ХВАЛИТЬ НЕЛЬЗЯ РУГАТЬ

Григорий Князев. Живые буквы. Книга стихов для взрослых и отчасти для детей.

М.: АСПИ, 2022

В мире языка, в пространстве букв и в том, что спрятано между их комбинациями, существуют только две идентичности: «живые буквы» и «пассивный словарный запас». Поэт Григорий Князев и его поэтическая бытийственность — Орфеи именно «живых букв». Само название нового сборника поэта — уже дефиниция, путеводитель для пишущего в мир слова.

Любопытно, что слово у Князева есть не что иное, как структурированная — и в то же время сохраняющая свободу фантазии — модель поведения художника. Оно — как бы учитель, который, сотворив поэтическое откровение, ждет равного, если не в три раза большего по значимости, откровения со стороны своего носителя. Совершенно не случайно в одном из стихотворений сборника Князев пишет: «Стихи мои — свидетели всех встреч, / Всех радостей, всех бед, всех проволочек...» Стихи здесь (читайте опять-таки — «слово») — не только наставники, собратья, соплеменники автора, но и его «соименники».

Разновидность «я», мыслящая и говорящая критериями, штампами «современности», оказывается выброшенной за борт исторического процесса (а исторический процесс можно с полным правом отождествить и с литературным), превращаясь в беглеца от истории, трансформируясь в «соименника» поэта, его двойника. Эта двойственность в конституции пишущего функционирует иногда довольно органично и цельно, иногда же расфокусированно и раздробленно. Недаром Князев исчерпывающе заключает: «Там, в зеркале кривом, уродец. // От двойников своих, от чудищ, / Как от себя, не убежишь. / Вдруг, исчерпавшись, обезлюдешь» («Колодец»).

Однако не следует думать исходя из приведенных выше цитат, что Князев — мистический романтик, только в бурях, в раздвоении и в расфокусировке авторского «я» видящий покой. Поэтическая вселенная Князева — это торжество жизни, это деятельная любовь, которая зиждется не на вечно прекрасном «вчера», не на призрачном «завтра», а группируется вокруг «сего­дня», вокруг «здесь и сейчас» происходящего, а следовательно, живущего: «Но сегодня — о, щедрость безмерная, / Расточительная и безмерная, / В изобилье земной красоты!» В отношении «сегодня» здесь неприменимы критерии осуждения или оценки. Оно есть — и этим оно право. Грязное ли, дурно пахнущее ли, сумасшедшее ли — абсолютно неважно, поскольку даже описание посещения кладбища в этих стихах настоятельно понуждает нас жить. Жить «на всю катушку». Идти по земле, как сказал бы Пушкин, живо и чисто, руководствуясь мыслью, которая «одна плывет в небесной чистоте». «Прогнозы воплотились в дождь — / И ты под мостиками радуг / К родным на кладбище идешь / Могилы привести в порядок» («Радоница»); «Чистим наши могилки / С мамой каждой весной. / Вот к прабабке развилка, / Дальше — дедушка Ной» («Еврейское» из цикла «Петербугские клабища»).

Бытующее утверждение, что Григорий Князев — мастер «простого» стиля, «наивного» стиха, — вопиющее заблуждение. Рискну сказать: «Живые буквы» объединяет с «Евгением Онегиным», например, в одно духовное и плодоносящее пространство вовсе не простота слога, а, напротив, — изящность мысли. Изящность не в извращенном понимании («красивость», эффектность). Отношение созидателя к повседневности в лирике Князева не ограничивается чашками да ложками. Поэт способен по-своему и — что немаловажно — осмысленно пропустить сквозь призму себя восприятие Бога, истины, добра, зла... Это на зависть демократичный и скромный подход художника к будничному контексту, а не примитивизация стиля.

Гавриил Державин изобразил ничтожество человека в зачине свой неоконченной «грифельной» оды. Григорий Князев, в свою очередь, продолжает, «оспоривая» этот знаменитейший манифест собственным современным высказыванием: «И всё же, пропасть вечная / В сто триллионов лет, / Хоть ты дочеловечная, / Хоть ты внечеловечная, / Хоть ты бесчеловечная, / Храни живой мой след!»

«Живыми буквами», не правда ли, написано.

Исмаил Мустапаев