ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

ВЛАДИМИР БАУЭР

 

 

* * *

Звезда велела пить игристое —

мы подчиняемся звезде.

Надень пальто свое пятнистое,

в кофейной будто бы бурде.

 

Да ладно, не кусайся — модно,

клянусь, я верую! — оно.

…За мессианство сумасбродное,

за ядовитое руно.

 

Пройдем в обнимку градом святошным —

бликует Новый год окрест.

…За мраз над континентом радужным

и за торнадо выше звезд.

 

За смерть от ярости, достойную.

За рай, надежный и простой,

с музы`кою развязно-томною

и плоти памятью густой.

 

 

 

* * *

— Нет у меня друзей, окромя подруг,

крашеных их очей, маникюрных рук,

трепет вечерний, утренний легкий стыд

люб, не могу…

                             — признавался седой пиит.

 

— Влага и нега у них обитают там,

где у друзей плотоядный сопел адам,

ярость и шум изрыгая, велик порой —

в час, когда не подагра и геморрой.

 

— Жизнь очень странно подводит, представь, итог —

с душ собирает накопленный треньем ток.

Видно, лишь этот страсти земной ампер

годен для поддержанья небесных сфер.

 

…Небо темнело, внимая хмельным речам.

Девочка пела, амур вынимал колчан.

Боги шипели: шняга, шальная чушь! —

в стекла шрапнеля градом замерзших душ.

 

 

 

* * *

В ЛИТО  при психбольнице «Голоса»,

куда, понятно, с улицы не звали,

однажды заглянул на полчаса

опустошенный дух, гурман печали.

 

Ух, — прошептал оторопевший дух, —

вот здесь я разживуся под завязку!
И погрузился псих-поэтов слух

в задорную ликующую тряску.

 

Шизела паранойя, дежавю

под сенью упокоилась склероза,

а биполяр Серега, суть свою

поняв, бурчал, что мир вонюч, как роза.

 

Внезапно Рома скорбный просиял,

запел Иван чарующим фальцетом,

и даже Павел, мрачный коновал,

хихикнул и не покраснел при этом.

 

А доктор Мозголюбов, местный царь,

карьерного соплежеватель краха,

на бестиарий просветленных харь

любуясь, понял, что не чует страха.

 

И долго-долго радостный галдеж

кружился в ухе уличного слуха…

А если нынче в «Голоса» зайдешь,

то обнаружишь проявленья Духа.

 

 

 

* * *

Видений стайку поредевшую

уж как ни бережешь в суетах,

и на подругу залетевшую,

запутавшуюся в поэтах,

как не сердиться ни стараешься

и любишь дуру напоследок,

а все одно — развоплощаешься

в субъект, чей дух землист и едок.

 

И надо понимать отчетливо,

в ком не иссяк Грааль горенья,

воспользоваться чтоб расчетливо

энергией их заблужденья —

наивноглазых дивных мальчиков

и ведьмочек завороженных,

к тебе, мелькнувшему в журнальчиках

десятком строчек искаженных

(ну да, кокетничаю, чё уж там —

нам всем позволено не всё ли?),

ревниво льнущих робким шепотом,

восторгом острым первой боли.

 

 

 

* * *

Фантазии бессвязной потакая

и заплывая замыслом за край,

я б полюбил тебя, о мысль нагая,

хоть обла ты, позорна и лаяй.

 

Хоть книжный червь был первый твой любовник

(и не уверен я в глаголе «был»),

хоть твой альков (нет, грязный твой альковник!)

чей не просмаковал, не знаю, пыл.

 

Но так твои доверчивы нейроны

и логики беспомощна броня,

что нынче гнут тебя пропагондоны,

а значит — чуешь, падла, связь? — меня!

 

Но нет, конечно, ничего не чует

холодная, бестрепетная мысь.

За опытом растерянным кочует,

фиксирует — кочевник не корчует,

патологоанатом не врачует…

 

И, чуда опасаясь, смотрит ввысь.

 

 

 

* * *

Теперь ряды мои редеют,

под пулями я упадаю,

а чай балтийский грудь не греет

опустошенную, когда я,

к мечте пристроившись щекою,

тянусь по жгучему веленью

осоловелою строкою

за измотавшей душу тенью

(сморгни, увидь ее другою).

 

…В прокуренном трясясь с любимой,

на полке верхней качке вторя,

лететь к тоске неотвратимой

в глухой провинции у моря.

 

Пока вращаются колесы,

пущай очарованье тлеет,

пока попутчик красноносый

на нижней слушает, балдеет.

 

Предельной ясности уродцы

плясать начнут еще не скоро,

из влажных уст не раздается

еще упрека и укора…

 

Отважней нету варианта.

Но отмахнемся — слюни, ересь:

сей город, где зима расселась.

нам не покинуть воровато.

 

Тут лица постны и тверезы,

и в духе черно-белой прозы

стихи слагают, а неврозы

в затейливые смерзлись позы.

 

Околевай же сгустком были,

в которой тускло, слякоть, пенье.

При виде мест, где вместе были, —

нелепое сердцебиенье.

 

 

 

Новогоднее

Что остается после,

                                     после

всего, что ясно наперед?

Любимая воркует подле,

от счастья сдохнуть не дает.

 

И сын всамделишный туда же.

А твой мифический Грааль,

все переублаживши блажи,

уж на одном чадит кура́же,

чаруя непривитых краль.

 

Что остается после?

                                      Мантры

небесной старомодный гуд.

Евтерпы темные бастарды

осанну нежити поют.

 

Они родня тебе, не морщься.

С тобой до точки лишь они.

 

Что будет дальше? —

                                         Залп, огни,

все,

       все, о чем ни заикнешься…