ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

СЕРГЕЙ СЛЕПУХИН   

 

 

* * *

Войти ли в образ? Где тут вход и выход? —

раскатистое эхо за стеной...

Сумбур, сумятица, разброд, неразбериха.

Снять маски! Руки вверх! А ну-ка, стой!

 

Огромный круг темнеющего жара,

вчерашний свет на дне резервуара,

перегоревший голос, Абсолют —

мои сомнения и тут, и тут, и тут… 

 

Первоначало. Нечто. Бог.

Утерянная идентичность.

Короче, «Я» — хорош ли, плох —

непознаваемая личность.

 

 

 

* * *

Две стороны лица,  исповедальна

одна, другая — мнительна, мрачна.

Не дать бы маху, спутать их скандально:

какая подлинна, не лжива, а точна? 

 

Колеблется в руке графит несмелый,

лозой дрожит субтильный карандаш,

автопортрет, как Янус черно-белый:

обман и явь, реалия-мираж.

 

 

 

ЭСКИЗ

Г. Ф. Комарову

 

Как выбрать тему для романа

правдивого и без изъяна,

без «похвастушек» и «соплей»,

и «пальцем деланных» людей?

 

Читая Сашу Соколова,

киваю головой солово,

в остывших сумерках кружу

и за сюжетом не слежу.

 

Бобылка, домино и водка.

Какая жалкая находка!

В два счета превратят в раба

зимою глушь и Бараба.

 

И будешь между псом и волком

ходить-нудить, не зная толком,
о чем оставить мемуар,

постылой жизни санитар.

 

К тому же, дорогой приятель,

твой друг отнюдь не созерцатель,

не пейзажист, не хроникер,

а пессимист и паникер.

 

Я Шопенагауэр известный,

мне в чьих-то буднях станет тесно,

бегу в скорлупку со всех ног

и прячу нос под козырек.

 

Там, в недрах призрачного мира,

все ярко кажется, не сиро,

ценны и воля и покой,

ну что поделать, я такой.

 

Идеи любят новый опыт,

и властный зов, и тайный ропот,

я не всегда с собой дружу,

об этом я и расскажу.

                         2002—2022

 

 

 

* * *

Как скрыть себя от самого себя,
как убедиться в том, что настоящий?

Кого найдешь, изрядно поскребя

слой амальгамы плутовской и льстящий?

 

Камея старится, стирается лицо

напильником, чтоб ты нашел другое —

растерянность, сомнений озерцо,

наивность, глупость, что-нибудь такое…

 

Вдали под фонарем какой-то человек —

прозрачные глаза, опущенные руки,

случайный персонаж забытых фильмотек,

воображения навязчивые трюки...

 

 

 

* * *

Небо в завитушках рококо,

запах роз и дикого жасмина...

Молодость профукана легко,

отбродила спелая малина.

 

Тихий шелест в трубке неживой —

это ты себе не отвечаешь.

Бьет мотыль по лампе головой.

Для чего? — Уже не понимаешь...

 

 

 

* * *

В груди шевели́тся завистница-жаба,

злодейку не схватишь за хвост,

пропало, утеряно чувство масштаба, 

и в мыслях сплошной перепост.

Бесплодно идей  поредевшее племя,

уныл самиздат без купюр,

и плачет в шкафу спасовавшее время,

и бельма у старых гравюр.

 

 

 

* * *

Недовязанный свитер на кресле,

самолет загудел и пропал,

невеселые мысли полезли,

заунывный минорный фрактал.

 

Вот он я — крепко сбит, но не молод,

чисто выбрит, нарядно одет,

от земли поднимается холод,

безутешный кадаверный свет.

 

И хотя в неизбежность не веришь —

вечер нежен, как женская грудь, —

притворяешься, лицемеришь

и боишься бессрочно уснуть.

 

 

 

* * *

Переместиться в у́мершее время,

где медленно шевелятся слова,

где зрители наскакивают в слеме

на образы, знакомые едва.

 

Сижу на фото под разбитой пальмой, 

Приемник – стерео, пропеллером — винил,

и снова Далида мне салютует: «Salma!»

в чернилах памяти и в заводи белил.

 

 

 

* * *

Плестись от Понтия к Пилату

дорогой хворей и обид

в свою больничную палату,

осточертевший Моабит.

 

Где месит воздух вентилятор,

а бабочка павлиний глаз

надменно, словно прокуратор,

глядит на каждого из нас.

 

Где никогда не вспоминаешь

святые книги о Христе,

а просто тихо умираешь

с луной, распятой на кресте.

 

 

 

* * *

Какофония взбесившихся скрипок, тлетворные запахи ночи,

коммутационный штекер скрипит в онемевшей кисти́,

снайперская винтовка — ружье бессловесных отточий,
что-то в груди отчаянно выкрикивает: «Пусти!»

 

Уныло под гермошлемом, горестно, одиноко,

война в одной из галактик, на одной из глухих планет... 

А ты, говоришь, проснулся? Удар электрическим током?

Для тебя по расписанию выдуман белый свет.

 

Чем ближе к Солнцу, высотник, тем оно холоднее,

утечка ли кислорода, запахи  ль темноты...

Выгляни в лобовое: двое; один — заметно мертвее,

но сбитый во сне летчик, к счастью, Сергей, не ты...

 

 

 

* * *

Некто на ухо шепчет: «Так, мол, да не совсем так!

Ведь могло быть хуже, скажешь — нет?»

И рисует в воздухе катафалк,

оперенье, пропеллер... Гасит свет.

 

Свет семи небес, и слова Его точно нож

под лопаткою —  рудимент крыла.

И смеются ангелы верхних лож,

по щекам лощеным течет смола.

 

И тебе неважно — сыпется снег ли, град,

чьи костры пылают за ледяной рекой.

Ни тепло, ни холодно, все равно: Рай — Ад,

по большому счету разницы никакой.

 

 

 

* * *

Круче, острее шерстинки тигриной по`роши,

ласковы лапы, пружина — смертельный прыжок.

Серенький козлик, на крошево ножек и рожек

медленно капает красный колючий снежок.

 

Что запеклось на сетчатке разбитого блюдца?

Кашка, лужайка, счастливого детства разбег?

Небо мутнеет в глазах, и туда не вернуться,

время мутнеет в крови и закончило бег.

 

 

 

ВЫЗРЕЛО

Алюминиевые отблески моря,

смятенные облака,

в крапивного цвета глазах

навсегда задержался холод.

Провода колючие —

сидят воробьи.

 

Сигарета в рогатке пальцев,

смешон, как обиженный мальчишка,

считаю минуты, будто варю яйца.

 

Отче наш...

 

Всеми ветрами продуваемая земля

прорастает быстрорастущими деревьями.

Но я не вывел никаких законов

из падающих яблок.

 

Разве можно нацедить золото из нечистой фантазии?

 

Разумеется,

ни в какие «будущие жизни»

я не верю.

 

 

 

* * *

Мы выжили, мы радостно мертвы

в просторной урне праха и свеченья.

Час примиренья ветра и травы,

инстинкт и ум в минуту излеченья.

 

«Я» выжжено до оболочки снов,

«там» и «тогда» — отжившие понятья,

сбегают с вывесок гольцы воскресших слов

и надевают солнечные платья.