ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Владимир Болохов. Исполненное.

Нижний Новгород: Книги, 2023

У каждого поэта есть свое исполненное — или, как сказал один стихо­творец, «единственное нажитое, / сухой остаток бытия». Это то, что должно после поэта остаться, то, что он может в оправдание прожитой жизни предъявить человечеству (и как знать — быть может, кому-то повыше). «Исполненное» Владимира Болохова — пятисотстраничный том, собравший под своей обложкой множество текстов, написанных на протяжении более чем полувека. Это последняя его книга, к сожалению, увидевшая свет уже после смерти автора.

Не знакомый с этим именем читатель из предисловия к изданию узнает, что Болохов — выпускник Литературного института, обретший «широкую литературную известность» в 1990 году после публикации в «Комсомольской правде» очерка «Соловей-разбойник» и в это же время замеченный и благословленный Виктором Астафьевым. В 2003 году он стал лауреатом Всемирного литературно-поэтического конкурса «Надежды лира золотая». Являлся пожизненным стипендиатом Русского общественного фонда имени А. И. Солженицына.

Ничего более не зная о биографии Владимира Болохова (а сколько-нибудь подробного жизнеописания в Интернете ленивому и нелюбопытному читателю не найти), можно попытаться по стихам составить определенное представление об этом человеке и поэте. По-видимому, человеком он был, что называется, «сложным». Познал силу страстей, отдал дань алкоголю. Любил свою страну и очень не любил советскую власть, во всяком случае ее репрессивный аппарат. И еще. Есть в этих стихах нечто, свидетельствующее о том, что весьма серьезно относился Владимир Болохов к своему литературному делу — относился не просто как к творческому занятию, но как к высокому служению.

Большинство собранных в «Исполненном» текстов имеет прямое или косвенное отношение к «гулаговской» теме. Эта тема для поэта глубоко личная — судя по отдельным текстам, она связана с его собственной биографией:

я был к гулаговской приговорен «рыбалке»

на восемь зим в шестнадцать шалых лет.

Въедливый читатель заметит, что родившийся в 1946 году мучеником упраздненного в 1959 году ГУЛАГа поэт мог быть едва ли. Так или иначе, Болохов мог писать от лица тех, сталинских, узников, а мог, будучи сидельцем уже в другое, оттепельно-застойное, время, транслировать свой персональный тюремный опыт, используя «гулаговскую» метафору как универсальное обозначение советской пенитенциарной системы. «В начале жизни школу помню я...» — этот эпиграф из Пушкина иронично предпослан открывающему книгу разделу, в который вошли стихи из «клетчатых тетрадей». По-видимому, там, где у Пушкина Царскосельский лицей, у Болохова — «малолетка». За что он был туда определен, почему? В конце концов, не так уж это важно, главное — каковы стихи. А стихи, надо заметить, при всей их внешней традиционности (рифмованная силлаботоника, преобладание дву­сложников, знаки препинания на месте) имеют «лица необщее выраженье». В них сливаются самые разные потоки речи: тут и блатной фольклор, и классический русский стих, и письмо сына к матери, и молитва. Вульгаризмы здесь соседствуют с поэтизмами, стилистическая сниженность — с тем, что можно было бы назвать высокопарностью, если бы не подкупающая авторская искренность. Эти стихи порой очень неровные — как прерывистое дыхание страдающего от невыносимой боли или бегущего куда-то (от кого-то?) человека. «Поэзия любви и боли», — так охарактеризовал опыты Болохова Виктор Астафьев, и, пожалуй, это самое точное определение.

Виктор Астафьев и Александр Солженицын — эти старшие современники Владимира Болохова, по всей видимости, были особенно ему близки. «Ваша „самобытность безгласная“ вызывает большое сострадание» — этот отрывок из солженицынского письма (очевидно, адресованного Болохову) приводится в качестве эпиграфа к одному из стихотворений. Как знать, если бы Солженицын в зрелую пору жизни вместо прозы писал только стихи, возможно, они были бы чем-то похожи на стихи Болохова: тут и лагерная тематика, и активное словообразование, и напряженный, экспрессивный стиль, и в то же время классическая уравновешенность формы:

Облавно-облажная безнадега —

Привычна за исшрамленным плечом.

Я легкой жизни не просил у Бога

И не жалею зряшно ни о чем.

Он, действительно, «зряшно» ни о чем не жалеет: опыт пребывания в неволе для поэта важен, ибо помог ему найти свою тему, обрести собственный голос, но главное — понять что-то и о стране, и о себе. Перефразируя Платонова, он пишет: «Без меня ГУЛАГ не полон». Но и без ГУЛАГа был бы не полон сам поэт, исполнивший свою трагическую песнь, до конца выполнивший свой трудный земной урок.

Читая «Исполненное», нельзя не отметить широкое жанровое многообразие поэзии Болохова: он освоил едва ли не весь спектр возможностей, наработанных русской и мировой литературой, — читатель найдет в книге и баллады, и элегии, и сонеты, и циклы лирических стихотворений. Есть тут и множество стилизаций под народные жанры — в основном песенные (им посвящен целый раздел книги «Фольклорное эхо ГУЛАГа»). Отдельный интерес представляет помещенный в конце книги словарь тюремного фольклора — расположенные в алфавитном порядке зэковские поговорки и прибаутки. Едва ли это сочинение самого Болохова, тем более что среди совершенно неожиданных ядреных присловий (которые, будь ты трижды поэт, нарочно не придумаешь!) попадаются и хрестоматийные, широко известные. Этот «жаргонно-фразеологический» словарь дает представление о том, в каком крутом вареве «самородного» языка рождалась поэтика Владимира Болохова. И в какой непростой среде он сумел сохранить целостность своего «я», остаться верным своему предназначению.

Александр Вергелис