БЫЛОЕ И КНИГИ

Александр Мелихов

Фазиль

Аристократический матмех ЛГУ и сам по себе располагал к снобизму, но, возможно, молодым людям всюду и везде кажется, что у старшего поколения им учиться особенно нечему; другое дело — классики на портретах. Те годятся и на то, чтобы им поклоняться, и на то, чтобы их ниспровергать. Ниспровержение лучше повышает самооценку, но, когда лично до меня начало доходить величие великих, нигилизм утратил для меня прелесть, укрепив вместе с тем передовую уверенность, что всех порядочных писателей советская власть вывела под корень, осталась одна шушера. Так что, пламенный книгочей, писателей-современников я не знал и не желал знать.

Но однажды я раскрыл случайный «Новый мир» и подивился: надо же, хорошо. Раскрыл в другом месте, в третьем — опять хорошо. Так Фазиль Искандер обратил меня к современной литературе, но, как ни странно, самого его я долго недооценивал. Возможно, именно потому, что его чтение было наслаждением, а великий писатель, казалось мне, невозможен без примеси мрачности. И как-то вроде бы слишком легко ему все давалось. У нормальных классиков духовные перевороты, преодоление себя ранних собою поздними, а Искандер как будто бы сразу появился на свет во всем блеске своего изобразительного мастерства и мудрой иронии.

И я с удивлением узнал из книги Натальи Ивановой «Смех против страха, или Фазиль Искандер» (М., 1990), что Искандер, во-первых, начинал как поэт, а во-вторых, его стихам пришлось долго избавляться от газетной публицистичности и псевдоактуальности да еще и пробиваться сквозь остывающую лаву революционного романтизма. После этой книги я уже не сомневался, что Фазиль Искандер — большой писатель, а сейчас, впервые читая не по частям в неискромсанном виде главный роман Искандера «Сандро из Чегема», я понял, что он еще и великий писатель.

Лирическое изложение сатирического материала, цветение и роскошь телесного, языческое единство плоти и духа, земли и неба, высокого и низкого, мир, в котором под одним и тем же солнцем вызревают гении и огурцы, груди девушек и яблоки, — все эти, выделенные Натальей Ивановой особенности искандеровского письма, явлены в романе в самом роскошном воплощении. И еще явлена мощь — красок, характеров, событий. Это мироздание, в котором есть и великое, и смешное, и прекрасное, и ужасное, которое, однако, не раздавливает ни героев, ни автора. Герои одолевают ужас мужеством, а их певец — красотой. К Фазилю Искандеру вполне применимы слова Шестова о том, что именно в мужестве перед жизнью назначение поэта, и источник этого мужества у Искандера — восхищение силой жизни: «Камень был весь мокрый от яростной свежести сока расплющенных и вылущенных орехов».

И пиршественный стол Сталина Искандер описывает со снейдерсовской пышностью — еда за едоков не отвечает.

«Горбились индюшки в коричневой ореховой подливе, жареные куры с некоторой аппетитной непристойностью выставляли голые гузки. Цвели вазы с фруктами, конфетами, печеньем, пирожными. Треснувшие гранаты, как бы опаленные внутренним жаром, приоткрывали свои преступные пещеры, набитые драгоценностями.

Сверкали клумбы зелени, словно только что политые дождем. Юные ягнята, сваренные в молоке по древнему абхазскому обычаю, кротко напоминали об утраченной нежности, тогда как жареные поросята, напротив, с каким-то бесовским весельем сжимали в оскаленных зубах пунцовые редиски».

Он и страшному тирану не отказывает в человеческом даре наслаждаться прекрасной песней.

«Нет, ни власть, ни кровь врага, ни вино никогда не давали ему такого наслаждения. Всерастворяющей нежностью, мужеством всепокорности, которого он в жизни никогда не испытывал, песня эта, как всегда, освобождала его душу от гнета вечной настороженности. Но не так освобождала, как освобождал азарт страсти и борьбы, потому что как только азарт страсти кончался гибелью врага, начиналось похмелье, и тогда победа источала трупный яд побежденных.

Нет, песня по-другому освобождала его душу. Она окрашивала всю его жизнь в какой-то фантастический свет судьбы, в котором его личные дела превращались в дело Судьбы, где нет ни палачей, ни жертв, но есть движение Судьбы, История и траурная необходимость занимать в этой процессии свое место. И что с того, что ему предназначено занимать в этой процессии самое страшное и потому самое величественное место. <…>

„Они думают, власть — это мед, — размышлял Сталин. — Нет, власть — это невозможность никого любить, вот что такое власть. Человек может прожить свою жизнь, никого не любя, но он делается несчастным, если знает, что ему нельзя никого любить.

Вот я уже полюбил Глухого, и я знаю, что Берия его сожрет, но я не могу ему ничем помочь, потому что он мне нравится. Власть — это когда нельзя никого любить. Потому что не успеешь полюбить человека, как сразу же начинаешь ему доверять, но, раз начал доверять, рано или поздно получишь нож в спину.

Да, да, я это знаю. И меня любили, и получали за это рано или поздно. Проклятая жизнь, проклятая природа человека!“».

Но и своих любимых земляков Искандер изображает отнюдь не паиньками.

«В те времена в наших краях доблесть мужчины проверялась способностью с наибольшей дерзостью угнать чужого коня, стадо овец или, в крайнем случае, корову. Это была своеобразная восточная джентльменская игра, при которой хозяин, обнаружив пропажу, гнался за обидчиком и стрелял в него без всякого предупреждения. Игра была благородной, но опасной. Вот почему горец, показывая на своего коня, клялся всеми святыми, что он у него ворованный, а не какой-нибудь купленный или дареный. Иногда конь оказывался именно купленным или подаренным, и тогда клеймо позора ложилось на хвастуна до тех пор, пока он его не соскребал строго доказанной дерзостью».

Искандер почти любуется маленькими глупостями и маленькими хитростями своих героев, но никогда не прощает серьезных подлостей. А больше всех его восхищают те, кто готов платить жизнью за высокие слова.

«Только глупец может подумать, что я славлю самоубийство, но чего бы стоили слова о человеческой дружбе, человеческой верности и любви, если б время от времени они так грозно и чисто не насыщались настоящей кровью, кровью, которая и в те времена подлецам казалась старомодной».

Да, сатира Фазиля Искандера действительно порождена его оскорбленной любовью к человечеству. И мое столь позднее прочтение великого романа вызвало у меня крайне наивную реакцию — я полюбил Искандера не только как писателя, но и как человека, и мне до сих пор жаль, что, в принципе имея возможность с ним познакомиться, я даже и не подумал этой возможностью воспользоваться. Сомневаюсь, что я сильно обрадовал бы Фазиля Абдуловича этим своим детским желанием, но любопытно то, что ни Толстой, ни Достоевский, ни Чехов не вызывали у меня таких глупых помыслов. Я бы, пожалуй, даже и постарался избежать знакомства с ними, если бы каким-то чудом к тому представился случай: кто знает, как бы они ко мне отнеслись, пропустив меня через свой рентгеновский аппарат, а Искандер, мне кажется, снизошел бы и ко мне, как он снисходил почти ко всем своим персонажам.

И как же меня порадовала возможность все-таки пообщаться с Искандером-человеком! Ибо именно о нем идет речь в книге Евгения Попова и Михаила Гундарина «Фазиль» (М., 2022).

Интересно уже то, что Михаилу Гундарину, пришедшему в мир на рубеже семидесятых, Искандер впервые открылся через «Кроликов и удавов», нашумевших даже среди тогдашних обличительных хитов перестройки, хотя сегодня они воспринимаются более молодым соавтором как универсальное описание отношений властителей и подданных. Евгению же Попову «Кролики и удавы» показались «слишком злободневными, ПУБЛИЦИСТИЧНЫМИ. <…> А великий Искандер — ДРУГОЙ. Он не подвержен сиюминутному, непродуманному, не выверенному, не оснащенному мудростью предков. Он препятствие на пути хаоса, он не склонен к экзальтации, преувеличениям, истерике».

Меня же не восхищает и сам басенный жанр, приписывающий животным социальные функции, — не знаю, сколько найдется охотников читать оруэлловский «Скотный двор», когда Сталин и Троцкий окончательно скроются в исторической мгле вместе с Цезарем и компанией. Баснописец Крылов выживает за счет богатства языка, Искандер же оживляет аллегорию грустными и забавными бытовыми подробностями, а главное — своей обаятельной личностью.

К которой и перейдем.

Каждый из нас родом не только из детства, но также из истории, и историческая родословная Искандера замешена очень густо. Диоскуриада, гениохи, Себастополис, ирано-византийские войны, боевые слоны, которых предки абхазов разгоняли поросячьим визгом, молочное родство знати и простонародья, неприязнь к товарно-денежным отношениям, приток чужаков, превращение Абхазии в курортную зону, Германская война, Гражданская война, автономия в составе Грузии, «мягкая коллективизация», реальные успехи в экономике и национальной культуре, разрушенные Большим террором, на века, если не навеки похоронившим коммунистическую грезу…

На тридцатые и пришлось детство Фазиля, столько раз воспетое им как чудесная пора, — таков был его мужественный и благородный талант. Сколько бы зла ни выпадало на его личную долю, он никогда не перекладывал его на читателей (только из «Фазиля» я узнал, что Фазиль в противоположность Чику был не слишком здоровым книгочеем). А несчастья семьи — тоже личные несчастья. Отец Фазиля, перс, отказался от советского гражданства и был выслан в Иран, где его встретили более чем неласково, но его братья, принявшие краснокожую паспортину, погибли в Гулаге: собственный миф о братстве народов советская власть убивала предельно свирепо, и какой-нибудь умный циник вполне мог бы повторить, что «это хуже, чем преступление, — это ошибка». Да, советская власть действительно не жалела щепок, перерубая тот сук, на котором она держалась. Ведь именно неблагонадежный отец прочитал маленькому Фазилю едва ли не главный шедевр русского имперского романтизма — «Тараса Бульбу».

Рассказ о том, как Искандер — студент Литературного института — еще в сталинское время тщетно пытался что-то узнать об отце, а через несколько лет узнал о его смерти, так точен и печален (это был реальный рассказ писателя одному из авторов книги), что его непременно нужно прочесть. Как и всю книгу. Я собирался ее кратко пересказать, выбирая наиболее яркие «изюминки», но их количество быстро превысило возможности журнальной рецензии. Но вот о том, что Искандер отказался подписать международное воззвание в защиту Салмана Рушди, упомянуть необходимо. А дальше попробую соблазнить читателя, по прихоти своей извлекая то одно, то другое.

Очень интересны воспоминания жены Искандера Антонины Михайловны о патриархальных нравах в его семье. Свекровь и невестка, например, имели право общаться только через посредника (вроде «передайте ей»), а если явившийся с попойки супруг валится на пол, то его «нельзя упрекнуть ни словечком, а надо взять подушку и лечь с ним рядом». Какие славные были обычаи!

Интересно, что старший брат Фазиля красавец Фиридун был «лучшим украшением сухумских пиров», — было с кого (в том числе) писать бессмертного Сандро. А в прочитанном в десять лет Шекспире праздником оказывалось каждое появление шута или Фальстафа — прочитанные в детстве книги для будущего писателя не менее, если не более важны, чем личный опыт. И «Ледоход» Пастернака наградил сухумского школьника «ощущением физического наслаждения, только с огромным избытком». В тринадцать лет прочитав «Анну Каренину», «был близок к безумию». Интересно, что на протяжении всей жизни запойное чтение у Искандера регулярно сменялось «полным равнодушием к книге».

В Москве он поразил приятелей по Библиотечному институту тем, что постучал в случайное окошко и попросил хлеба на закуску к выпивке (был уверен, что хлеба дадут ВСЕГДА), — и не ошибся. Хотя время было отнюдь не сытое. Верил в людскую доброту.

При первом знакомстве на сухумской набережной со своей будущей женой Антониной Михайловной Хлебниковой Фазиль произвел на нее впечатление артиста провинциального театра, хотя уже публиковался как поэт и в любовной переписке радовал возлюбленную такими, например, стихами:

Мимоза! Ты береза черноморья,

Красавица абхазского приморья,

Как шея девичья, округла и нежна.

Ты, храбрая, живешь, не ждя подвоха,

Возвратного морозца не боясь.

Есть что-то общее у нас с тобой, дуреха,

Я тоже вот влюбился, не спросясь.

А впрочем, может, это и неплохо?

Давай-ка жить, поддерживая связь!

«Для первой брачной ночи, рассказывала Антонина Михайловна, Фазиль снял комнату у какой-то глухонемой гречанки. Вход со двора, с двух сторон глухие стены соседних домов — у новобрачной, по ее воспоминаниям, было ощущение лермонтовской „Тамани“…

Во всем этом чувствуется и романтизм, и некая верность традициям — не по части пышного свадебного застолья, но по части, как писал Искандер, „умыкания“ невесты. В сущности, он так и сделал: умыкнул, украл Антонину, привез — ну, или привел — прямо в ЗАГС втайне от ее и своей семьи». Неожиданно для невесты. А для его матери все это вплоть до скромной свадьбы, больше похожей на обычное застолье, было нарушением обычаев.

Зато москвичи были поражены красноречием Фиридуна: «Этим прекрасным хрустальным бокалом я пью за…» Очень нескоро супруга решилась признаться, что тоже пишет стихи, — вот какой в поэтическом преображении 1960 года ей предстала их судьбоносная встреча:

Тяжек бромом и йодом прибой.

Олеандры так высоки!

А еще всё гудит тобой.

Ты читаешь, читаешь стихи...

Слышу, внемлю — не просто так,

Голова на крутом вираже —

То Луконин, то Пастернак

Или Поль Элюар с Беранже.

И шатает субтропиков дух,

Духота или влажность кружит,

И дрожит средостение душ,

И телесной истомой блажит.

И никак тут не устоять,

Если двое — стихи и прибой.

И уже наших рук не разъять,

И не страшно в прибой за тобой.

В книге Евгения Попова и Михаила Гундарина много гораздо вроде бы более социально значимого — бесстрашие Искандера («Мы что, оккупированы кем-то?») в знаменитой истории «Метро`поля», «последнего ВНЕПАРТИЙНОГО издания» («Может, писатели-антисоветчики существовали лишь в воображении правителей?» — задает весьма дельный вопрос Евгений Попов), работа Искандера в Верховном совете в качестве депутата Абхазии, его мужественное здравомыслие, «совершенно однозначная устремленность к миру и единству»… При этом признание Россией независимой Абхазии он поддержал.

А «в 2004 году в Мюнхене, комментируя свой рассказ „Мальчик и война“, Искандер прямо сказал, что в бедах общества виновата система всеобщих выборов, и элиту государства надо определять каким-то совсем иным путем, более тонким». Отобрать, например, десять алмазно чистых и толковых людей, а они приведут остальных. Мало кто из русских классиков избегнул утопизма.

Интересно в «Фазиле» все — и малоизвестный постперестроечный Искандер, и диалоги соавторов, но мне хотелось коснуться теплых житейских мелочей, которые вовсе и не мелочи, чтобы еще раз пережить иллюзию общения с любимым писателем.

«Продлись, продлись, очарованье».