БЫЛОЕ И КНИГИ

Александр Мелихов

Пятый брат, или Старец Константин

В восьмом томе сталинской «Малой советской энциклопедии» 1939 года, открывающемся «Парторгом» и завершающемся «Революционным трибуналом», о Константине Петровиче Победоносцеве написано примерно следующее: крупный сановник, «ярый представитель крепостнич. реакции», с 1880-го по 1905 — обер-прокурор Синода; фактически был главой правительства при Александре III, фанатичный приверженец православия и самодержавия, оплот мракобесия и черносотенства, державший страну в цепких лапах полицейщины и поповщины; создатель церковно-приходских школ и ярый противник общеобразовательной народной школы.

В хрущевской «Малой советской энциклопедии» 1959 года о нем написано более сжато, но формула «фанатич. приверженец самодержавия и мракобес» сохранена. Сохранены и «огромное влияние на Александра III», и роль вдохновителя «жестокой политич. реакции 80-х гг.».

Современная «Википедия» держится ближе к фактам: русский правовед, государственный деятель консервативных взглядов, писатель, переводчик, историк Церкви, профессор, действительный тайный советник, главный идеолог контрреформ Александра III, обер-прокурор Святейшего синода, член Государственного совета, преподавал законоведение будущим императорам Александру III и Николаю II, у которых пользовался большим уважением. Наряду с Михаилом Катковым считается «серым кардиналом» правительства Александра III. Помимо ведомства православного исповедания играл ведущую роль в области народного просвещения, в национальном вопросе, а также во внешней политике.

Блок в «Возмездии» изобразил Победоносцева всемогущим злым волшебником:

В те годы дальние, глухие,

В сердцах царили сон и мгла:

Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла,

И не было ни дня, ни ночи,

А только — тень огромных крыл;

Он дивным кругом очертил

Россию, заглянув ей в очи

Стеклянным взором колдуна…

Ходила про него и эпиграмма: для себя — Победоносцев, для царя — Обедоносцев, для народа — Бедоносцев, еще для кого-то — Едоносцев и Доносцев (обыгрывалась только фамилия).

Бердяев же сравнивал Победоносцева ни больше ни меньше как с Владимиром Ильичом Лениным: Победоносцев «был духовным вождем старой монархической России эпохи упадка. Ленин был духовным вождем новой коммунистической России. Он много лет господствовал в подготовительном к революции процессе, а после революции правил Россией. Победоносцев и Ленин представляли полярно противоположные идеи. Но есть сходство в их душевной структуре, они во многом принадлежат к одному и тому же типу. Победоносцев был более замечательным, сложным и интересным человеком, чем это о нем думают, когда обращают внимание исключительно на его реакционную политику. Я когда-то характеризовал мировоззрение Победоносцева как „нигилизм на религиозной почве“. Он был нигилистом в отношении к человеку и миру, он абсолютно не верил в человека, считал человеческую природу безнадежно дурной и ничтожной. „Человек измельчал, характер выветрился. Гляжу вокруг себя и не вижу, на ком взгляд остановить“. У него выработалось презрительное и унизительное отношение к человеческой жизни, к жизни мира. Это отношение распространялось у него и на епископов, с которыми он имел дело как обер-прокурор Св. Синода. <…> Из своего неверия в человека, из своего нигилистического отношения к миру Победоносцев сделал крайне реакционные выводы. Победоносцев верил в Бога, но эту свою веру в Бога не мог перенести на свое отношение к человеку и миру. В своей личной жизни этот человек, приобретший репутацию Великого инквизитора, был мягким, он трогательно любил детей, боялся своей жены, совсем не был свиреп в отношении к „ближнему“. Он не любил „дальнего“, человечества, гуманность, прогресс, свободу, равенство и пр. В чем же может быть сходство с Лениным? Ленин тоже не верил в человека, и у него было нигилистическое отношение к миру. У него было циническое презрение к человеку, и он также видел спасение лишь в том, чтобы держать человека в ежовых рукавицах. Как и Победоносцев, он думал, что организовать жизнь людей можно лишь принуждением и насилием. Как Победоносцев презирал церковную иерархию, над которой господствовал, так и Ленин презирал иерархию революционную, над которой господствовал, он отзывался о коммунистах с издевательством и не верил в их человеческие качества. И Ленин, и Победоносцев одинаково верили в муштровку, в принудительную организацию людей как единственный выход».

К сожалению, для того чтобы побудить миллионы людей действовать по единой программе, не придумано ничего, кроме армейской иерархии: тотальное планирование несовместимо со свободой. С каких бы всеобъемлющих идеалов лидеры ни начинали, пускай и с самых противоположных, при практической их реализации они неизбежно придут к принудительной организации. Нужда заставит.

Узнать что-то о личности государственного деятеля, о его идеалах и вкусах можно лишь тогда, когда он оказывается хотя бы отчасти свободен от государственных нужд, и еще лучше, когда он рассуждает не о собственных, а о чужих делах. Мне кажется, в этом отношении довольно поучительны статьи Победоносцева 1873—1876 годов из еженедельника «Гражданин», а также его письма, опубликованные в сборнике «Будь тверд и мужествен…» (СПб., 2010) под редакцией В. В. Ведерникова. Еженедельник этот был крайне правый, но в нем печатались и весьма крупные писатели, начиная с Достоевского, Писемского и Лескова, — в нем Победоносцев и публиковал свои впечатления от идейной борьбы в Западной Европе.

Его статья «Церковь и государство», посвященная борьбе государства с Римско-католической церковью, кажется неким наброском к богословским прениям «Братьев Карамазовых». На первый взгляд, речь идет о частной борьбе между государством и конкретной Церковью, но там, где начинается борьба из-за начал духовных, «невозможно рассчитать, какими пределами она ограничится и какие элементы вовлечет в себя; до чего дойдет и где уляжется». Поскольку Церковь в Западной Европе веками вела с государством войну политическую, то «из-за этого политического значения Церкви отошло на задний план и померкло в сознании государственном простое, истинное, природное понятие о Церкви как о собрании христиан, органически связанных единством верования в союз богоучрежденный. Это понятие таится, однако, в глубине народного сознания, соответствуя самой коренной и глубочайшей потребности души человеческой — потребности верования и единения в вере».

Потребность единения в вере — это же прямо лозунг Великого инквизитора!

«Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться. Но ищет человек преклониться пред тем, что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились на всеобщее пред ним преклонение. Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно все вместе. Вот эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и как целого человечества с начала веков. Из-за всеобщего преклонения они истребляли друг друга мечом. Они созидали богов и взывали друг к другу: „Бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим!“ И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равно падут пред идолами».

Простите за столь длинную и всем известную цитату, но уж больно она хороша. Самое же интересное — сходство идей Ивана Карамазова и Победоносцева, который отнюдь не герой интеллектуального романа, а высокообразованный государственный деятель! Наконец-то мне стало понятно: для него было не слабостью, а, напротив, достоинством Православной церкви отсутствие у нее претензий на самостоятельную политическую роль — что с точки зрения либералов было едва ли не главным ее пороком (прислужница кнута, как заклеймил ее Белинский). Если считать столь важной человеческую потребность в совместном преклонении (статистика Дюркгейма когда-то привела меня к выводу, что главная социальная причина самоубийств — свобода мнений), то религиозный союз и не может отделять себя от гражданского союза, государства — не были ли идеи Ивана Карамазова эхом идей Победоносцева? Или исследователям Достоевского это давно известно и я всего лишь нашел топор под лавкой, как гласит ироническая поговорка?

Вот еще один «топор» — слияние государства с Церковью.

«До какого бы совершенства ни достигло в уме логическое построение отношений, на разделении основанных, между государством и Церковью, им не удовлетворится простое сознание в массе верующего народа. Удовлетворен может быть ум политический, как наилучшею формою сделки, как совершеннейшею философскою конструкцией понятий; но в глубине духа, ощущающего живую потребность веры и единства веры с жизнию, это искусственное построение не отзывается истиною. Жизнь духовная ищет и требует выше всего единства духовного, и в нем полагает идеал бытия своего; а когда ему показывают этот идеал в раздвоении, он не принимает такого идеала и отвращается. Верование — по свойству своему безусловное — не терпит ничего условного в своей идеальной конструкции. Правда, что в действительности жизнь всех и каждого есть непрерывная история падения и раздвоения — печального раздвоения между идеей и делом, между верой и жизнью; но в этой непрерывной борьбе дух человеческий держится в равновесии не иным чем, как верою в идеальное. Конечное единство и дорожит такой верою как первым и исконным сокровищем бытия своего. Приведите человека в сознание этого раздвоения: он никнет и смиряется мыслью. Покажите ему конец раздвоения, к которому стремится дух, — он поднимает голову и стремится вперед с верою. Но, когда вы скажете ему, что жизнь сама по себе, а вера сама по себе, и это понятие станете возводить в теорию жизни, — душа не принимает такого понятия с тем же отвращением, с каким встречает мысль о конечном и решительном уничтожении бытия».

Если считать Смердякова четвертым братом братьев Карамазовых, то Победоносцева можно присоединить к ним в качестве пятого брата. Или, точнее, в качестве старца Константина. Старца, понимающего, что, как ни обустраивай Россию или даже всю вселенную, их бытие может быть оправдано только верой. Верой, что над всеми океанами жестокости и подлости, в которых протекает жизнь каждого человека, все-таки есть некая высшая точка зрения, с высоты которой жизнь можно принять, а не проклясть и отвергнуть.

И государство не может существовать отдельно от этой веры, ибо государство для подавляющего большинства людей есть единственный реальный институт, связывающий отдельного человека с чем-то долговечным и даже потенциально бессмертным. А каждый человек, сознает он это или не сознает, нуждается во включенности в какое-то дело, которое будет неопределенно долго существовать за пределами его личной жизни.

Иными словами, Победоносцев понимал, что экзистенциальные проблемы важнее социальных, за что он и сейчас был бы отвергнут бодрыми прагматиками, убежденными в том, что человек руководствуется разнообразными материальными выгодами, хотя самая выгодная выгода для него — отыскать хотя бы какой-то суррогат бессмертия.

Вот еще цитаты из старца Константина.

«Хотя к верованию обыкновенно применяется понятие об убеждениях, но убеждение рассудка нельзя смешать с убеждением веры, и сила умственная, сила интеллигенции и мышления весьма ошибается, если полагает в себе самой все нужное для силы духовной, независимой от верования, составляющего самую сущность духовной силы. <…> Нет сомнения, что в конечном результате победа будет на той стороне, на которой окажется действительное объединение глубокого жизненного верования».

А когда и почему, по мнению Победоносцева, Католическая церковь начала проигрывать Церкви политической (место религии начали занимать социальные учения), и когда и почему она начала брать реванш?

«Католическая религия во Франции была не в доброй славе благодаря аббатам-вольнодумцам, наполнявшим дворцовые приемные, благодаря известной легкости тогдашнего общества. Вдруг ее будят, поднимают, влекут в темницы. Во имя ее всходят на эшафот священники, девы, поселяне вместе с знатными дворянами, с поэтами, с государственными людьми — как было в эпоху первых цезарей. На ризах ее была видна кровь Варфоломеевской ночи, видны были следы родительских и сиротских слез после отмены Нантского эдикта: все эти следы вдруг сгладились; ничего стало не видно за собственною ее кровью, за следами собственных ее слез. Вот почему, когда она после того встала, то встала в полном сиянии славы, без всяких пятен. Это сияние приготовили для нее палачи ее!»

Торжество Церкви, подготовленное ее палачами! Как хорошо этот «мракобес», однако, понимал, что Церковь гонимая, демонстрирующая верность своему пути даже перед угрозой эшафота, обретает высокий авторитет, а Церковь торжествующая, светская его теряет. Почему же, зная это, он всеми силами тщился обеспечить ей принудительное государственное торжество?

Подозреваю, что от отчаяния. Подозреваю, что этот обер-прокурор Святейшего синода был одним из самых трагических утопистов российской истории, столь богатой трагическими утопистами. Глубокие умы, гнушающиеся политическими фельдшерскими средствами, пытались соединить экзистенциальное с социальным, небесное с земным, духовное с материальным, но это пока еще никому не удалось.

Да и возможно ли это?

Победоносцев довольно подробно пишет, как примиряет земное с небесным «самая практическая нация мира» — тогда это были англичане. И этот «ярый представитель крепостнич. реакции» не столько даже негодует, сколько недоумевает, что места в Церкви покупаются. Он понимает, что бедным людям тяжело повсюду, а особенно в Англии, «но как понять, что та же денежная мера прилагается и к Церкви». В Церковь без денег если и пустят, то лишь на последние скамьи и при этом дадут понять, что делают это из милости. Зато в Русской церкви, по его мнению, можно было забыть обо всех мирских различиях перед лицом Бога.

Вот чем Победоносцеву и была дорога Православная церковь, по крайней мере в ее идеальной миссии: она не уничтожала социальное неравенство, но позволяла хотя бы на время забыть о нем. Судя по всему, пресловутая реакционность Победоносцева проистекала из глубочайшего пессимизма: он не верил в рецепты излечения социальных страданий, он лишь искал рецепты их обезболивания.

По крайней мере я постарался, чтобы читатели познакомились не с очередным пересказом его взглядов, а услышали его собственный голос.

Скорее всего, впервые.