разном времени? Известно, что в церкви 28—30 июня к руке допускали всех. А вот в губернаторском доме вечером 27 июня могли и не допускать, во всяком случае поначалу. Вопрос второй: почему мы считаем, что в «хоромах» в конечном счете все-таки допустили к целованию руки (видимо, не сразу)? Обратим внимание на пассаж: «…были допущены к целованию руки, <…> заподлинно это знает, потому что дочь ея живет в крепости…» Если бы речь шла только о Троицкой церкви, то при чем здесь аргумент о проживании дочери в крепости? И вообще, при чем тут ссылка на дочь? В церковь повивальной бабке и самой никто не мешал прийти. Многие из тех, кто жил вне крепости, были ближе к церкви, чем обитатели последней. А вот губернаторский дом стоял как раз в «гварнизоне». И в то короткое время с вечера 27 до утра 28 июня, пока гроб находился в «хоромах», именно жители крепости могли подойти и проститься.
Обратим также внимание на разносчиков слухов — они же могут быть участниками прощания с царевичем и/или свидетелями оного: дети и старухи.
28 июня в 10 часов утра гроб был торжественно (во главе шествия — канцлер Г. И. Головкин) перенесен в Троицкую церковь на Троицкой площади, напротив крепости и выставлен там. Согласно «Записке о преставлении и погребении царевича…», «Да при гробе же, по погребение онаго, стояли от лейб-гвардии Преображенскаго полку по 2 человека сержантов, и дозволено было всякаго чина людям, кто желал, приходить ко гробу его, царевичеву, и видеть тело его, и с оным прощаться». И далее, 30 июня, «по указу его царскаго величества, повещено всем бывшим в С.-Питербурхе архиереям, епископам, архимандритам и прочим духовнаго чина от всех церквей священникам с причетники, також всем господам генерал-фелдмаршалу и кавалеру светлейшему князю Александру Даниловичу Меншикову, и министрам, и сенаторам, и генералам, губернаторам, вице-губернаторам, и от лейбгвардии Преображенскаго и Семеновскаго полков и гарнизонным штаб и обер-офицерам, и С.-Питербурхским жителям, и всем приезжим знатным, стольникам, стряпчим, дворянам, и ландрихтерам, и ландратам, и дьякам, и с дамами, чтоб были к погребению тела его, царевичева, по-полудни четыре часа, и съезжались к Троицкой церкви и ожидали прибытия его царскаго величества. И вышепомянутыя персоны того числа по 4 часах в Троицкой церкви съехались. А по-полудни в 7 часу изволили в Троицкую церковь прийти царское величество и потом ея величество государыня царица Екатерина Алексеевна. И отправлено, по закону христианскому, обыкновенное надгробное пение к погребению, с обыкновенною духовною церемониею, и во время стиха: зряще мя безгласна, по прощении с телом царевичевым архиереев и прочих духовнаго чина, царское величество и ея величество государыня царица соизволили с телом царевичевым проститься и оное целовали, а потом господа министры и прочия персоны прощались и целовали тело царевичево в руку». «Тело Царевича выставлено в Троицком соборе. При отдании последняго долга целовали руки, говоря: прости».
Надо сказать, что действо описано беспримерное. Петру требовалось, чтобы все хоть сколько-нибудь значащие для общества персоны, присутствовавшие на тот момент в Петербурге, удостоверились в «естественной» кончине царевича, поцеловав его в руку, а значит, вплотную приблизив свои глаза к открытым участкам тела. Интересно, что царский указ требовал присутствия дам. Петр прекрасно понимал, что один из главных путей распространения слухов — система ОБС («одна баба сказала») или «сарафанное радио», как сказали бы много позднее. Материалы следствия эту мысль подтверждают, хотя она ныне может быть признана неполиткорректной (а наше утверждение — неакадемическим). Но в Петровскую эпоху идеи политкорректности еще не успели завоевать общество.
Любопытно соотнесение двух пассажей. Указ Петра о прибытии на церемонию прощания относится и ко «всем приезжим знатным <…> и с дамами»; Плейер же пишет императору 4 (15) июля: «Чужестранные министры приглашены не были». Но это противоречие лишь кажущееся, и оно увязывается с отказом от траура, ибо умер преступник, просто он был из царской семьи. А значит, это семейная печаль, а не государственный траур. И потому все иностранцы были приглашены как «знатные приезжие», то есть как частные лица (да еще «и с дамами»), но не как «чужестранные министры» своих держав. Все логично. С другой стороны, С. А. Фейгина считала, что «были приглашены иностранные резиденты, кроме одного Плейера», который был подвергнут остракизму при русском дворе».[40]
Многие из них даже описали прощание с телом в Троицкой церкви и похороны. А. Лави 30 июня (11 июля) 1718 года, то есть в день погребения: «Гроб был покрыт золотой и серебряной парчей, а лице оставалось открытым также как и рука, которую русские, прощаясь с телом, целовали». О. Плейер 4 (15) июля цесарю: «В субботу 9 июля (28 июня. — Д. Г., И. Г.) тело кронпринца перенесено унтер-офицерами первого полка гвардии из крепости в ближайшую соборную церковь, где стояло трое суток; каждый мог видеть умершего и целовать ему руку». В голландских газетах: «8 числа (июля. — Д. Г., И. Г.) приказал Царь перенести тело усопшаго Царевича в церковь Св. Троицы, где оно было выставлено до 10 числа, чтобы все могли его видеть»; «…тело покойнаго Царевича, быв в продолжении нескольких дней, по приказанию Царя, выставлено в обитом черным бархатом гробе, в церкви св. Троицы, где все желавшие могли его видеть, и дозволено было прикладываться к его руке». Ф. Х. Вебер: «9-го июля тело покойного в гробу, обитом черным бархатом и покрытом богатою золотою парчею, взято из крепости и под водительством великого канцлера и некоторых других знатных особ перенесено в церковъ святыя Троицы, где и выставлено для того, чтобы все желающие могли видеть его. Четыре офицера лейб-гвардии стояли постоянно у гроба, составляя стражу и допуская приходивших, которых теснилось несчетное множество, к последнему целованию руки царевича. <…> 10-го июля тело все еще было выставлено в той же церкви, а 11-го числа был обряд погребения; именно, вечером, в сопровождении царя, царицы и всех придворных чинов, тело покойного из церкви св. Троицы снова перенесено в крепость, в тамошнюю соборную церковь, где и положено в погребальном склепе, рядом с блаженной памяти его супругою. Царь и все остальные провожатые в этой печальной процессии держали в руках маленькие горящие восковыя свечи, но все были без траурных мантий, и только одне дамы одеты были в черных тафтяных платьях. Присутствовавшие на похоронах уверяли, что его величество, провожая тело сына в церковь, горько плакал и что священник для подобной речи своей, взял текстом слова Давида: „Ах, Авессалом, сын мой, Авессалом“».[41] Очевидно, что здесь все три дипломата выступают как непосредственные свидетели хотя бы части событий. Впрочем, это не мешает Веберу сослаться и на описания других участников.
Эти описания вполне коррелируют с отказом от официального траура. О. Плейер: «…спрашивали чужестранные министры, будет ли объявлен им траур? Им отвечали: никакого траура не будет, потому что царевич умер как преступник». Другими словами, спектакль прощания оказывается прекрасно вписан в цепочку, о которой мы уже говорили: суд приговорил –> отец-монарх простил –> Бог наказал за преступление –> траура по преступнику быть не может, но лишь общая печаль и почет при погребении как носителю царской крови. Впрочем, дамам как существам по определению более эмоциональным, позволено партикулярным образом быть в черных (читай: траурных) платьях. Почет, действительно, был оказан величайший, и все при этом могли убедиться в Божьей воле. К таким похоронам вряд ли подходит характеристика П. В. Романова: «30 июня царевича Алексея тихо похоронили в Петропавловском соборе. Траура не было».[42] Автора, судя по всему, смутила информация об отсутствии траура.
Печаль же была очень дозированной и в нужный момент. Так, О. Плейер в письме к императору от 7 (18) июля писал: «Царь на другой день (после кончины царевича. — Д. Г., И. Г.) и после был очень весел». «Другой день» — это 27 июня — годовщина Полтавы, один из важнейших праздников петровского царствования. А еще через день — 29 июня — день тезоименитства царя. Снова праздник. Можно было быть, конечно, веселым и из-за праздников. Но допускаем, что могла быть и еще одна причина — удачно разыгрывавшийся спектакль, снимавший с Петра грех сыноубийства, во что мог почти что поверить и сам. Значит, все было верно. А то, что многие были уверены в насильственной смерти, просто не имело никаких доказательств. Чтобы все могло свершиться именно так, как описано, хотя бы одна из кистей рук должна была быть неповрежденной, ибо целование руки покойного — важный традиционный элемент ритуала прощания (в данном случае выполненный всенародно). Из записок герцога де Лириа о прощании с Натальей Алексеевной, сестрой Петра II, в Москве на рубеже 1728 и 1729 годов (дата по н. ст.): «Января 7(–го) был я у тела великой княжны, которое было выставлено во дворце с величайшим великолепием. Как в России ведется обыкновение целовать руку умерших государей, то я не хотел устранить себя от сего обычая и поцеловал руку у покойницы с величайшим умилением».
З. Орфелин о прощании в Троицкой церкви: «…четыре офицера приставлены на караул, и народ приходил для последнего целования руки умершаго».
Марина Олеговна Логунова, изучавшая печальные церемонии российского двора: «Четыре офицера лейб-гвардии стояли постоянно у гроба, составляя стражу и допуская несчетное множество приходивших к последнему целованию руки царевича».[43]
Обратим внимание на отличное от официальной «Записки о преставлении и погребении царевича…» число лиц почетного караула. В «Записке…» — два сержанта лейб-гвардии Преображенского полка, у Ф. Х. Вебера, З. Орфелина, М. О. Логуновой — четыре офицера лейб-гвардии. В ходе переписки Марина Олеговна прислала извлечения из интересного документа «Выписка о кончине и погребении царевича Алексея Петровича 30 июня 1718 в Петропавловском соборе», хранящегося в бумагах Экспедиции церемониальных дел. Там ясно указано, что в церкви Св. Троицы тело в гробу было поставлено на катафалк, а на часы у тела стали четыре офицера. «Выписка о кончине и погребении царевича…» — документ очень поздний. В нем на л. 3 упоминается «Древняя российская вивлиофика» 1789 года издания, из которой скопирована статья «О преставлеиіи Царевича Алексея Петровича». Таким образом, настоящий документ подготовлен не свидетелями и современниками событий, а служащими Экспедиции уже в XIX веке, на основе более старых текстов.
Из перечисленных выше авторов Вебер — свидетель событий. Мы не сторонники отбрасывать показания как свидетельские в угоду официальным, так и наоборот. Их надо увязывать. А официальные дают два разных по составу и численности караула. Допускаем, что здесь дело в неожиданно большом числе людей, пожелавших проститься с царевичем. И запрограммированных вначале и, скорее всего, утром 28 июня стоявших у гроба двух сержантов пришлось довольно быстро заменить на четырех офицеров.
Д. С. Мережковский, запутавшись в составе почетного караула, создал на всякий случай гибрид: «Гроб, обитый черным бархатом, стоял на высоком катафалке, под золотою белою парчою, охраняемый почетным караулом четырех лейб-гвардии Преображенского полка сержантов, со шпагами наголо».[44]
Еще четыре человека, но не офицеров, а дворян, живших в Петербурге, были поставлены у гробницы в Петропавловском соборе после захоронения. Из «Записки о преставлении и погребении царевича…»: «…из Троицкой церкви вынесли в С.-Питербурхскую крепость к соборной церкви св. Верховных апостолов Петра и Павла <…> принесли оное (тело. — Д. Г., И. Г.) к помянутой соборной церкви на уготованное место погребения, со обыкновенным пением и молитвами: погребли оное тело царевичево близь гроба и тела супруги его; <…> и потом, по указу его царскаго величества, духовныя персоны все и знатныя мирския званы в помянутыя хоромы, откуду, по преставлении царевичевым, тело его было вынесено, и довольствованы в поминовение онаго обыкновенным столом, а духовныя особы и деньгами; а потом разъехались; <…> по погребении у гробницы повелено честь, в память его, псалтырь и поставлены из знатных дворян С.- Петербургских жителей с переменою по 4 человека, которым повелено быть до шести недель».
Из «Записной книги С.- Петербургской гварнизонной канцелярии»: 30 июня «Его величество изволил прибыть к Троице по полудни в 7 часу в исходе, и тогда начали отпевать службу над телом царевича Алексея Петровича, которую служил архиерей Рязанский и прочие архиереи, а именно: Корельский, Тверской, Суздальский, Вологодский, Крутицкий, Псковской, два Палестинских, и несколько архимандритов и прочих священников приходских; и во время той службы благовест был у Троицы и в соборе звон. В 9 часу оное тело провожали от Троицы в собор всем освященным собором, где изволил быть и его величество и государыня царица Екатерина Алексеевна и прочие господа сенаторы и министры все; несли гроб из стольников и дворян 24 человека; и того ж числа погребен в соборе, купно с государынею кронпринцессою в одном месте при дворе* (* Не в притворе ли?) у задних дверей в левой стороне. И по погребении быв его величество в губернаторском доме, розъехались в 10 часу».
Как видим, доказательства шли по двум каналам. Первый: для неограниченного числа простых людей были открыты кисти рук (или кисть правой руки) для поцелуев, лицо, возможно, шея или ее часть. Вторая: представителям элиты тайно были предоставлены дополнительные доказательства «естественной» смерти. И для всех — чрезвычайно пышная церемония захоронения, но… без траура: хотя сын — преступник, но отец его простил. Удивительный спектакль, разыгранный как по нотам.
Несколько слов о месте погребения. П. Я. Канн в путеводителе по Петропавловской крепости: царевич «был захоронен под лестницей колокольни Петропавловского собора».[45] К. Переладов в своем фантасмагорическом опусе «Кончина августейшего колодника», ссылаясь на Канна: «Алексей Петрович был захоронен под лестницей колокольни Петропавловского собора, в месте, которое трудно назвать, даже с натяжкой, подобающим его сану».[46] Е. В. Пчелов в очень серьезной работе по семантике пространства царских некрополей: «<…> при Петре I в Петропавловском соборе были погребены: <…> в 1715 г. — Шарлотта-Христина-София, жена царевича Алексея Петровича (кстати, не православная); в 1716 г. — царица Марфа Матвеевна, вдова царя Федора Алексеевича; в 1718 г. — царевич Алексей Петрович и в 1723 г. — царевна Мария Алексеевна <…>. Шарлотта, Алексей Петрович и Мария Алексеевна были погребены „под колокольней“, а точнее — в северо-западном углу здания. Это место не только не могло быть „почетным“, но наоборот, в соответствии с прежней традицией являлось наименее привилегированным, тем более что оно располагалось по сути за пределами основного пространства храма. Напомним, что Шарлотта до конца своих дней оставалась лютеранкой, царевич Алексей, „лишенный наследства“, как известно, погиб в Петропавловской крепости, а царевна Мария Алексеевна, арестованная по делу царевича, несколько лет провела в Шлиссельбургской крепости <…>. Наконец, Марфа Матвеевна <…> была похоронена в более „почетной“ юго-западной части собора (ее могила со временем оказалась не в основном пространстве храма, а в приделе св. Екатерины, возникшем в 1779 г. <…>)».[47]
Не будем комментировать соображения уважаемых авторов о том, какое место более почетное, какое — менее. Но зададимся несколькими техническими вопросами. Первоначально собор был деревянным. В. В. Гендриков: «30 мая 1712 <…> началось строительство каменного собора <…>. По требованию царя в первую очередь возводилась колокольня собора. Весной 1719 она была построена и увенчана деревянным шпилем <…>. К постройке основного здания собора приступили в 1716».[48] Е. В. Плюхин: «К 1716 году строительство колокольни было закончено. На следующий год началось возведение деревянного 30-метрового шпиля».
Кронпринцесса, скончавшаяся 22 октября 1715 года, была похоронена через пять дней, 27 октября. Собор уже строился три года и пять месяцев. Был сделан фундамент под колокольней и возведен, полностью либо частично, первый этаж, во всяком случае вначале должны были завершить ту часть, в которой находилась лестница на колокольню, чтобы можно было подниматься для продолжения работ. Ну так там и похоронили кронпринцессу. Больше в этом еще не построенном соборе было негде погребать. Марфа Матвеевна скончалась 31 декабря 1715 года. Хоронили ее 7 января 1716 года, то есть через два месяца и 10 дней после кронпринцессы. За это время вполне могли завершить юго-западную часть первого этажа колокольни. А с другой стороны, могли сыграть свою роль соображения симметрии захоронений. К тому же Марфа Матвеевна не имела никакого родства с кронпринцессой, чтобы лежать с ней рядом. Хотя если юго-западная часть под колокольней в православном храме более почетное место, чем северо-западное, то у православной Марфы больше оснований лежать в первой части, чем у лютеранки кронпринцессы Шарлотты-Христины-Софии. Что касается царевича, то основным рефреном во всех документах звучало, что его похоронили рядом с его женой. Это справедливо. И никакие дополнительные соображения здесь не требуются, тем более что каменного здания церкви еще не было — его только начали строить. Ну а Марию Алексеевну (единокровную старшую сестру Петра I) в 1723 году похоронили рядом с ее родным племянником, которого она любила (с Марфой Матвеевной она не имела никакого родства, только свойство). Можно, конечно, говорить, что она — опальная сестра, но факт остается фактом: похоронить ее в основном пространстве собора тогда еще не было никакой возможности. Таким образом, царевич лежит между супругой и тетей. Для полноты картины отметим, что собор в крепости тогда еще не мыслился как основной царский некрополь — эту роль играл Александро-Невский монастырь, как ясно показывает Е. В. Пчелов. Захоронения же в основном пространстве Петропавловского собора начались с самого Петра Великого. Однако и его останкам пришлось ждать в гробу, помещенному в медный ковчег, более шести лет, пока не были закончены строительные работы. Вместе с ним на катафалке во временной деревянной церкви (часовне) ожидали погребения еще три гроба с останками: его дочери цесаревны Натальи Петровны († 4 (15) марта 1725); его супруги императрицы Екатерины I († 6 (17) мая 1727); и его другой дочери цесаревны Анны Петровны, герцогини Шлезвиг-Голштинской († 4 (15) мая 1728). Захоронение их всех было произведено лишь 29 мая 1731 года.
Так что ни о каком почетном или не очень почетном месте захоронения царевича Алексея, а также его супруги и его тетки на момент самих действий говорить не приходится. Они определялись техническими возможностями. Все фантазии на эту тему могли возникнуть лишь a posteriori, когда собор был закончен строительством, и места` захоронений обрели свою семантику.
В заключение сравним построение с предложенной нами логической конструкцией. Свидетельство, которое мы взяли за основу (удушение подушками), принадлежит непосредственному участнику убийства — А. И. Румянцеву; подготовка несостоявшегося отравления — тоже участнику, хотя и косвенному, П. Г. Брюсу. В число исполнителей не вошел четвертый член Тайной канцелярии Г. Г. Скорняков-Писарев (почему — можно лишь гадать, но его характер был не для последующей вечной тайны при исполнении такого задания), замененный на А. И. Румянцева. Казнь произошла ночью, и лица, которые могли быть свидетелями, были перемещены под разными предлогами. А вот свидетели действий, косвенно связанных с убийством, были и о них поведали (например, возвращение обеда 26 июня или тело в плохом ящике с платком для бритья и тряпкой на голове). Все прямые участники событий молчали десятилетиями. Лишь двое уже незадолго до кончины поведали свою историю: один — бумаге, другой — секретарю.[49] Единственный участник, который по своему поведению и характеру мог оказаться опасным, — архиепископ и архимандрит Феодосий (Яновский) — исчезнет в монастырской тюрьме через год после смерти Петра. Вот, пожалуй, и все. Круг замкнулся, и совпадение цепочки реальных событий с абстрактной, логически выстроенной схемой — полное.
Обвинения, предъявляемые Н. Г. Устрялову
21 апреля 1995 года относительно молодой, 46-летний американский историк Пол Бушкович в Американском философском обществе прочел доклад «Историк и власть: дело царевича Алексея (1716—1718) и Н. Г. Устрялов (1845—1859)», который в США был опубликован в 1997 году, а в России — в 2000 году; впрочем, несколько сокращенная версия появилась на год раньше, в 1999 году.[50] Доклад вызывает двойственное чувство. С одной стороны, очевидно, что его автор, к тому времени уже имевший как минимум две монографии и серьезно поработавший в архивах, решил научить всех, как надо писать историю. А с другой — почему-то возникают ассоциации с ушами Мидаса, которые так и не удалось скрыть: понятно, что текст писал специалист, воспитывавшийся в советской высшей школе, но который, однако, никогда не работал под сильнейшим идеологическим прессингом и драконовской цензурой, присутствовавшими в России что в Николаевскую, что в советскую эпоху. Так и есть: Пол Бушкович в 1973—1974 годах обучался в МГУ по программе культурных и научных обменов, однако писал свои сочинения в США. И что такое самоцензура, она же — автоцензура, представлял разве что опосредованно.[51] То есть у него просто не было личного опыта, без которого понять работы Н. Г. Устрялова, как, впрочем, и официальную историографию в целом, невозможно.
Когда читаешь обвинения в сознательной фальсификации материалов дела, брошенные Бушковичем Устрялову, сложно отделаться от ощущения, что подобный подход ты уже видел. Это классические советские сочинения по истории науки и техники второй половины 1940-х — начала 1960-х годов, в которых русский приоритет доказывался абсолютно во всем. Идеологическая кампания, определившая характер историографии эпохи, не случайно стала известна под названием «Россия — родина слонов». Одни заголовки книг чего стоят: «За честь отечественной науки и техники»; «Свет русской науки» или «Восстановим правду». О сотнях статей и книг с более нейтральными названиями уже не говорим. И везде обвинения в фальсификациях, замалчиваниях, лжи. В 1970-е годы, когда Бушкович обучался в СССР, публикация наиболее одиозных сочинений ушла в прошлое (хотя сами публикации были еще достаточно свежи), но и в преподавании и в историографии этот настрой был в полной силе, а те, кто воспитывались в 1940—1950-е годы, занимали высокие университетские и академические посты. Мы с этим столкнулись даже несколько позже, в первой половине 1980-х годов, когда занялись французскими инженерами на российской службе, — сопротивление сюжету было очень сильным на всех уровнях. П. Бушкович сменил объект критики, но методы себя выдают. Он пишет о деле царевича, как оно выглядит в результате работы Устрялова: «Общепринятая трактовка <…> на деле
представляет собой целую сеть ложных умозаключений, фальсифицированных свидетельств, значительных лакун и нерешенных загадок».[52] И в другом месте про Устрялова: «Допущенные им фальсификация и замалчивание важных документов по делу царевича…» Даже терминология та же. Déjà vu.
Второй абзац своей статьи Бушкович начинает словами: «Ныне Устрялов полностью забыт и удостаивается лишь нескольких строк даже в наиболее подробных обзорах российской историографии. В некоторых отношениях он и не заслуживает большего…»[53] Для подобной характеристики надо было обучаться в советскую эпоху, когда монархист Н. Г. Устрялов, действительно, не пользовался благосклонностью университетской науки[54], в отличие от более нейтрального государственника С. М. Соловьева или от демократа В. О. Ключевского. Насмешка судьбы в том, что звездный час Устрялова наступил как раз в тот год, когда Бушкович зачитывал свой доклад. Именно тогда началась череда празднований 300-летий (Российского флота, взятия Азова, Великого посольства и более мелких событий 1690-х годов). И было всего три историка, которые в отношении Петра I прописали фактологию событий 1690-х годов едва ли не подневно: в конце XVIII века — историк-любитель и апологет Петра И. И. Голиков; в середине XIX века — академический ученый Н. Г. Устрялов; и в первой трети XX века — М. М. Богословский, тексты которого до сих пор являются непревзойденными. Так что перед нами один из первопроходцев и столпов исторической науки XIX века.
Еще одна проблема в том, что Бушкович плохо прочел название шестого тома «Истории царствования Петра Великого». Часть его критики была бы справедлива, если бы том назывался «Дело царевича Алексея» (сравним с названием доклада Бушковича). Но ведь том-то называется «Царевич Алексей Петрович», а значит, дело царевича в этой книге должно рассматриваться только в той своей части, где оно касается самого Алексея Петровича. И должны обрубаться все боковые ветви следствия. Устрялов и так вышел за эти границы и сделал больше, чем обещало название книги, объем которой достиг 640 страниц большого формата, притом что документы на немецком и французском языках даны без параллельного перевода.
Надо заметить, что П. Бушкович вообше не очень внимательно читает литературу, даже им цитируемую. Выше мы привели историю с рассказом о встрече Арсеньева и Устрялова, описанную последним в своих мемуарах. Если бы мы подходили к вопросу с методологических позиций самого Бушковича, мы бы были вынуждены признать, что он сам сознательно фальсифицирует Устрялова. Но не будем этого делать. Остановимся просто на признании плохого качества работы американского исследователя.
Проблемы с наименованиями будут преследовать П. Бушковича и дальше. В 2001 году он выпустил в свет интереснейшую книгу «Peter the Great: The struggle for power, 1671—1725», в 2008 году опубликованную с дополнениями на русском языке: «Петр Великий. Борьба за власть (1671—1725)». Книга целиком посвящена малоисследованной теме интриг и внутренних войн аристократических кланов и придворных группировок. Этот сюжет прекрасно прописан. Все остальное как бы не существует либо является легким фоном, начиная едва ли не с самого царя, который оказывается лишь одним из множества участников. А заголовок-то — о борьбе за власть именно Петра, а не группировок вокруг него. Это разные вещи, тем более что даже описанный период начинается еще до рождения будущего монарха. И книга должна была бы называться «Борьба за власть в предпетровскую и Петровскую эпохи» или «Борьба за власть в России в такие-то годы». Просто это намного скучнее, и коммерческий эффект не тот. Но соответствие заголовков сюжетам, как мы уже сказали, — очевидная проблема для автора.
Однако вернемся к оценке Устрялова. Бушкович обвиняет: «Устрялов опубликовал лишь около пяти процентов материала следствия, опустив все записи, подтверждающие наличие широкой поддержки царевича аристократией».[55] Так вот, упомянутые пять процентов как раз и относились к биографии самого Алексея Петровича. Это со всей очевидностью следует из тех примеров, которые Бушкович привел как неопубликованные: «В неопубликованных документах из архива мы обнаруживаем данные о причастности к делу царевича самого цвета русской аристократии — князей Долгоруких, Нарышкиных и Апраксиных <…>. Устрялов не опубликовал допрос князя Василия Владимировича Долгорукого, хотя последний являлся одной из главных фигур в правительстве Петра Первого и наиболее знатным лицом из подозреваемых по делу».[56]
А какое отношение показания представителей аристократии по поводу их собственных взглядов и речей (действий никаких не было) имеют к личной биографии царевича Алексея Петровича? По большому счету никакого. Они вписываются в иные темы. Или, как мы уже сказали, в «Дело царевича», или, например, в «Оппозицию Петру I». Но книга Устрялова в принципе не посвящена этим сюжетам. Историк сделал то, что мог на основании своих взглядов (на которые каждый имеет право) и с вынужденной оглядкой на цензуру. А. Н. Бачинин: «Устрялов в „Алексее Петровиче“ держался строго документальной основы, не вынося оценочных суждений, ничего не доказывая и ничего не объясняя». Самим заголовком книги Устрялов четко очертил круг вопросов, которые будет освещать.[57] И остался в этих рамках, обеспечив прохождение книги через цензурные препоны и ее публикацию. По-своему он — гений. Невыразительность его собственного текста, заметим, отличающегося от таковых же в предыдущих томах (одно из обвинений критики), была гарантией прохождения рукописи через цензуру. Это ж еще догадаться надо и исполнить. Если бы Устрялов не умел учитывать ситуацию, книги бы не было. Как не было бы большей части отечественной историографии, не научись авторы работать в условиях жесткого прессинга.
Обвинение за это в фальсификации является чистой спекуляцией исследователя, создающего себе имя. Свое сочинение Бушкович как начал с инвективы Н. Г. Устрялову, так и закончил, используя парафраз П. А. Плетнева, лично не любившего Николая Герасимовича (как, впрочем, и большинство других своих сотрудников)[58]: «Устрялов был действительно скучным маленьким человеком, не знавшим жизни, но знавшим, как перехитрить других ученых». Основной вывод, который из этого можно сделать: ну не любит Пол Бушкович Николая Герасимовича Устрялова. Увы, не любит…
Как мы только что сказали, Бушкович пишет, что Устрялов опубликовал лишь пять процентов дел, касающихся следствия. Но если за прошедшие почти 165 лет так и не были опубликованы остальные[59], в том числе самим Полом Бушковичем, которому и карты в руки, то «на зеркало неча пенять» (как сказал однажды Николай Васильевич Гоголь), то есть винить Н. Г. Устрялова. Историка надо ценить за сделанное, а не ругать за то, что оказалось выше его сил. В любом случае дискуссию, продолжающуюся уже более полутора столетий, открыла работа именно Николая Герасимовича.
Почти пофразовую критику аргументации Бушковича, ее голословности и в целом его подхода дал А. Н. Бачинин[60], к работам которого и отсылаем читателя. Бачинин заметил по ходу дела: «В интерпретациях археографической работы Устрялова Бушковичем есть что-то от мистификации», с чем не можем не согласиться. И далее: «Пытаясь извлечь истину не из документов, а откуда-то еще, Бушкович прибегает к риторике, призванной заменить аргументы <…>. Следуя логике и терминологии Бушковича, фальсификатором можно назвать в принципе любого автора (редактора) документального нарратива. Поскольку документальная, доказательная база обвинения Устрялова в подлоге отсутствует, „презумпция вины“, с которой Бушкович подходит к оценке его археографической деятельности, не оправдана ни текстологически, ни методологически, ни историографически». Впрочем, стоит посмотреть и более мягкую критику — статьи А. М. Эткинда[61] и Д. М. Буланина[62]. Последняя работа выполняет роль послесловия к публикации книги Бушковича о Петре I, куда автор, кстати, не включил свой антиустряловский опус, лишь на него сославшись.[63] Повзрослел как исследователь, что ли?
1. Канн П. Я. Петропавловская крепость. Памятники революционной борьбы русского народа. Л., l960. С. 82.
2. Бушкович П. Историк и власть: дело царевича Алексея (1716—1718) и Н. Г. Устрялов (1845—1859) // Американская русистика: вехи историографии последних лет: Императорский период. Антология / Сост. М. Дэвид-Фокс. Самара, 2000. С. 103.
3. В конечном счете это юридический принцип отбора свидетельств, тот же, что и на суде: был человек непосредственным свидетелем каких-либо действий либо нет.
4. Анисимов Е. В. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в ХVIII в. М., 1999. С. 527.
5. Ефимов С. В. Политический процесс по делу царевича Алексея. Дис. … канд. ист. наук. 07.00.02. СПб., 1997. С. 31.
6. Павленко Н. И. Царевич Алексей. М., 2017. С. 233.
7. Анисимов Е. В. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в ХVIII в. С. 528.
8. Уортман Р. С. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1: От Петра Великого до смерти Николая I / Авториз. перев. С. В. Житомирской; ред. И. А. Пильщиков, Т. Н. Эйдельман. М., 2002. 606, [2] с. (Материалы и исследования по истории русской культуры / Под ред. Е. В. Пермякова. Вып. 8: Труды по истории). Оригинал: Wortman R. S. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy. Vol. 1: From Peter the Great to the Death of Nicolas I. Princeton (NJ), 1995.
9. Дело царевича Алексея Петровича по известиям голландского резидента Де-Биэ // Русский архив. 1907. № 7. С. 329.
10. Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. Т. 6: Царевич Алексей Петрович. СПб., 1859. С. 291.
11. Задлер К. К. Опыт исторического оправдания Петра I-го против обвинений некоторых современных писателей. СПб., 1861. С. 76.
12. Устрялов Н. Г. История царствования Петра Великого. С. 291.
13. Дмитриев Е. Е. О британских источниках версии «отравления» царевича Алексея Петровича // Историографический сборник: Межвузовский сб. науч. трудов. Вып. 23. Саратов, 2008. С. 97.
14. Гордин Я. А. Миф о „непотребном сыне“ и реальная жизнь царевича Алексея Петровича // Звезда. 2022. № 6. С. 19.
15. Соловьев С. М. Сочинения. В 18 кн. Кн. 9: История России с древнейших времен. Т. 17—18. М., 1993. С. 183.
16. Макаров Б. С. Голландцы в деле Алексея Петровича // Труды Государственного Эрмитажа. Т. 47. Петровское время в лицах — 2009. К 300-летию Полтавской победы: 1709—2009. Материалы науч. конф. СПб., 2009. С. 209—210.
17. Князьков С. Очерки из истории Петра Великого и его времени. СПб., 1914. С. 571.
18. Нашу реконструкцию подтверждает независимый источник — опубликованный Бушковичем постскриптум при письме Плейера Карлу VI от 30. 6 (11. 7). 1718, согласно которому Шафиров сообщил в какой-то момент, что кронпринц умер в 2 часа ночи.
19. Бушкович П. Петр Великий. Борьба за власть (1671—1725). СПб., 2008. С. 421.
20. Павлов-Сильванский Н. П. Толстой, граф Петр Андреевич // Русский биографический словарь. Т. 27: Тобизен-Тургенев. М., 1999. С. 86.
21. Щербатов М. М., Радищев А. Н. «О повреждении нравов в России» князя М. Щербатова и «Путешествие» А. Радищева. М., 1981. С. 31.
22. Веретенников В. И. История тайной канцелярии петровского времени. М., 2011. С. 144. (Репр. с изд.: Харьков, 1910).
23. Сивков К. В. «Птенцы Петровы» // Три века. Россия от Смуты до нашего времени. Ист. сб. В 6 т. Т. 3. ХVIII век. М., 1992. С. 122.
24. Синдаловский Н. Графский род Толстых в петербургском городском фольклоре // Нева. 2014. № 4. С. 189—190.
25. Кузнецов А. Отец и сын; Процесс // Дилетант. 2018. № 5 (29), май. С. 61.
26. Болотина Н. Ю., Кононова А. Ю., Болотина М. О. Петр в кругу семьи: Исследование и документы. М., 2023. С. 418—419.
27. Переладов К. Кончина августейшего колодника // Родина. 1994. № 9. С. 42.
28. Павленко Н. И. Царевич Алексей. С. 266.
29. Вагеманс Э. Письмо к Д. Ю. Гузевичу от 26. 11. 2022 // Архив Д. Ю. Г.
30. Калязина Н. В., Калязин Е. А. Александр Меншиков — строитель России. В 2 ч. Ч. 2. СПб., 2005. C. 306—338.
31. Андреева Е. А. Петербургские дома А. Д. Меншикова // Меншиковские чтения — 2003. Материалы чтений к 300-летию А. Д. Меншикова, проходивших 6 ноября 2003 г. в шк. искусств пос. Березово Ханты-Мансийсого. автоном. окр. (Югра) СПб., 2004. С. 30—58.
32. Анисимов Е. В. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в ХVIII в. С. 280—281.
33. Ефимов С. В. Тайная канцелярия в С.- Петербурге при Петре I. (Размещение, внутренняя организация, финансирование) // Петровские чтения — 95. Материалы науч. конф. 22—26 мая 1995 г. СПб., 1996. С. 56.
34. Анисимов Е. В. Царь и город. Петровский Петербург. СПб., 2004. С. 134.
35. Роман Вилимович Брюс не был комендантом Петербургской крепости, он был обер-комендантом Ингерманландской (с 1710 — Санкт-Петербургской) губернии, включая Санкт-Петербургскую крепость. См.: Андреева Е. А. А. Д. Меншиков и образование Ингерманландской губернии: территория и административное устройство // Петровское время в лицах — 2005. Материалы науч. конф. СПб., 2005. С. 21.
36. Степанов С. Д. Санкт-Петербургская Петропавловская крепость: история проектирования и строительства. СПб., 2000. С. 152—153.
37. Анисимов Е. В. Юный град: Петербург времен Петра Великого. СПб., 2003. С. 167.
38. Мережковский Д. С. Антихрист (Петр и Алексей). М., 1993. C. 389.
39. Андреева Е. А. Петербургские дома А. Д. Меншикова. С. 32, 47.
40. Фейгина С. А. Аландский конгресс. Внешняя политика России в конце Северной войны. М., 1959. С. 246.
41. Вебер Ф. Х. Записки Вебера // Русский архив. 1872. Вып. 7—8. Стб. 1456—1457.
42. Романов П. В. Россия и Запад на качелях истории. В 4. т. Т. 1: От Рюрика до Александра I. СП6., 2009. С. 202.
43. Логунова М. О. Печальные ритуалы императорской России. М.—СПб., 2011. C. 74.
44. Мережковский Д. С. Антихрист (Петр и Алексей). С. 390.
45. Канн П. Я. Петропавловская крепость. Памятники революционной борьбы русского народа. С. 82.
46. Переладов К. Кончина августейшего колодника. С. 42.
47. Пчелов Е. В. Семантика пространства царских некрополей Москвы и Петербурга // Труды Государственного Эрмитажа. Т. 32: Петровское время в лицах — 2006. Материалы науч. конф., посвященной. 25-летию открытия экспозиции Эрмитажа «Дворец А. Д. Меншикова. Культура России первой трети ХVIII века». СПб., 2006. С. 216.
48. Гендриков В. В. Петропавловский собор // Три века Санкт-Петербурга. Энциклопедия. В 3 т. T. 1: Осьмнадцатое столетие. Кн. 2. М., 2003. С. 134.
49. «При страшной опасности, грозившей в то время всякому, беседовавшему о подробностях кончины Алексея, нельзя удивляться тому, что те лица, которые могли знать и узнали достоверно об этом факте, молчали, и что их молчание лишает нас возможности проникнуть в тайну кончины царевича» (Брикнер А. Г. История Петра Великого. Ч. 1. СПб., 1882. С. 367).
50. Bushkovitch P. Power and the Historian: The Case of Tsarevich Aleksei 1716—1718 and N. G. Ustrialov 1845—1859 // Proceedings of the American Philosophical Society. Vol. 141. No 2. 1997, June. P. 177—212.
51. См.: Бачинин А. Н. Был ли Устрялов фальсификатором истории Петра Великого? // Образ науки в университетском образовании. Материалы XVII науч. конф. Москва, 27—29 января 2005 г. М., 2005. С. 73—77. См. также: Тереханова А. А. Петербургский историк Н. Г. Устрялов // Петербургские чтения. Науч. конф., посвященная 290-летию Санкт-Петербурга, 24—28 мая 1993 г. Вып. 1. Культура Санкт-Петербурга ХVIII—XIX вв. СПб., 1993. С. 104—107.
52. Бушкович П. Историк и власть: дело царевича Алексея (1716—1718) и Н. Г. Устрялов (1845—1859). С. 80.
53. Там же.
54. Так, например, в курсе «Русской историографии» Н. Л. Рубинштейна (М., 1941) Устрялов просто проигнорирован. Некоторые соображения о причинах подобной ситуации с призывом вернуться к его работам высказала А. А. Тереханова, подчеркнув, что именно занятия биографией Петра и критическая направленность текстов Устрялова вывели его имя за пределы как дореволюционной, так и советской историографии.
55. Бушкович П. Историк и власть: дело царевича Алексея (1716—1718) и Н. Г. Устрялов (1845—1859). С. 93.
56. Там же.
57. Бачинин А. Н. Современные споры об «Истории Петра Великого» Н. Г. Устрялова // Историографические чтения памяти профессора Виктора Александровича Муравьева. Сб. статей. В 2 т. T. 1. М., 2013. С. 345.
58. Плетнев про Устрялова: «…человек без малейшего поэтического: это какой-то дубовик» (цит. по: Бушкович П. Историк и власть: дело царевича Алексея (1716—1718) и Н. Г. Устрялов (1845—1859). С. 107). Интересно сравнить эту характеристику, которую с большой охотой приводит и на которой строит свое исследование Бушкович, со строками сына историка Федора: «Отец мой сходился с людьми очень трудно, это зависело от необычайной ровности и сдержанности его характера. Он никогда не выходил из себя, но и не высказывался никогда вполне, находя это совершенно излишним. Самые разительные случаи в жизни не заставали его врасплох, сила его воли была железная и спокойствие невозмутимое» (см.: Устрялов Н. Г. Воспоминания о моей жизни // Древняя и новая Россия. 1880. Т. 17. № 8, август. С. 683). Описан идеальный архетип историка, который только и мог в ту эпоху совершить революцию в «Петрововедении», даже если за это приходилось платить «поэтическим восприятием».
59. Даже если учесть сборник документов Г. В. Есипова и М. П. Погодина (1861), на который Бушкович тоже указывает, и добавить сюда основанный на архивных документах очерк М. Семевского «Сторонники царевича Алексея», вышедший в том же году.
60. Бачинин А. Н. Современные споры об «Истории Петра Великого» Н. Г. Устрялова. С. 334.
61. Эткинд A. М. Американская русистика. История второго мира из первых рук. М., 2007. С. 236—238.
62. Буланин Д. М. Петровская эпоха в истории России и труды о ней Пола Бушковича // Бушкович П. Петр Великий. Борьба за власть (1671—1725). С. 532—538.
63. Бушкович П. Петр Великий. Борьба за власть (1671—1725).