ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

Григорий Марк

Тройная фреска

1

Шесть вечера, август в Светлейшей Республике. В черных каналах

плывет колокольным гекзаметром звон. Перекличка соборов.

Свирепые львы держат каменные фолианты. В оскалах

привычное бешенство стражей, века охраняющих город.

Но больше людей. Из них те, кто из мрамора, выглядят много

живей, чем туристы со всех концов света, идущие мимо.

Сквозь толщу ударов гекзаметра струнные отблески строгих

хоралов, живущие за витражами, едва различимы.

Дома из раскрашенного перламутра. Резные фасады,

где не протолкнуться и статуям с мраморной мускулатурой.

Внизу гид охрипший флажком подгоняет туристское стадо,

и статуи, не повернув головы, на людей смотрят хмуро.

В застывшее нагромождение крыш, где колышутся вскрики

зияющих звонниц, вступают басами с надсадом печальным

гудки пароходов. Спит в разноголосице город великий,

там время, на солнце пригревшись, свернулось тугою спиралью.

День тянется медленно. Тени проносятся над мостовыми,

блуждает в распаренном мареве шепот их многоязычный,

от зноя дрожит синевой загрунтованный воздух над ними.

И россыпью света мерцает в Сан-Марко фронтон мозаичный.

2

На площади бомж из Венеции Северной с мордой раздутой

стоит, подбородок задрав, и во рту его плещется песня.

Прищурившись, над головой водит тонкою кистью, как будто

собрался расписывать фресками высохший купол небесный.

Вот он достает из кармана листок пожелтевшей бумаги.

Взглянул на рисунок, вновь водит по воздуху с остервененьем.

У ног его, лапы поднявши, лежит остроухий дворняга.

Урчит, весь обласканный солнцем, и жмурится от наслажденья.

…и вдруг над толпой проступают три светловолосых фигуры,

одетых в тюремные грубые робы. Они неподвижно,

но быстро несутся в свечении венецианской лазури,

о чем-то беседуя между собой. Но звуков не слышно.

Как крылья, торчат за спиною мазки облаков золотистых,

в лице даже снизу видны, — как у всех, кто прожили на хлебе

с баландою долгие годы, — морщины на коже землистой.

Повернуты внутрь зрачки, и вслепую летят они в небе.

Из тысячи глоток крик вырвался. Официанты, поэты,

зеваки из ближних кафе под аркадами зданий старинных

бормочут взахлеб, тычут пальцами в небо с опаской. Что это:

видение или жарой порожденный мираж триединый?

Бьют колокола вразнобой — по кому они бьют? — всё тревожней,

как будто порвалась та нить, на которой был звон их нанизан.

А бомж, протрезвев, вертит кисть, изучает ее осторожно.

Отбрасывает, усмехаясь. В лице появляется вызов:

на фреске сокамерники по «Крестам». (Над Невой срок мотал там

чуть раньше великий земляк их. Он тоже пронес тяжеленный

свой крест от «Крестов» до Светлейшей.) Психозом, истерикой, гвалтом

крик мечется в площади. Кто-то, не выдержав, встал на колени.

Но бомж видит только воскресших своих. Кверху брюхом всплывает,

мерцающей дохлою рыбою, мертвая песня. Потом он

легко поднимает ладони и ждет. Голубиная стая

трепещет обрывками белого ветра. Уже птичий гомон

по улицам вестью благою разносится. В городе па`рит.

Пари`т над Светлейшею троица. Пес заливается лаем,

несет кисть хозяину, смотрит в глаза. А вокруг этой пары

растет пустота. Заполняет всю площадь от края до края.

Там солнечные контрфорсы на камнях лежат в полудреме,

начищен плитняк миллионом подошв до слепящего блеска.

Жара истончает тела, превращает прохожих в фантомы,

и площадь — как мутное зеркало, где отражается фреска.

Сгустившийся воздух меж фрескою и площадным отраженьем

становится линзой, чей фокус, где бомж с головою, победно

закинутой к вышним, застыл. И вокруг ее свет на мгновенье

сжимается в обруч горящий, но сразу же гаснет бесследно.

Знак святости или орудие пытки. Одно только ясно:

никто из троих его не узнает. Или он им не нужен.

Не видят, ну как муравья под ногами. И ждет он напрасно.

Сомненья растут. Над притихшей толпой низко голуби кружат.

3

…пока ничего еще не предвещает грядущих событий.

Но вот пятихвостая молния твердь обожгла над домами,

и гром среди ясного неба раздался. Казалось, в зените

те трое тяжелую двигали мебель сквозь солнце. Лучами

щетинясь, лохматые, хищные тучи слетелись на город.

Во тьме исчез бомж вместе с верным дворнягой, не сдвинувшись с места,

и трое подельников в небе. Зияющим гулким простором

стал купол, а в центре возник самолета серебряный крестик

над местом успения их в темноту. Но в иной ипостаси

теперь на другом берегу океана они существуют.

Растут, наливаются жизнью, пытаясь себя приукрасить.

И сам этот стих, затвердев, превращается в фреску большую.