ПОЭЗИЯ И ПРОЗА

КОНСТАНТИН КОМАРОВ

 

Из цикла «Стихи о русских поэтах»

 

ЛОМОНОСОВ

Восхитился открывшейся бездне,

что над нами — хотим не хотим —

Просвещения мирного вестник,

не забыл и про славный Хотин.

 

Знал о пользе стекла. Пил не воду.

Был за то запираем в подвал.

Воскрылил в раскаленную оду

беспредельного космоса шквал.

 

В жарких спорах, не ведавших штиля,

вел огонь изо всех батарей:

утвердил три отчетливых штиля

и в полет вывел ямб и хорей.

 

Вдохновенен, пытлив и раскован,

создавая себя наяву,

босиком да с обозом тресковым

покорил-таки курву-Москву.

 

Школу жизни окончил с отличьем,

голосист и охоч до всего,

складно мысля о Божьем величье

и являясь примером его.

 

 

 

ЛЕРМОНТОВ

К горцам, словно на смотрины,

ездил-гарцевал.

Долго целился Мартынов.

Близился провал.

 

Обреченности шарада,

хлесткая, как плеть:

вырваться из маскарада,

демоном взлететь,

 

выбросить себя из сбруи

светских рож рябых.

Дух мятежный просит бури,

значит — буре быть.

 

Гладь лощеных дамских ручек,

мутное стекло.

Думу думает поручик —

горестно и зло.

 

Золотых стихов барханы.

Красных строчек соль.

Детство. Бабушка. Тарханы.

Забытье. И сон.

 

 

 

НЕКРАСОВ

В мечтах и звуках сердце ныло,

но билось в нищету опять,

и приходилось вновь чернила

сапожной ваксой заменять.

 

Но вьется песня у порога,

как пар измученных коней,

течет железная дорога,

и поезд лязгает по ней.

 

Сырой тот лязг гнездится в ухе,

струится строчек мумие,

и в самой грязной бытовухе

вдруг проступает бытие.

 

Под хвост души шлея подлезла —

стряхнуть все вычуры старья.

А у парадного подъезда

все те же мужики стоят.

 

Меж скрипов праведных и ложных

мотает исступленный ум.

Трясет рыдающий трехсложник.

Идет-гудет зеленый шум.

 

 

 

ТЮТЧЕВ

Государственного долга

снес дипломатичный груз,

прожил счастливо и долго

без особенных обуз.

 

Но когда из мрака мокро

звезды сыпались овсом,

ведал чутче, чем сейсмограф, —

всë в тебе и ты во всем.

 

В смертоносной страсти каясь,

наново ее крутил,

ведь един родимый хаос —

что в природе, что в груди.

 

Слышал, как в ночи мельчает

слов дневных осклизлый ил,

растворяя речь в молчанье, —

и скрывался и таил.

 

Но презрев материй косность,

знался с бездной огневой,

и входил, как в залу, в космос,

и учился у него.

 

 

 

БЛОК

На пыльных озерах зеркал

морщины глубокие ломки,

и ветер свистит в Озерках,

плутая в следах Незнакомки.

 

Куда и откуда летел —

расскажет структура снежинок,

плывет и пылает метель:

то клоун мелькает, то инок.

 

Да, страшного мира тяжка

твердыня, где, очи рассиня,

готова съесть исподтишка

тебя золотая Россия.

 

Воскресни и снова умри —

слова невесомые стойки,

хоть пухнут земли пузыри

с трактирной узорчатой стойки.

 

Но видит он — бледен и хмур —

уже неотсюдошним взглядом

двенадцать размытых фигур.

И Кто-то тринадцатый рядом.

 

 

 

ГУМИЛЕВ

По справедливости воздал

столп огненный за униженья —

так разрывается звезда

перед своим уничтоженьем.

 

Но он был к этому готов,

в губах цигарку разминая,

от романтических цветов

до ослепленного трамвая

 

пройдя конквистадорский путь

насквозь — шатры, костры, колчаны,

спокойно открывая грудь

крестам (потом), штыкам (сначала).

 

Друзей убийцам не сливал,

не плел интриги кружевные

и мертвым цену знал словам,

поскольку выбирал живые.

 

Не перьями надмирных крыл —

руками клал стихи, как кровлю,

и мерзлый Питер растопил

ребячьей африканской кровью.

 

 

 

МАНДЕЛЬШТАМ

Смеются наглые углы,

шуршит бессонная солома,

и воздух меряют щеглы

отсутствием пустого дома.

 

Но луч, колючий, как чулок,

щекочет губы жарче соды,

чтоб мозг до слова доволок

парно`е волокно свободы.

 

И плещет в ротовую щель

и прожигает непрощенно

слепую логику вещей

метафор ядерная щелочь.

 

Так ткет дыханье паучок

на смертной пожелтевшей пакле,

и смыслов радужный пучок

расходится, как нефть, по капле.

 

Так судорога дорога,

но выпрямление дороже.

И спать ложатся берега

в океаническое ложе.

 

 

 

ХЛЕБНИКОВ

Стронулись травы

в шорох земли.

Новые нравы —

миру вели!

 

В ритме доверья

уханью сов

движет деревья

магия слов.

 

Приобретатель —

варит и жрет.

Изобретатель —

верит и ждет.

 

Ткется основа,

зыблется грудь —

звона квасного

просит хлебнуть.

 

Не проседает

ливневый жар —

так Председатель

держит Земшар!

 

 

 

ЕСЕНИН

Что там мнится в снежной пудре —

не поймешь навеселе.

Вьются золотые кудри

в англетеровой петле.

 

Лель там пляшет враскорячку,

возгораясь на спирту,

сплюнув белую горячку

в угольную черноту.

 

Знобко скачут кони резвы,

и блестит росой покос,

сносят масленые рельсы

рыжий поезд под откос.

 

Выпасть долго ли из хора

хулигану-наглецу?

Оседает Айседора

от удара по лицу.

 

Но пока на шее ночи

головы сияет куст,

даже смерть не обесточит

русский твой сорокоуст.

 

 

 

АХМАТОВА

Дом не фонтанирует Фонтанный,

осторожны стен черновики,

это время шествует фатально

за границей царственной строки.

 

И суровость северных элегий,

и ревнивой лирики полет,

и калек у здания Коллегий

реквием дождливый отпоет,

 

даст очнуться в апогее роя,

посреди играющих харит.

Проживет поэма без героя,

ибо героиня говорит.

 

Если в горле у эпохи сухо —

уберечь бы волю и покой.

Дремлет в кресле мощная старуха,

снятся ей туманы над рекой.

 

А душа уставшей королевой

в дым лесной уходит налегке,

оставляя ту перчатку с левой

навсегда на правой на руке.